— Выходит, и впрямь родичи мы с тобой.
— Выходит, что так, — подтвердил я.
— А я, признаться, поначалу не больно-то тебе поверил, ты уж не серчай. Ну-ну, быть по сему, — протянул он с какими-то непонятными интонациями в голосе.
Честно говоря, я так и не понял, что он хотел этим сказать. То ли он не имеет ничего против эдакого родства, то ли оно ему не совсем по душе, но что делать, судьба, с которой не спорят, а потому он готов смириться с этим обстоятельством. И уж совсем непонятен был его вопрос:
— А про «божий суд» чего умолчал?
Я недоуменно уставился на него. Иван Михайлович пояснил:
— Не про твой речь — его я и сам видал, а тот, что у родителя твоего был.
Я и впрямь многое опустил из весьма сложных взаимоотношений отца Марии, князя Андрея Владимировича, и моего дяди Кости, не став рассказывать и про его поединок с Осипом Бабицким-Птицей. Помнится, этот Осип приходился самой Марии троюродным братом, а значит, и мне и Долгоруким он дядя. Мне — троюродный, им неведомо какой, но все равно родня, а потому афишировать не стоит. Конечно, никто из моих родичей сейчас с нами не сидит, но кто знает — возьмет Воротынский и упомянет в разговоре с кем-нибудь, а там донесется и до Федора с Владимиром. И зачем рисковать, напоминая о таких вещах?
Я поморщился, промямлив:
— Ни к чему оно.
— Ну ни к чему так ни к чему, — невозмутимо согласился со мной Воротынский и резко сменил тему. — А ты, выходит, решил прочно на Руси осесть?
— Решил, — подтвердил я. — И давно.
— То славно, что ты батюшкиным заветам послушен, — одобрил Иван Михайлович.
— Да меня и самого сюда тянуло, — пояснил я. — Видно, кровь твоей двухродной племянницы сказывается.
— И это славно, — кивнул князь. — Хошь и не самые лучшие ныне времена, однако…
Вот тогда-то мы и перешли на интересующую меня тему. Правда, до Марины дошли не сразу — вначале коснулись ее отца. Иван Михайлович полюбопытствовал, правда ли то, что Юрий Николаевич, как ему довелось слыхать, в прошлом… гм-гм… не всегда вел себя достойно?
Я аккуратно возразил, заявив, что люди соврут — недорого возьмут, а потому верить кому ни попадя на слово не стоит — можно попасть впросак. Вот мне тоже доводилось слыхать, будто ясновельможный пан вылез в коронные кравчие и управляющие королевским замком исключительно за счет своего сводничества — поставлял вместе с братом Николаем королю Сигизмунду II Августу знахарок, чародеев и девок для разврата. Чтобы угодить наияснейшему, они не гнушались ничем и как-то раз даже похитили из варшавского монастыря бернардинок молодую инокиню Барбару Гизанку, которая приглянулась королю. Говорят, доставленная ими красавица не только стала любовницей Сигизмунда, но и родила ему дочь.
Более того, пользуясь своей близостью к королю, братья Мнишки вывезли из королевского замка Книшин в ночь кончины своего покровителя столько добра, не побрезговав и одеждой, что для покойника не отыскалось ничего приличного — пришлось обрядить в заплатанное. Ну и разве можно верить такому? Да, говорили мне об этом вроде бы весьма уважаемые люди, а не любители всяких баек и сплетен, но разве они не могли ошибиться?
Правда, настораживает, что такие наветы на братьев Мнишков обсуждались не келейно, а во всеуслышание, на избирательном сейме, причем обвинение выдвинул не кто-нибудь, а родная сестра короля.[39] Да и те, кто защищал их, не нашли ничего лучшего, как заикнуться, оправдывая братьев, что, мол, обирали не одни они — кроме них поживились и другие.
Но опять же у каждого человека недоброжелателей предостаточно, поэтому, вполне вероятно, они и тут оказались оклеветаны. Тем более Анна Ягеллонка впоследствии отказалась возбуждать против них судебное дело и сняла свое обвинение. А то, что при этом она заявила, будто все равно никогда не сможет простить этих негодяев, ничего не значит. Возможно, в ней говорила боль утраты, и все. Непонятно лишь то, что и впоследствии вроде бы вины эти с Мнишка никто не снял, и сам он не просто не оправдался, но, как говорят, и не пытался этого сделать.
Слушал меня Воротынский очень внимательно, сурово хмуря брови и сжимая кулаки. Вот и чудненько. Теперь можно чуточку и про детей, и я упомянул слова Камалии Радзивилл, адресованные ее внуку. Произнесла она их, когда узнала, что тот сблизился с сыном Юрия Мнишка Яном-Стефаном: «Дети приличных людей, не говоря о ясновельможной шляхте, не играют с детьми воров и проституток». Но в конце я снова добавил, якобы пытаясь соблюсти объективность, что, на мой взгляд, почтенная дама не совсем права. Если и есть грех на отце, то дети ни при чем. К примеру, та же Марина получила вполне достойное воспитание в монастыре у отцов-бернардинцев, и будет несправедливо возлагать на нее часть вины за батюшкины прегрешения, ибо она к ним по причине своей юности отнюдь не причастна.
