Фу-у, ушел. А минуты через две и Дубец шить закончил. Я осмотрел шов. Вроде бы не очень видно, благо, что нитки у стременного тоже зеленые, под цвет кафтана и штанов. Но на всякий случай, отойдя на три шага, спросил:
– Сильно заметно?
– Ежели приглядываться.
– Ладно, будем надеяться, что не станут, – вздохнул я и скомандовал: – Пошли что ли.
Однако едва я подошел к упомянутому Галчонком зеленому возку и взглянул на парочку открытых окон, в одном из которых увидел царевну, как настроение мое вновь улучшилось. Выглядела она… Я даже гитару перестал подстраивать, любуясь ею. Да вдобавок Ксения, спохватившись, перекинула свои косы на грудь. Ха, а ведь жест-то не случайный. Это ж она мне демонстрирует, что кос у нее две. Как там вчера ее братец наказывал? В одну переплести? Ну да, а она взяла и послушалась.
На душе стало легко, светло и радостно, и я, легонько проведя рукой по струнам, неожиданно для себя (в продуманный заранее репертуар песня не входила) запел про «мою отраду, которая живет в высоком терему». Не знаю, то ли вдохновение поспособствовало, то ли акустика хорошая, то ли два сырых яйца, предусмотрительно выпитых поутру, помогли, но голос мой никогда не звучал так, как в тот день и к концу песни на крыльце столпилось человек двадцать из числа дворни, среди коей стояли и мои гвардейцы.
Вообще-то текст песни был весьма двусмысленным и как нельзя лучше подходил к нынешней ситуации. И в терем нет ходу никому (намек на запрет Годунова), и про сторожей у крыльца (вон они стоят, в зеленых кафтанах). А уж обещание выкрасть (была бы только ночка потемней да тройка порезвей) и вовсе звучало явным намеком. Вон, и Ксюша от этих слов вмиг раскраснелась.
И тут в окне, расположенном через одно от царевны, на миг выглянула…. Да нет, Мнишковна же на заседании Малого совета. Но востроносое лицо появилось вторично, и я убедился, что не ошибся. Она, и притом рассерженная, вон как губы в ниточки вытянулись.
Выходит, заседание закончилось? Но тогда получается, что и Годунов у себя. А ведь он запросто может прервать мой соло-концерт. И я в перерыве негромко бросил пару фраз Дубцу, отправив его на разведку. Надо ж мне знать, на что ориентироваться. Но дожидаться его возвращения не стал – еще чего! И без того у меня со временем напряг, а посему надо поторапливаться, а значит побольше воздуха в грудь и….
– Ми-ила-а-я, ты услышь меня….
К концу песни число зрителей на крыльце удвоилось. Вот никогда бы не подумал, что в царских палатах так много обслуги. Мало того, и другие окна пооткрывались, и из каждого по два-три человека выглядывают. Одна пышногрудая вообще чуть ли не наполовину высунулась, того и гляди бюст перетянет и во двор выпадет.
Признаться, чрезмерное обилие зрителей было не совсем приятным обстоятельством, но никуда не денешься. Да еще встряла вновь появившаяся в своем окне незадолго до концовки третьей песни Марина Юрьевна. Вот она жизнь человеческая: если видишь где-то гурию, то рядышком непременно появится фурия. Взгляд презрительный, нос кверху, выражения глаз отсюда не видать, но и без того понятно, недоброе. Едва я закончил, как она, пару раз лениво хлопнув в ладоши, размахнулась и кинула серебряную монету. А через мгновение, следуя ее примеру, из соседнего окошка, из которого выглядывали ее придворные дамы, вылетело еще штуки три, одна из которых подкатилась к моим ногам.
Что ж, намек понятен. Хоть таким образом, да унизить меня. Однако ошиблись девочки. Нынче у меня благотворительный концерт. Можно сказать, нечто вроде психотерапевтического сеанса для снятия ипохондрии и тоски у одной пациентки. И, между прочим, красавицы, в отличие от некой кикиморы иноземного происхождения. И я, не прекращая петь, носком сапога эдак небрежно поддел монету, отшвырнув ее в сторону – в подачках от всяких чучундр не нуждаюсь.
Впрочем, ну ее, эту фурию, благо, что та вновь отошла от подоконника и скрылась в глубине своих покоев. Надолго ли, бог весть, но мы не боимся, мы готовы к любым пакостям, и вообще все внимание гурии. Ах ты моя славная лебедушка! И снова получилось непроизвольно. Не хотел я петь эту песню, грустноватая она, но пальцы сами собой взяли нужный аккорд. «Еще он не сшит, твой наряд подвенечный…».
Пока пел, успел краем глаза подметить какое-то странное шевеление на крыльце. Ага, Дубец возвращается. Подойдя, стременной терпеливо дожидался окончания песни, после чего выдал:
– Там Марина Юрьевна гвардейцам из стражи ее покоев повелела тебя унять.
Ах ты ж, гарпия неугомонная!
– А что они?
– Жилка, кой старшим стоит, поведал, что отлучаться им воспрещено. Разве что главный нынешней стражи повелит, кой в караульне, али…, – он крякнул и усмехнулся, – князь-воевода Мак-Альпин или сам государь.
– Молодца, – одобрил я. – Потом напомнишь, надо будет его наградить за стойкое соблюдение устава.
