сь легонько. Правда, с натугой, но выглядело естественно — с польским воробушком не сравнить.
Вот и чудненько. А теперь обнять Годунова, выслушать последнее напутствие беречь себя и возвернуться живым и здоровым и… Тут он замялся и развел руками:
— А что еще пожелать — и не ведаю.
— Ну-у, как потомку шкотских королей, лучше всего семь футов под килтом, — весело подсказал я, кивая на вошедшую с каким-то питьем Любаву и вгоняя ученика в краску, и твердо заявил: — Вдруг задержусь, а потому говорю заранее: прощевай, государь.
— И впрямь торопишься, — попрекнул он.
— Зато назвал тебя так самым первым, не забудь, — подмигнул я и… был таков.
Помимо стрельцов не забыл я прихватить с собой и ребяток из тайного спецназа, ополовинив все бригады, а «купеческую» вообще целиком. Да и Емелю заодно забрал. Магдебургское право — замечательно, но ныне дела куда важнее, а мне кровь из носу нужен хоть кто-то, могущий лопотать по-польски. Впрочем, сам Емеля был тому лишь рад. А когда я предупредил его, чтобы он, помимо всего прочего, настраивался для особой миссии, ибо не исключен вариант, что ему снова придется сыграть роль Годунова, возликовал вдвойне. Нравятся парню всякие переодевания, маскарады, аферы. Да и покрасоваться лишний раз в царской одежде тоже приятно, а ее я позаимствовал у Федора Борисовича почти целый сундук, отобрав самую что ни на есть нарядную.
Ехали в моем обозе помимо медика Давида Вазмера и две «медсестры». Присутствие первой, Резваны, было запланировано мною заранее. А вот Павлину, которая Галчонок, я поначалу брать не предполагал, рассчитывая оставить при Ксении — пусть стажируется в должности тайной телохранительницы, мало ли что может случиться в мое отсутствие. Правда, готовность у нее пока не ахти, разве что ножи выучилась здорово метать, но и оставлять на своем подворье не хотелось.
И без того гвардейцы и дворня, когда я вечером выходил из сарая, где гонял ее по вечерам до седьмого пота, проверяя, насколько хорошо она за день освоила очередную порцию показанных приемов, смотрели на меня как-то странно. Сквозило нечто в их взглядах. Не осуждающее, нет, но понимающее. И понимающее совершенно неправильно, ибо того, о чем они думали, и в помине не было. Я ж педофилией отродясь не страдал, так что на ее фигурку ни разу не бросил ни одного оценивающего взгляда, дитя дитем.
Впрочем, гвардейцев и дворню тоже можно понять. Вот зачем, скажите на милость, князь с ней уединяется по вечерам? Конечно, варианты могут быть разные, но если бы что-то невинное, они запираться не стали бы. Это раз. И второе. Павлина ведь особо не стеснялась, вопила как резаная, когда проводила очередной прием, а почем народу знать, с чего девка так орет? Опять-таки напрашивается вполне естественная догадка — от удовольствия. Нет, имелся еще один вариант: князь за провинность плетью или кнутом учит. Но уж больно часто лупцует, каждый вечер. Да и вид ее, выходящей из сарая… Целым-целехонька, вся потная, лицо красное, лоб в капельках пота, а на губах счастливая улыбка. Ну и я следом, тоже вспотевший и в расхристанной одежде.
И какой напрашивается вывод? То-то и оно.
С одной стороны, это меня устраивало, ибо превосходно объясняло ее последующее появление у царевны. А что, дело-то житейское. Приголубил князь, потешился, позабавился, а надоела — пристроил в благодарность за полученные удовольствия в свиту своей невесты, которой и невдомек, каким местом та прислуживала князю. Весьма логично, не подкопаешься. Но с другой стороны, столь худая слава… Не обо мне, нет, о Галчонке. Ладно, перешептываться станут, а если кто-нибудь в глаза девчонке ляпнет? Обидно такое выслушивать, когда ни в чем не виновата. И девственность свою в оправдание не предъявишь — нет ее, татары расстарались.
Своими сомнениями я честно поделился с нею самой. Мол, так и так, потому думай сама — дальше учиться или ну ее. Та не колебалась, моментально выпалив: «Дальше!» А касаемо слухов зарделась поначалу, но через секунду пренебрежительно отмахнулась, заявив, что на пустые поклепы ей наплевать.
Узнав о моем намерении в связи с выездом в Прибалтику передать ее Ксении Борисовне, Галчонок предложила взять ее с собой. И когда просилась, рассчитывала не просто меня разжалобить, но с умом, изобретательность проявила. Вначале сослалась, что покамест не годна для царевны, ибо мало чего знает. А когда не помогло, вмиг перестроилась и завела иную песню. Мол, не управиться одной Резване с приготовлением снадобий, а она смышленая, да и помогала Марье Петровне, когда Годунов в Вардейке находился, успев многое освоить.
И я махнул рукой — пусть едет. Не приставлять же к Резване в качестве помощников своих гвардейцев. Одно дело — перевязки и первая медицинская помощь. Эту науку в каждом десятке знал один специально выделенный для того человек, вроде санинструктора. Совсем иное — толочь сушеные травы, смешивать в пропорциях да варить настои с отварами. А у Резваны одной, как знать, возможно, и не получится со всем управиться — как дело пойдет.
Да и мысль мелькнула: «Лучший способ сбить излишнюю воинственность и всякие романтические бредни. Пускай поглядит на будни войны: кровавые, страшные и бесстыдные в своей откровенной наготе. Заодно потренирую применительно к ее новым обязанностям. Раз она — будущий тайный телохранитель, надо развивать в ней наблюдательность, умение запоминать всякие несущественные мелочи».
Дергать я ее начал уже по дороге. Времени-то свободного навалом, если правильно распределить обязанности, чтоб не бегали ко мне за всякой мелочью, и я регулярно спрашивал ее о том о сем: «В деревушке, что мы миновали, сколько домов насчитала? А колодцев?» Ну и тому подобное.
А помимо тренировок Галчонка успел заняться и еще кое-чем. Гадать, как воевать с Ходкевичем и Сапегой, рано, ничего не известно, и в основном мои думы занимал анализ — что успел сделать, а чем надлежит заняться в первую очередь по возвращении. Разумеется, помимо долгожданной свадьбы с Ксенией, которую мы с Федором наметили ближе к Троице. Резервное время — если не успею вернуться — после Петровского поста, благо он в этом году короткий, всего две недели.
И чем больше я анализировал, тем больше находилось важных и первостепенных дел. Странно, в Москве я полагал, что успел очень многое. Одно книгопечатание чего стоит. Денег, конечно, на азбуку, заказ на которую я успел утвердить на Опекунском совете, уйдет изрядно, очень большой тираж, сто тысяч, но оно того стоило. Правда, количество поначалу хотели подрубить впятеро — слишком дорого, а денег в казне, увы, но я заявил, что расходы беру на себя.
Да и к борьбе со взяточничеством приказного народца я успел руку приложить. Во-первых, постарался максимально затруднить прием посулов, как их тут называют, введя в обязательном порядке прием посетителей с челобитными в специально отведенной комнате. Все истцы должны находиться в ней, никуда не выходя. Разумеется, выслушивать их станут по очереди, но попробуй-ка всучить взятку при куче посторонних.
Во-вторых, тем же указом Опекунского совета было велено завести (по принципу Костромы) специальные регистрационные книги. Тут ведь как. Даже если твое дело на сто процентов верное и можно обойтись без подношения, у приказного народца имелась еще одна возможность для вымогательства денег: заморозить его ход. Объяснений масса: бумаги где-то затерялись, дьяк приболел, очередь велика, вон сколь всего решать приходится. Порою человек ждал месяцами, а если б сунул за икону кошель с денежкой, то завтра же добился бы долгожданного результата. И совали. А куда деваться?
Дабы это пресечь, в том же указе помимо введения регистрационных книг четко оговаривалось: принятое дело надлежит рассмотреть в недельный срок. Если он не выдерживается — пеня за каждый просроченный день. Небольшая, всего десятая часть процента, но зависит от суммы, указанной в иске. И идет она наполовину казне, а наполовину истцу. Но коли иск не имущественный, все равно штраф: каждый день по полушке. Мелочь, но за месяц просрочки набирается пятнадцать московок. А на второй месяц пеня удваивается. Ну и на третий тоже — ежедневно по копейной деньге. Итого за год больше трех рублей.
В-третьих, призадумавшись, я понял, отчего народ столь охотно дает взятки. Причина не только в установившейся традиции (не подмажешь — не поедешь). Имеется и еще одна — безнаказанность. Самому-то взяткодателю не предусмотрено никакой кары. В худшем случае обманут подьячие — возьмут, а решат не в твою пользу, вот и все. Да и то такое случалось крайне редко. У крапивного семени своеобразная корпоративная этика — брать у одного, либо у истца (это чаще), либо у ответчика.
И тогда я на Опекунском совете настоял на принятии отдельного указа, вводившего уголовную ответственность за дачу посула. А чтобы все о том знали, прямо перед приземистым каменным двухэтажным зданием приказов специальный бирюч с самого утра ежечасно оповещал народ. Ну и тайных спецназовцев я задействовал — распустили «секретный» слух по торжищам. Да еще с примерами: «Недавно свояка прямо в приказе взяли, когда он кошель подьячему давал, да обоих в Разбойный сволокли. Ныне оба в узилище томятся». А в довершение ко всему я распорядился на каменной серой стене здания, где расположены приказы, вывесить плакат. Коротенький такой, но емкий: «За дачу посула — острог». И унылая рожа из-за решетки выглядывает. Это Караваджо расстарался, изобразил в лучшем виде.
Понятно, что всеми этими мерами до конца истребить взяточничество нечего и думать, но для начала неплохо. Хотя все равно придется проводить чистку и устраивать показное судилище над особо злостными. Но их выявлением уже сейчас занимается Игнатий Незваныч Княжев, которому я перед отъездом поручил сбор неопровержимых фактов.
Но анализировал я днем, в пути, а по вечерам, на привалах, помечал в дневнике (монахи Чудова монастыря изготовили по моему заказу), что делать дальше. И тоже отдельно по каждому направлению. К примеру, в дальнейшей борьбе с посулами ввести негласные проверки опять-таки с участием тайного спецназа. Адвокатов здесь, слава богу, нет, и припертый к стенке не вывернется — это тебе не Россия двадцать первого века. Тут и закон не довели до абсурда, и справедливость пока действует.