Страшно дамочке было до жути. Это чувствовалось и по ее перепуганному лицу, и по затравленным взглядам, которые она искоса бросала на окружавшую ее толпу, не представляя, чего от нее ждать. Одна ладонь ее лежала поверх скрещенных на груди рук Дмитрия, то есть как бы при деле, зато вторая свободная рука столь судорожно комкала платок, что оставалось догадываться, каких трудов стоит ей сдерживать себя и не трястись от страха. И при всем этом она рискнула появиться совершенно одна, справедливо посчитав, что польское окружение изрядно умалит нужный эффект. Впрочем, если бы отец с братом успели добраться до Кремля, не исключаю, что она прихватила бы их с собой, как знать. Все-таки родичи. Но ведь помимо них у нее имелись фрейлины, а она запретила им сопровождать ее.
Лишь теперь мне стало понятно, куда и зачем она отправила своих дам. Пока Федор, а потом я с нею беседовали, они уже готовили ее одежду для выхода на площадь, подобрав исключительно русские наряды. Нет, возможно, под низ она надела что-то попривычнее, но темно-вишневая шуба, богато отороченная черными с проседью соболями, надежно скрывала остальное, за исключением красных щегольских сапожек. Разумеется, не остался позабыт и венец. Это тоже не в пользу Годунова. Он-то пока не вправе надеть на свою голову символ царской власти.
Наконец носилки прибыли к Царскому месту, остановившись подле него. Я мрачно подумал, что, если она еще и толкнет речугу, будет совсем караул, но Марина молчала. То ли не решилась говорить по причине все того же страха, то ли это был обычный расчет. Судя по проявленному ею мужеству, я склонялся ко второму варианту. К чему рисковать? Хорошо заметный польский акцент изрядно умалил бы эффект от ее появления. Куда проще заходиться от рыданий, изображая безутешное горе, и делать вид, что не в силах выдавить из себя ни слова. Изрядно помогал и платок, который она то и дело подносила к лицу трясущейся рукой.
Народ оценил ее мастерскую игру по достоинству, разревевшись вместе с новоявленной Мальвиной. Как дети, как дети, честное слово. А ведь еще совсем недавно на всех торжищах ворчали на клятую Маринку. Более того, как мне доносили ребятки из бригад Лохмотыша, Догада и Обетника, поговаривали, будто она — колдунья, погаными латинскими чарами сумевшая обворожить «красное солнышко». Даже аналог проводили, воспользовавшись несомненным сходством имен и сравнивая ее с языческой богиней смерти Мареной. Понятно, где разрабатывались эти слухи — на подворьях братьев Шуйских, Голицыных, Шереметевых, Романовых и прочих бояр-заговорщиков, но ведь ходили, а народ слушал, ахал, кивал и возмущался. Зато теперь все мгновенно позабылось, и они снова готовы ее возвести чуть ли не в святые. Не-эт, в одном Марина права на сто процентов. Нельзя полагаться на толпу, никак нельзя. Разве в самом крайнем случае, когда деваться некуда, и под соответствующими лозунгами, преимущественно разрушительного характера.
От грустных размышлений меня отвлек невесть чем вызванный недовольный гул. Я поднял голову, недоумевая, обвел взглядом площадь в поисках источника возмущения и остановился на всадниках, бесцеремонно ломившихся через толпу со стороны Ильинки.
Оп-паньки! А это у нас кто такие? Я прищурился, вглядываясь. Ба-а, ясновельможный красномордый пан, следующий впереди всех, мне хорошо знаком. Никак батюшка императрицы пожаловал, собственной персоной. Итак, сказка продолжается. Арлекино кулаками потряс, Пьеро отплакал, Мальвина засветилась, теперь очередь за Буратино. Судя по возрасту и упитанности, пан Мнишек потянул бы и на папу Карло, но ума у дядьки ни на грош, в отличие от шляхетского гонора, которого всегда было через край. А теперь высокий титул тестя русского царя окончательно замутил его мозги, и, вместо того чтобы слезть с лошади и пройти полтораста метров пешком, он буром прет на толпу, восседая на своем вороном. Значит, Буратино.
А за ним кто? Ну да, кому ж еще и быть, как не родным сынам. И если старший, Николай, он же староста луковский, держащийся позади отца, ведет себя относительно скромно, то второй, саноцкий староста пан Станислав, куда наглее. Судя по тому, как он лихо то и дело замахивается плетью на мешающих проехать, мозгов у него как бы не поменьше, чем у батюшки. Буратиненок, что возьмешь.
Остальные мне незнакомы, по всей видимости, шляхта из свиты пана Юрия, за исключением… Ну так и есть, в кильватере скромно следуют ясновельможные польские послы — родич Мнишков малогоский каштелян Николай Олесницкий и вшижский староста пан Александр-Корвин Гонсевский.
Народ продолжал гудеть, но к этим недовольным ноткам добавились еще и угрожающие интонации вкупе с негодующими выкриками. Я же чуть не заулыбался от удовольствия, глядя на красную раскормленную рожу пана Юрия с сердито встопорщенными усами. Прелесть, что за идиот. При наличии парочки таких родственников нашей Марине никакой талант не поможет завоевать авторитет среди москвичей. Ей и враги не нужны — родня сама за них сработает, притом куда эффективнее.
Но любовался я отрадным зрелищем недолго, вовремя вспомнив про свою нештатную почетную должность защитника простого русского люда от наглых ляхов. Склонившись к стоящему возле помоста Дубцу, я шепотом распорядился, кивая на поляков:
— Возьми десяток спецназовцев и останови. Лошадь возьми под уздцы, а сам, если хочет пройти дальше, пускай топает пешочком. Но расчистить дорожку не помогай — останься подле коней.
— А ежели он того, заартачится, да не за плеть — за саблю ухватится?
— Тогда и ты… того, — дал я ему «добро». — Но без крови. — И ободрил парня, напомнив, что Мнишек, конечно, шляхтич, но и Дубец не лыком шит, цельный барон, а оно куда круче.
Тот понимающе кивнул и заторопился им навстречу. Толпа, вмиг почуяв, на чьей стороне парни и с какой целью направляются, столь охотно расступалась перед ними, что они не пробирались, а, можно сказать, спокойно шли сквозь нее.
— Счас ратники княжеские им покажут, — предвкушающе раздалось из гущи людей.
Но я в который раз сегодня — невезение продолжалось — не успел оценить всю многогранность талантов юной вдовы. Да и кто бы на моем месте сумел предугадать, что она сделает ответный ход столь быстро. Словом, когда мои ребята находились в десяти шагах от поляков, раздался звонкий голос Марины:
— Немедля остановись, ясновельможный пан! — А тон столь суров, что незнающий человек нипочем бы не догадался, что дамочка обращается к родному папашке. — Остановись, сойди с коня и пройди к телу государя всея Руси, дабы воздать мученику последние почести, яко он того заслуживает. А вы, вои, подсобите ему.
Как говорится, комментарии излишни. Лихо сработала деваха на упреждение.
Дубец замялся, но мой приказ с ее распоряжением в противоречие не входил, и он послушно принял коня у Мнишка, а прочие гвардейцы у его сына и других шляхтичей, находившихся впереди. Прочие, видя такое, слезли сами и направились к нашему помосту пешком.
Я, признаться, надеялся, что ясновельможный потолкается, если кто-то вовремя не посторонится, но толпа, действуя по принципу «К нам по-людски, и мы по-человечески», торопливо уступала дорогу к помосту.
Долго взирать на слезы пана Юрия я не собирался. Не хватало, чтоб Марина нас в очередной раз обставила, и я, толкнув в бок замершего Федора, прошептал:
— Действуй.
Тот уставился на меня телячьими глазами, искренне недоумевая, чего я от него хочу. Пришлось пояснить:
— Скажи про убийц и дай отмашку, чтоб их вывели.
Слава богу, опомнился, спохватился. Но пока он объявлял о злоумышленниках, схваченных его славными ратниками и стрелецкими полками — далее последовал перечень всех командиров, — я успел поймать недовольный взгляд Марины, устремленный на царевича. Да и губы вон как сурово поджала. Ну да, как так? Она — величество — находится тут, а распоряжается почему-то высочество.
Был и еще один взгляд, брошенный ею на меня. Но тут я, признаться, затрудняюсь с расшифровкой. Да и не до того мне стало, ибо народ взревел и кинулся на заговорщиков, не став дожидаться, когда их доведут до Царского места. Заводилой оказался Корела. Он ведь тоже сопровождал носилки с Дмитрием, но едва увидел выводимых мятежников, как метнулся им навстречу с неистовым воплем: «Бей!» И словно по мановению волшебной палочки, вслед за ним ринулись те, кто находился на площади. Мои гвардейцы еле-еле успели отскочить в разные стороны.
Признаться, я и сам не ожидал столь бурного всплеска ярости. Получается, несмотря на все царские художества, народ покойного не просто любил, но крепко любил. Вон как стараются. Один старичок явно пенсионного возраста, если бы таковой существовал на Руси — и откуда проворство взялось, — вообще вцепился зубами кому-то в нос. Когда он отпрянул от тела и выпрямился, рот его и борода были густо окрашены в алый цвет. И видать, удалось откусить — вон, выплюнул что-то себе на ладошку и теперь торжествующе демонстрирует прочим, подняв окровавленный кусок высоко над головой. Брр, силен ветеран, ничего не скажешь.
Именно в эти минуты мне и пришло в голову, что сегодняшнее действо должно стать последним. Как там Христос говорил, обращаясь к людям? Не убий? И правильно. Ни к чему поощрять самосуд, да и нет в нем никакой необходимости. Да, мстителей начала двадцать первого века можно понять — там власти, выжив из ума, по сути отменили смертную казнь, вот и приходится самим вершить справедливое возмездие. А тут у правителей с мозгами все нормально, следовательно, убийцы от справедливой кары не уйдут, а потому пусть ее вершат те, кому положено по должности, то бишь палачи.
Да и превентивные меры надо бы принять. Так сказать, на будущее. И я, повернувшись к патриарху, которому творящееся безумие тоже пришлось явно не по душе, вон как морщится, попросил его:
— Святитель, надо бы тебе собрать всех московских священников и побеседовать с ними, чтоб они на своих проповедях в ближайшую ниделю[20] поговорили с прихожанами, что негоже нарушать Христовы заповеди. — Тот кивнул, а я добавил, продолжая укреплять наше с ним шаткое сотрудничество: — Да можешь сказать, что сам обратился с просьбой к Федору Борисовичу, дабы впредь усиливал охрану и не дозволял самочинной расправы. И он, уважая высокий патриарший сан, пообещал сделать все от него зависящее.