Так, слово за слово мы и перешли к поведению Мнишковны, которым Воротынский принялся весьма сильно возмущаться. Пожалуй, похлеще, чем Долгорукие. И чем больше я ее пытался оправдать (робко и в меру), тем сильнее он возмущался. Дескать, если бы не дитя, кое она носит под сердцем…
— Да-да, дитя, — поддакивал я. — Но и другое возьми, князь. Сдается, все дело в ее незнании русских обычаев. Научить-то некому. И вместо того чтоб негодовать, куда проще составить для Марины Юрьевны перечень советов, как надлежит вести себя впредь русской царице. Разумеется, с назначением людей, обязанных строго контролировать их исполнение. Вот если она откажется их выполнять, дело иное.
Воротынский загорелся подкинутой идеей не на шутку. Единственное, в чем он усомнился, так это вправе ли Дума вводить эдакие должности и тем паче командовать царицей, регламентируя ее поведение. Вроде на то имеется Опекунский совет, который, согласно последней воле государя, куда главнее, и кое-кто в нем может заупрямиться. Однако я и тут нашелся, простодушно разведя руками и заявив:
— Так ведь вы советы дадите, не более. А в конце можно сделать приписку. Дескать, если опекуны откажутся ввести такую должность, тогда, коль что случится, грех будет на них. Ну а касаемо царицы — тоже легко. Памятуя, что она на Руси всего ничего и многого не ведает, вы сочли своим долгом подсказать ей о необходимости соблюдать положенные обычаи, дабы у людей впредь не возникало ни малейших сомнений в ее православии, что может привести к волнениям среди народа, а то и к бунту.
— Мудро, князь, измыслил, — похвалил меня Иван Михайлович. — Вроде как и совет, а вроде и с намеком. Зело мудро. — И простер свою любезность до того, что осведомился у меня, кого я сам предложил бы на столь ответственную должность.
Помня об осторожности, я неопределенно передернул плечами и отделался общими фразами. Мол, главное, чтоб люди эти оказались достаточно знатными, дабы могли воспротивиться ее капризам и не обращать внимания на ее посулы. Но в то же время не из ее родичей, кои из доброты непременно дадут Марине Юрьевне потачку.
— Ладно, сыщем, — отмахнулся Воротынский и, заговорщически понизив голос, доверительно заметил: — А ведь не любишь ты государыню, Федор Константинович. Что так? Али мыслишь, не отошла она от латинства, а токмо вид учинила, а?
«Ну точно, засланный казачок, — убедился я в достоверности своей догадки. — Ладно, потом разберемся — кем», а вслух пояснил:
— Не мне о том судить. Я ведь и сам принял православие всего год назад, почем мне знать. Но Русь люблю всем сердцем, потому и хочу, чтоб русская царица вела себя по-русски. Да и батюшка мой мне перед смертью заповедал… — И осекся, с опозданием спохватившись, что зря упомянул об отце, который «виновник» гибели его отца.
Но, как ни странно, мой собеседник отреагировал весьма спокойно. Даже вновь удостоил меня похвалы:
— Это хорошо, что ты столь рьяно батюшкину волю чтишь.
Я посмотрел на него, но ни скрытой иронии, ни усмешки, ни тем паче злости не увидел. Лицо спокойное, да и взгляд вполне благожелательный. Но не может ведь человек в одночасье изменить свое отношение к другому!
«Хорошо маскирует свои чувства, не иначе, — решил я. — Ну и ладно. Пусть трудится, зарабатывая мое доверие…»
Трубецкому предложения Федора Долгорукого пришлись по душе. Он выступил с ними в Думе. Воротынский и ряд других бояр поддержали его, приступив к составлению рекомендаций для царицы. Но в первую очередь они решили вопрос с кандидатурами хранителей царицыного чрева. И решили не совсем так, как мне хотелось. Точнее, совсем не так. Нет-нет, Воротынский не оставил без внимания мои советы насчет родичей и знатности, но никто брать на себя такую ответственность не пожелал. И тогда они, после многочисленных отказов всех видных бояр, решили возложить ее на Опекунский совет, предложив на этот пост… Федора Борисовича Годунова. Ну да, кому же, как не его высочеству, хранить от бед наияснейшую, дабы она спокойно родила его величество.
Мама миа!
Немного утешало то, что ему в товарищи, то бишь в помощники, Воротынский рекомендовал назначить меня. Дескать, все равно людишки князя Мак-Альпина охраняют матушку-государыню, стало быть, ему в любом случае держать ответ, а потому…
«Ох некстати припомнился мне этот эпизод из книги французского романиста, совсем некстати. Воистину, как слово наше отзовется, нам не дано предугадать», — горестно размышлял я, пока члены совета обсуждали предложения думцев. Впрочем, обсуждали — это я загнул. Высказывались кратко и «за», а пан Мнишек вообще сиял от восторга. Даже усы его и те, казалось, ликовали, радостно топорщась во все стороны.
Вот так нас и выбрали…
Глава 20ГАРДЕ[40] КОРОЛЕВЕ
Ободрился я на следующий день, когда к нам с Федором в руки попал второй приговор, как именовались думские решения, где речь шла о конкретных рекомендациях хранителям царицыного чрева, «яко подсобити государыне лучшее блюсти русские обычаи». По счастью, передать его поручили моему родичу князю Федору Долгорукому, а он, вопреки чинам, не поехал к царевичу, а вначале разыскал меня на моем подворье.