Но видя мотылька, что он вкруг свечки вьется,
Пророчество почти всегда мне удается:
Что крылышки сожжет мой мотылек.[34]
Спасая «мотылька» по фамилии Годунов, я принялся действовать в двух направлениях. Коль Мнишковна столь рьяно ратует за своих соотечественников, я решил добровольно надеть на себя третий хомут, то бишь возглавить Панский приказ, ведавший всеми делами с иноземцами. Это я провернул быстро, ибо руководил им тоже Петр Федорович Басманов и после его гибели место оставалось вакантным.
Ну а теперь нейтрализация самой яснейшей.
Я не стал дожидаться приезда Любавы. Да и сумеет ли русский клин выбить польский — бог весть. Действовать же предстояло срочно, ибо на очереди были переговоры с представителями Русско-Английской компании, добивающимися подтверждения прежних льгот. Более того, они успели намекнуть, что не прочь заполучить и новые. А взамен посулили предоставить казне кредит на сумму не менее ста тысяч рублей, а можно и двухсот — трехсот, под ничтожные двадцать, а то и пятнадцать процентов годовых. И Марина Юрьевна вместе с батюшкой больше всех прочих ратовала за этот кредит, простодушно удивляясь, отчего я противлюсь, коль деньги сами идут в руки.
И вновь, как я ни науськивал накануне вечером Годунова, втолковывая, что одно только право на исключительную торговлю, которого они жаждали больше всего, обернется для Руси огромными убытками, все оказалось бесполезно. Правда, на сей раз полностью с Мариной и ее толстым папашкой он не согласился, предложив отсрочить окончательное решение на неделю, за которую наши дьяки все просчитают.
— Хоть я и не понимаю, что даст оная задержка, но отказать такому кавалеру, как Федор Борисович, не в силах, — с томным вздохом заметила Мнишковна престолоблюстителю, порозовевшему от смущения и — уверен — удовольствия, и, повернувшись ко мне, надменно усмехнулась: — Вот уж не мыслила, будто князь и герцог станет унижать свое достоинство, считая полушки.
— Полушек отродясь не считал, — огрызнулся я. — А здесь речь о сотнях тысяч рублей.
— Ах, все равно, — отмахнулась она. — Вести себя подобно торгашу не добже для благородного рыцаря.
Очень хотелось съязвить в ответ насчет ее батюшки, который, вне всяких сомнений, судя по многочисленным долгам, благороден дальше некуда, но я сдержался.
А помимо англичан оставались польские послы. Поняв, кто берет верх в совете, они усиленно нажимали на то, что Русь не может дружить с двумя врагами одновременно. Следовательно, нам надлежит отвернуться от Марии Владимировны и вернуть в Москву всех русских стрельцов, сидящих в градах Эстляндии и Лифляндии. К тому же этим мы ничего не нарушим, ибо договор с новоявленной королевой Дмитрий подписать не успел.
И далее недвусмысленный намек, что коли мы все-таки подпишем с нею сей договор, то король Сигизмунд сочтет себя вправе в одностороннем порядке разорвать иной, заключенный им шесть лет назад с Русью. А какова сила польской конницы и ее бравых гусар, даже когда их крайне мало, русские воеводы смогли убедиться не столь давно, когда всего пара тысяч бравой шляхты сумела свергнуть узурпатора и посадить на престол законного государя.
Едва они покинули нас, как бояре стали переглядываться, а на лицах у всех троих явно читалось: надо бы уступить. Благо договор и впрямь не составлен, а потому ни о каком нарушении своих обещаний речи быть не может.
И снова я спорил до хрипоты, чуть ли не на пальцах доказывая, что одно согласие взять грады в подарок наглядно свидетельствует о замыслах покойного государя принять Марию Владимировну в свое подданство. Пришлось даже открыть, что для того им и была организована эта затея, дабы показать, что он — истинный император, имеющий в своем подданстве королей.
Ответ на мои доводы был однозначный: Руси война не нужна. Уверен, в одиночку против шести я бы не устоял, но, по счастью, вновь подал свой голос Годунов, возмутившийся тем, что его отца окрестили узурпатором. И тщетно Марина со своим отцом встали на защиту послов, принявшись горячо пояснять, будто они имели в виду совсем иное. Разозлившийся Федор не слушал их, заметив, что насчет пары тысяч бравой шляхты, посадившей на престол государя, тоже явная ложь. Если бы не подлое предательство русских воевод, заставивших полки присягнуть Дмитрию, этим бравым воякам, разбитым в пух и прах русскими полками под Добрыничами, из Путивля была одна дорога — бежать обратно к границам, иначе…
— Но ведь там их было и впрямь всего ничего, — заикнулся пан Мнишек. — А представьте, коль Сигизмунд объявит посполитое рушение[35] и приведет к границам Руси все свое воинство? — И удивленно уставился на насмешливо фыркнувшего Годунова, а тот, очевидно припомнив мои слова, сказанные прошлым летом, твердо заявил:
— Если вывести в чистое поле полк гвардейцев и поставить супротив него тысячу ваших гусар, уверяю ясновельможного пана, верх останется за моими людишками.
Мнишек крякнул, возразив:
— Я всецело разделяю высокое мнение моей дочери о том, что твои люди, Федор Борисович, изрядно обучены храбрым воителем князем Мак-Альпином, но позволь заметить, что из-за недостатка соответствующего опыта…
— Я ныне ссылаюсь не на свой опыт, — недослушав его, отрезал Годунов, — но на опыт князя Мак-Альпина, ибо это его слова, а он всегда говорит чистую правду.
— Пусть так, но у князя всего один полк, — поспешила на подмогу отцу Марина.
— А один в поле не воин, — добавил Романов.
Федор запнулся, не зная, что ответить, но я был наготове и вновь, как и в случае с выплатой компенсации полякам, напомнил о ребенке:
— Вот уж не думал, будто родная мать захочет принизить будущий титул своего сына, еще до рождения отняв у него императорские регалии. Обычно родители поступают наоборот.
Но на сей раз ей было что ответить.
— Государь в подданстве Руси все равно остается, а посему никакого принижения титула не будет, — отчеканила она и упомянула о… бывшем великом тверском князе Симеоне Бекбулатовиче, который в свое время по необъяснимой прихоти Ивана Грозного целый год сидел на московском троне, а при Борисе Федоровиче прозябал в оставленной ему деревеньке Кушалино. Оказывается, пока мы с Федором воевали в Прибалтике, Дмитрий вызвал Симеона Бекбулатовича из деревни в Москву, пообещал вернуть пожалованные Грозным владения и позволил официально именоваться царем.
Теперь до меня дошло, почему Дмитрий во время нашей с ним первой встречи после моего приезда столь равнодушно воспринял намек, что у меня ничего не получилось. Причина проста — он успел подстраховаться, найдя себе другого царя. Думаю, именно в этом и крылась главная причина его необычайной доброты к старому и почти слепому человеку.
В конечном счете нам с Годуновым, как и в случае с англичанами, удалось отложить на неделю решение по принятию в подданство королевы Марии Владимировны.
А ведь имелся и еще один вопросик, который Мстиславский, невзирая на свою осторожность, уже задал мне при личной встрече. Да-да, той самой, где я не добился от него поддержки. Мол, не пора ли вернуться к старому и переиначить указ государя о даточных людях, вычеркнув из него всех боярских холопов и заодно требование уплаты податей за закладчиков. Получив отрицательный ответ, он не стал пытаться меня переубедить, но призадумался. Как я подозреваю, о поиске обходных путей. И если до этой идеи дойдет Марина… Словом, предстояло форсировать мою задумку, и ближе к концу следующего заседания совета я, резко прервав свою речь, уставился на Мнишковну и встревоженно осведомился:
— Вам нездоровится, наияснейшая панна?
Мой неожиданный вопрос ошеломил ее, и она, вопреки обыкновению, не сразу нашлась с ответом. Лишь после небольшой паузы она кисло осведомилась:
— Отчего это любезному князю пришло в голову, будто мне нездоровится?
Я приосанился и авторитетно заявил:
— Чрезмерный румянец на щеках и учащенное дыхание есть неопровержимый симптом целого ряда болезней, с перечнем коих мне доводилось ознакомиться в медицинском трактате великого индийского ученого Рабиндраната Тагора. Увы, я далеко не все запомнил, но кое-что с вашего дозволения могу процитировать. К примеру, он утверждает, что… — И последовал набор медицинских терминов, услышав трактовку которых любой врач долго бы катался по полу, держась за живот и задыхаясь от истерического смеха.
Марина нахмурилась, но ничего не сказала и опасливо потрогала свои щеки. Ну да, горячие. Да и как иначе? Тут у нас с самого утра моими заботами — лично устроил нагоняй истопнику по поводу необходимости беречь здоровье государыни — было так натоплено, что о-го-го.
Второй раз, ближе к концу заседания, я выразил обеспокоенность, что, как мне кажется, у Марины Юрьевны еще и болит голова, а это в совокупности с румянцем неопровержимо указывает на… Но продолжать не стал, осведомившись, так ли оно на самом деле. Расчет оказался верным. Желание услышать, на что указывает, одолело, и она, помедлив, согласно кивнула.
— Этого я и боялся! — трагическим шепотом воскликнул я. — Боялся, поскольку головная боль неопровержимо свидетельствует… — И выдал длинный список болезней, в которые я недолго думая включил страшный клофелин, еще более ужасный папазол и коварный амидопирин, каковые, подобно прочим анальгетикам — это, мол, такая группа болезней, — чаще всего приключаются у женщин в положении.
— Вам бы, наияснейшая, хорошо пройти флюорографию, а потом лоботомию, — сочувственно посоветовал я напоследок. — Именно так в подобных случаях рекомендует поступать великий индусский лекарь Радж Капур, у которого я учился.
Марина недоверчиво прищурилась и с ироничной улыбкой заметила:
— Прости, князь, но я сомневаюсь в твоих глубинных лекарских познаниях. Уж больно ты молод.
Но тут за меня вступился Годунов. С неподдельной тревогой взирая на предмет своих тайных воздыханий, он поднял мой медицинский авторитет на небывалую высоту, горячо заявив: