«Поздновато, – отметил я про себя, – ну да лучше поздно, чем никогда».
– И что понял?
– Да у всех на уме одно: дай, дай, дай…., – он брезгливо поморщился. – И в глазах одно: выпросить, выклянчить, на худой конец высудить. А когда меня собор на государство избрал, они ровно с цепи сорвались. Один с просьбишкой, второй, третий… И все в ноги кланяются, чуть ли не лбами об пол стукаются от усердия превеликого. Напрасно я им доверил, – и он уставился на меня, очевидно, надеясь на сочувствие.
– Странно не то, что дураки не оправдали твоего доверия, государь, а то, что ты этого от них ждал.
Губы его скривились, но он не стал возражать, с горьким вздохом заметив:
– Вот и Ксюша тако же сказывала, когда я ей пожалился. Мол, а чего ты хотел-то от них? Про таковских еще в Библии поведано: «Сии мужи помышляющий суетная, и совет творящий лукав в граде сем». А еще сказывала, что мол, был у тебя один, кто об ином помышлял, да ты сам постарался, изгнал его. А ведь и впрямь, сколь мне памятается, ты для себя ни разу ничегошеньки не попросил. И жизни своей для меня не щадил. А я тебя…, – Годунов осекся и опустил голову.
Я молчал, ожидая продолжения. И дождался. Но неожиданного. Федор заплакал. Нет, не в голос, сумел он сдержаться, но слезы по щекам полились и на столешницу звонко так: кап, кап. На третьем кап я спохватился и, на ходу посоветовав выпить медку, пулей вылетел из кабинета и отдал команду стоящим возле двери телохранителям:
– Метелица, здесь оставь двоих, а сам с остальными на крыльцо. И внутрь ни единой души не пускай.
– И бояр?
– Их в первую очередь не пускай, – уточнил я. – Нас с государем тревожить только в крайнем случае. Ну, к примеру, домик наш вдруг загорится или татары поблизости появятся. А ты, Дубец, если кто-то от царевны или Марины Юрьевны прибудет, понадобится им чего-то, сам от моего имени распорядись, чтоб предоставили все нужное.
Я чуть помедлил, прежде чем вернуться обратно, но, логично рассудив, что навряд ли Годунов уймет слезы за минуту, громко кашлянул, предупреждая, и вошел в кабинет. Так и есть, Федор продолжал горестно всхлипывать, совсем по-детски утирая кулаком слезы. Увидев меня, он прошептал:
– Серчаешь поди на меня, – я не успел напомнить, что ответ на это я ему уже дал, как он продолжил: – И правильно серчаешь. Я сам полжизни бы отдал, ежели б мог сызнова с того дня начать, когда ты с победами воротился.
– Сейчас не о том думать надо, – отмахнулся я.
Нет, слушать такое о себе лестно, спору нет, но не когда Москву осаждают татарские полчища.
– Нет, о том, – заупрямился он. – Мыслишь, поди, что вот, беда стряслась, так я сызнова к тебе. А я не потому. Я куда ранее многое понял. Еще в день твоего отъезда, когда песни твои услыхал. Я ж хоть в оконце свое и не выглядывал, затаившись сидел, но слушал. Тогда-то и понял кой чего. Да и мудрено не понять, коль ты их не голосом – сердцем пел, всю душу для моей сестрицы-разумницы наизнанку выворачивал. И столько любви в них было, что я мигом уразумел – оговорили тебя, будто ты того…. Не может человек сердцем лгать. Уста лживые – сколь хотишь, а сердце – оно завсегда правду сказывает. Уже тогда хотел все отменить – и указ, и опалу. Потому и выскочил тебе наперерез, чая, чтоб ты хошь единым словцом меня о милости попросил.
– Так ведь мне…., – начал я, но Федор торопливо замахал на меня руками.
– Молчи, молчи, ничего не сказывай. Сам ведаю, что ты не виноват и не в чем тебе каяться. Токмо мне твоя просьбишка лишь яко предлог требовалась. Ну что я могу поделать, коль обычаи на Руси такие?! А ты, ишь, кланяться-то не свычен, да и обида душу терзала, ну и оттолкнул меня своим словцом.
Мда-а, получается, угадал я тогда. Действительно, готов он был пойти на примирение. А у меня, дурака, гордыня взыграла.
– Зато когда боярин Романов меня известил, что ты так и остался рядышком, близехонько от меня, и из Вардейки уезжать никуда не собираешься, я, веришь ли, цельный день довольный ходил. Он-то, поди, мыслил, что я за таковское ослушание на тебя пуще прежнего разъярюсь, особливо когда ты сделал вид, будто уехал, а чрез два дня сызнова тайком возвернулся…
– Я не делал вид, государь, – вырвалось у меня. – А отъезжал к королевичу Густаву по делу. У меня ракеты сигнальные закончились, да шнуры запальные к гранатам. И возвращался я не тайком, в открытую – соврал боярин.
– Пущай соврал, – досадливо отмахнулся Федор. – Тут иное важнее. В главном-то он не сбрехал, вернулся ты. Я едва услыхал о том, у меня губы враз от радости растянулись и до самого вечера не смыкались. Так и ходил по покоям улыбаючись. Марина Юрьевна с вопросами, а я в ответ: мол, денек сегодня больно хорош. Она в окно глядь и сызнова ко мне – дождик же моросит. А я в ответ: так ведь он-то полям нынче и нужен. Выходит, год урожайный будет. Я и когда на ночь молился, улыбался, да господа благодарил, что надоумил он тебя вернуться.
Я терпеливо молчал, не перебивая. В конце концов, лучше дать человеку высказаться, выплеснуть наболевшее, а лишние полчаса ничего не дадут. Зато дальше он сможет спокойно и трезво рассуждать исключительно о деле, не отвлекаясь ни на страсти-мордасти, ни на любовь-морковь.
Федор меж тем заглянул в свой кубок и виновато попросил:
– А ну-ка плесни мне еще чуток.
Я встал и, поднеся бутыль к кубку, чуть не присвистнул – и впрямь пустой. Ну ничего себе – залпом выдул, совет мой выполняя. Наверное, потому и прорвало с откровениями. Пока наливал, он продолжал:
– Потому я и гонца к тебе не посылал, ворочаться не зазывал. Мыслил, рядышком ты, поспею. Да еще хотел время тебе дать, чтоб гнев твой улегся за бездумную напраслину, в коей я тебя виноватил. Престол ты мой захотел, славу всю решил к своим рукам прибрать…, – хмыкнул он. – Эх, жаль, князь Хворостинин труд свой опосля твоего отъезда мне принес. Чуток бы поране.
– Неужто прочел? – удивился я.
– Прочел, – вздохнул он и улыбнулся. – Поначалу там, где про мой отказ от титлы написано, а опосля и про остальное. Читал, да диву давался, ну ровно не обо мне. Я так Ивану Андреевичу и поведал. Мол, лестно, но не истинно, с лихвой ты про меня, а кой что и вовсе напрасно приписал – не мое оно, князя Мак-Альпина. А он в ответ иное доказывать принялся. Дескать, как енто не твое, государь, когда мне о том сам князь и поведал. Не иначе, как ты подзабыл о том. Да еще о твоем толковании помянул, про журавель колодезный, да человека, кой этим журавелем управляет, да воду ведром черпает. И сызнова на тебя сослался. Дескать, князь ему не токмо притчу оную обсказал, но и пояснил на всякий случай, кто есть кто. Вона ты, стало быть, яко меня возвеличил. Ажно супротив истины пошел, взял грех на душу, – протянул Федор, глаза его вновь увлажнились, и он чуть ли не закричал надрывно: – Ну и как мне опосля таковского на замирье к тебе ехать?! Тут в зерцало без стыда не глянуть, а в очи твои соколиные тем паче! Человек-то у колодца – ты и токмо ты, а меня, ежели поразмыслить как следует, и с журавелем равнять нельзя. Так, цапля глупая, не боле.
Я хотел возразить, мол, перебор с самокритикой, но он снова замахал на меня руками.
– Молчи, молчи! Теперь-то я доподлинно про себя ведаю, кто таков. И про тебя тож ведаю. И про то, что матушка моя чуть ли не силком тебя в тот чулан затянула, разузнал я, а далее сам смекать принялся. Коль тут лжа супротив тебя поведана, да там я сам невесть чего про тебя измыслил, так может и во всем прочем ты не повинен? – и он умоляюще уставился на меня.
Прости меня! Я грешен пред тобой!
Прости меня – мои смешались мысли
Я путаюсь – я правду от неправды
Не отличу![38]
Я продолжал молчать. Раз приехал, значит, сам отыскал ответы на свои вопросы. А правильные они или нет, сейчас выясним.
– Вот хошь бы девку ту взять, кою ты Ксении в услужение отдал. Неужто ты с ней того?! А тут сестрица моя откуда ни возьмись, ровно почуяла, яко я в сомнениях терзаюсь, да ее предо мною поставила, а та и выложила как на духу. Мало того, и показала, чему ты ее обучил. А и сильна! – цокнул он языком. – Ножи все до единого в дверь вогнала. Да как метко, в четверти вершка друг от дружки кажный. Выходит, и с ней тебя оговорили. Тут мне и вовсе не в мочь. И столь тяжко на душе, что я принялся себя думкой тешить, будто хоть какой-то грешок да был у тебя. К примеру, не могла ж Марина Юрьевна выдумать, как ты… ну… к ней… того…. Ведь и гвардейцы, кои на страже ее покоев стояли, мне ее словеса подтвердили.
Я мысленно охнул. Эту брехню Мнишковна сработала столь мастерски, что опровергнуть ее, как ни старайся, не выйдет, а нам сейчас для полного счастья нового круга разборок не хватает. Нет уж, надо бы свернуть со скользкой дорожки, пока окончательно не шмякнулись, и я промямлил:
– Может, не надо о том, государь. Поверь, тогда и впрямь очень жарко было в ее покоях, вот я и разомлел. Или тебе и ныне моего слова мало, Увы, но я могу тебе только поклясться, что не помышлял ничего худого, а доказать свои слова нечем.
– Это тебе нечем, а я доказал! – торжествующе воскликнул Годунов.
Я опешил, изумленно уставившись на него. То есть как доказал?! Он что же, в Польшу к Казановской людей отправил? Так не успеть им за это время обратно вернуться. Да и навряд ли та отважилась бы давать показания против Мнишковны. Или яснейшая сама раскололась? Тоже исключено. Скорее рак на горе свистнет или луна с неба свалится, чем она….
– Видишь, в кои веки я мудрее тебя оказался, – радостно засмеялся Федор, видя, мое недоумение, но честно сознался. – Точнее, сестрица моя, Ксения Борисовна. Это она дозналась, кто в тот день на страже стоял у покоев яснейшей, да, вызвав их, допытываться учала. Мол, чего вам князь сказывал, когда выскочил в кафтане, до пупа расстегнутый? Не упреждал, чтоб вы в тайне оное хранили? А они дружненько так головами мотают, да отвечают, что про молчание не сказывал, а повелел иное. И поведали ей про это иное. Да потом про случай забавный обмолвились. Не иначе как господь их вовремя за языки дернул.