– Молодца-то молодца, – помрачнел Дубец, – токмо покамест я сюда возвращался, проведал, что Малый совет свое сидение закончил. Стало быть Федор Борисович вскорости в свои покои заявится, ежели уже не пришел. Ну и….
– Ясно, – кивнул я. – Тогда передай остальным гвардейцам, чтоб покучнее на крыльце у самой двери встали, дабы изнутри ее сразу открыть не смогли. А я еще пару-тройку песен и все. И затянул: «Дом хрустальный на горе для нее….»
Ага, вон и носик ястребиный в оконце замаячил. Значит, полный порядок и жаловаться своему жениху еще не надумала – успеваю я. И я запел следующую, и тоже со смыслом. Надо ведь чем-то заняться моей нареченной в мое отсутствие, а посему, любимая
Вышей мне рубаху синими цветами,
Житом, васильками, ну а по краям –
Чистыми ключами, звонкими ручьями,
Что текут, впадают в море-океан... [35]
А носик-то исчез. Плохо. Но в любом случае ей время нужно. Пока она из своей половины дойдет до Годунова, пока станет возмущенно доказывать ему, что это безобразие надо немедленно прекратить, пока он… Короче, должен уложиться и спеть последние две песни без помех. Их я специально оставил напоследок, чтобы напомнить Ксюше, сквозь какие передряги мы с нею благополучно прошли. Ну и заодно освежить в ее памяти те первые дни, когда мы признались друг другу в любви. Да и в качестве прощания «Милый друг, не скучай…» самое то.
Ксения поняла или просто почувствовала, что концерт неуклонно движется к окончанию. И если до того она периодически исчезала из поля зрения (наверное вытирала слезы, не желая показывать их мне), то теперь застыла на месте. Лишь изредка, когда в очередной раз доходило до слов: «Ты меня не забывай…», она легонько покачивала головой, давая понять, что не забудет.
Ну а напоследок….
– Мир непрост, совсем непрост, – начал я вполголоса.
Ксения ахнула, чуть прянула назад и прижала платок к лицу. Вспомнила. Еще бы. Именно ее я пел год назад, стоя на волжском берегу подле костра, а напротив стояла она – моя белая лебедушка, которую я за минуту до этого при всех объявил дамой своего сердца. Именно ее я тогда и пел. Как сейчас в памяти ее руки, молитвенно прижатые к груди, щеки, горящие ярким румянцем, бездонные черные глаза….
И вдруг она, спохватившись, куда-то торопливо метнулась, но ненадолго. Считанные секунды прошли и она вернулась, а на голове…. Мать честная, и когда успела сменить венчик на коруну[36], да как бы не ту же самую, что была на ней тогда. Ну точно, не думаю, что у нее есть еще одна с точно такой же густой россыпью сапфиров.
Ах, Ксюша, Ксюша!
Только тогда она не плакала, держалась что есть сил, нельзя было выдавать своих чувств, не пришло время. Зато теперь она позволила себе расслабиться, хотя я и уверял ее, вкладывая всю душу в песенные строки, справиться с бедой, любовь храня.
Текут слезки по румяным щечкам, ох, текут. Впрочем, оно и понятно: справлюсь-то не сразу, неизвестно когда, а пока впереди вновь разлука. Очередная, и не факт, что последняя. Может, на месяц, а может и на….
Нет, о плохом ни к чему. Не хватало, чтобы я сам рассиропился, и без того слезы к глазам подступают, а я должен остаться в ее памяти эдаким рыцарем без страха и упрека, чтоб сам Пьер де Байярд помер от зависти, глядя на мою бодрую физиономию.
И тут как назло выскочила на крыльцо Марина. Явилась, не запылилась. Вид у нее был – ух! Отсюда видно, насколько злющая. Разве искры из глаз не летели, а там как знать – не зря же столпившиеся на крыльце и подле него многочисленные зеваки мигом ринулись врассыпную кто куда. Не иначе как она их ожечь успела.
Я перешел к финальному припеву, когда она стала спускаться по ступенькам лестницы. Разумеется, в сопровождении своих дам-фрейлин. Или нет, это Казановская и иже с нею были фрейлинами, а эти так, обычные русские боярышни. До меня они ее сопровождать не стали. Будучи на полпути она что-то коротко бросила им на ходу и те послушно остановились. Застыв на месте, девахи принялись нерешительно оглядываться, не решаясь возвращаться и не зная, что им делать.
А я меж тем старательно выводил: «Лишь с тобой, лишь с тобой, только с тобо-ой!» и, помахав на прощание рукой своей любимой, неторопливо направился к Мнишковне. Все правильно, после гурии надо непременно пообщаться с фурией, а то жизнь медом покажется.
Дойдя до нее, я учтиво поклонился дамочке с нитками вместо губ, прикидывая, как бы половчее, а главное, побыстрее свалить, – очень не хотелось портить себе настроение ненужной перепалкой – но не тут -то было.
– Не довольно ли тебе, князь, на посмех себя выставлять?! – прошипела еле слышно Марина и столь зло зыркнула в сторону Дубца, что мой стременной испуганно попятился.
Ладно, помогу парню, пускай организованно отступит. Я протянул ему гитару и распорядился:
– Положи в футляр и отнеси на подворье.
Дубец охотно закивал и благодарно, но в то же время чуточку виновато поглядывая на меня, поспешил улизнуть. Дождавшись, пока он нас покинет, Марина недовольно напомнила: