– Опять не пойму, – пожал я плечами, – согласен ты или как? В последний раз предлагаю, ну?!
– Да я скорее в латинство перекрещусь, – прошипел он.
– Значит, нет, – удовлетворенно констатировал я, прикидывая, что с чистой совестью смогу сказать Федору о выполнении даденного ему обещания. Более того, предлагал, как и положено на Руси, аж три раза. А теперь следующий опрашиваемый, и я повернулся с аналогичным предложением к стоящему в шаге от Романова князю Репнину. Слышавший, о чем идет речь, он и договорить мне не дал. Презрительно фыркнул, он оборвал меня на полуслове и, скривившись, выдал:
– Не по чину мне таковское.
– И тебе не по чину? – повернулся я к князю Троекурову.
Тот надменно вскинул голову, не пожелав отвечать, и отвернулся.
– Извини, Иван Федорович. Промашку дал, – повинился я, съязвив: – Забыл, что ты у нас больше в утиральниках сведущ.
Намек на предоставление собственных волос в качестве полотенца оказался достаточно прозрачным и Троекуров, сердито покраснев, хотел что-то сказать в ответ, но я переключился на Ивана Кашу. Однако в дело вмешался его старший братец.
– Напрасно ты достойных людишек опрашиваешь, – выпалил Федор Никитич. – Токмо время зря теряешь. Никто из них к тебе не пойдет, даже ежели ты нам в ноги бухнешься. Нам честь родовая покамест дорога. Вон, – кивнул он на толпу, – голытьбой правь, а нами повелевать ты рожей покамест не вышел.
– Тогда и делать вам здесь нечего, – невозмутимо пожал я плечами и равнодушно указал в сторону лесенки, ведущей вниз с помоста.
Тот, чуть поколебавшись, направился к ней. Следом потянулись остальные. Вот и славно. От хорошего братца ума набраться, от худого братца сам рад отвязаться.
Народ, перестав ликовать, удивленно уставился на них. Я молчал, ожидая, пока последний сойдет с лесенки. Та-ак, и пусть чуток отойдут. Ага, Романов уже в десяти метрах от Царева места, да и самый последний из его прихлебателей не меньше чем в четырех. Кажется пора. Полная тишина на площади не наступила, но мой голос, особенно те, кто находился в первых рядах, услышали хорошо.
– Но коль вы не желаете стольный град вместе со мной и остальным народом защищать, то по крайней мере холопов своих ратных оставьте.
Романов остановился, обернулся, зло уставился на меня, но, не найдя нужных слов, молча махнул рукой и побрел дальше.
– Ну и ладно, без вас управлюсь, – громко крикнул я и широко развел руки в стороны. – Вон у меня сколько защитников осталось.
– Так они того?! – ахнул кто-то, а стоящий рядом добавил:
– Изменщики!
Толпа разом загудела, напоминая рой разъяренных пчел, еще не ринувшихся в атаку, но уже изготовившихся к ней.
Ох, как часто я впоследствии вспоминал этот момент, жалея, что не использовал его, дабы избавиться от этого козла. А ведь стоило мне сказать одно-единственное слово «Бей!» и….
Увы, я поступил иначе. Справедливо рассудив, что уходящие мне отныне не помеха, да и обещание я дал Федору, мне показалось, что разобраться с ними всегда успеется, а сейчас главное – настроить народ на оборону. К тому же и слово я себе дал – никакого подключения толпы. Хватит с меня последней разборки, когда я отдал на растерзание народу убийц-заговорщиков Дмитрия Ивановича. Слишком хорошо мне помнился старик, торжествующе демонстрирующий всем самолично откушенный у какого-то боярина кусок носа.
По счастью для Романова и иже с ним, люди сообразили, что можно почесать кулаки, слишком поздно и те скрылись в проеме Фроловских ворот.
– А кого ж ты тогда в товарищи себе изберешь? – с интересом уставился на меня какой-то рябой узколобый мужик.
Я улыбнулся.
– Свято место пусто не бывает. Это лошадку подходящую найти тяжело, а хомут для нее всегда сыщется, верно? К тому ж, я хоть и объявлен государем верховным воеводой, но все равно не самым главным.
– То исть как? – нахмурился сосед рябого в задрипанном фартуке. – А кто ж тогда?
– Как это кто?! – возмутился я. – Видали, люди добрые! Он еще спрашивает! Кто ж, как не сам Федор Борисович.
– Так он же утек…, – изумился тщедушный мужичонка с бегающими глазками.
– За таковские слова о государе рожу бьют, – упрекнул я.
Стоящий рядом с ним Семка Обетник, восприняв мои слова как сигнал к действию, развернувшись, ахнул его по уху. Вообще-то перебор, но я сам виноват. Пришлось согласно кивнуть и многозначительно поинтересоваться, есть ли еще желающие молвить худое слово о Федоре Борисовиче.
– Ты уж не серчай, княже, но его и впрямь во граде нетути, – недоуменно развел руками сосед рябого, опасливо поглядывая по сторонам – не засветят ли и ему по уху.
– Неправда, – покачал я головой. – Как же он своих подданных в беде оставит? Он уже вместе со мной давно в Москву вернулся, а кто не верит, глядите: на том крест целую. Более того, – и я, набрав в грудь побольше воздуха, рявкнул, что есть мочи. – Государь Федор Борисович самолично на стену Скородома встать решил.
– А где ж он? – послышалось в толпе.
– Как где? – воскликнул я. – Да вон же! Неужто не видите.
Народ принялся оглядываться в направлении моей протянутой в сторону Никольской улицы руки и вновь зашелся от восторга. Радостный рев, шапки в воздух, шквал ликующих выкриков. Сам государь тоже оказался на высоте. Воодушевленный бурной встречей он, едва заняв место на помосте, выдал столь эмоциональную речугу, что поверили ему на сто процентов.
Честно говоря, у меня был не столь оптимистичный настрой, но не вливать же ложку дегтя в бочонок с годуновским медом, и пришлось говорить бодро, решительно и уверенно. По счастью, век был семнадцатый, а не начало двадцатого, поэтому народ еще не привык к трескучим общим фразам, приняв их на ура. Завершил я речугу откровенным плагиатом, бесцеремонно украв его у Иосифа Виссарионовича:
– Враг будет разбит! Победа будет за нами!
И снова шапки кверху. Верили мне люди, ох, верили. Одна беда, они-то верили, а вот я себе – нет….
Однако глаза боятся – руки делают. И пускай никаких новых оригинальных идей мне в голову не пришло, но обычные меры для отражения вражеского штурма я принять сумел. И полки стрелецкие распределил, и своих гвардейцев участками стен наделил, и раздачу оружия горожанам организовал, которое выдавали уже при свете факелов.
Разумеется, в основном я только затевал дела, а на их конкретное исполнение ставил своих помощников, назначая их тут же. В ближайшие определял подошедших депутатов Освященного земского собора. Рангом пониже, ответственных за отдельные участки стен, не мудрствуя лукаво, назначал сотских слобод и старшин купеческих сотен. Чины им я выдумывал на ходу. Получились они звучные: доверенный государя особый сотский.
Федор тоже без дела не сидел. Для начала, узнав об отказе Романова встать под мою руку, он прямо на заседании Боярской думы устроил ему разнос, да и остальным его прихлебателям. Правда, из Передней палаты, где проходило заседание, он их не выгнал, пояснив мне потом, что в такое тревожное время негоже вносить дополнительную смуту. Но остальным хватило и разноса. Когда Годунов, объявив, что Москву нынче будем «боронить без мест», многозначительно осведомился, кто еще в сей тяжкий час желает местничаться с князем Мак-Альпиным, таковых не сыскалось.
Назначать Годунов никого никуда не стал, заявив, что во всем полагается на князя, которому виднее, кто куда годен, но потребовал, чтобы каждый сообщил, сколько ратных холопов в силах выставить. Получилось около полутысячи – существенный вклад при нашем нынешнем ратном безлюдье. Через пару часов они все предстали передо мной, а я раскидал их по стенам в подспорье к стрельцам и гвардейцам.
Уже поздним вечером мы закончили с перемещением пушек, забрав со стен Белого и Китай-города практически всю легкую и среднюю артиллерию. Исключение составили самые крупные, включая и Царь-пушку. На стены их не поднять, а открывать ворота для одного-единственного выстрела смысла не имело – чего доброго потом не успеем закрыть. Словом, оставили их.
Федор же, как я и обещал московскому люду, облачившись в бронь, забрался на одну из стен Скородома в Замоскворечье. На одном месте он долго не задерживался. Памятуя мои инструкции он перекидывался парой слов с одним ратником, с другим, третьим, кого-то одобрительно хлопал по плечу, и шел дальше. К ночи он намотал верст десять, не меньше, успев побывать практически повсюду.
А под конец мы с Годуновым успели «полюбоваться» заревом многочисленных татарских костров. Вообще-то я пытался уговорить его идти лечь поспать, но он из солидарности отказался, заявив, что тоже желает дождаться возвращения гвардейцев, отправившихся обратно в Вардейку за полевой артиллерией и деньгами. И мы подались к Арбатским воротам Скородома поглядеть, с какой силищей нам завтра предстоит драться. Что и говорить, зрелище не просто впечатляло, но и навевало кое-какие опасения – слишком много этих самых костров светилось в темноте. Так много, что я в первый момент даже невольно присвистнул.
– Что, худо, княже? – тревожно спросил стоящий подле меня Федор.
Я взял себя в руки, презрительно сплюнул в сторону татар и небрежно заметил:
– Думал-то и впрямь силища огромная, а тут нам с тобой, государь, на один зубок каждому.
– Успокаиваешь, – догадался он.
– Есть немного, – честно сознался я, – но в целом далеко не так плохо, как кажется. Могло быть куда хуже.
– А ты не погорячился, когда велел всех на стены Скородома отправить? – вполголоса, чтоб никто не услыхал, осведомился он. – С таким числом людишек нам и Белый город навряд ли удержать, а он вчетверо помене.
– Ты про горожан забыл, – напомнил я. – Они ж понимают, что в случае чего для них места в Кремле не отыщется, поэтому будут стоять насмерть.
– Помереть – дело нехитрое, – мрачно прокомментировал Федор, – а вот отбиться….
– Не забудь, – напомнил я, – завтрашний день начнется не со штурма, а с переговоров. Вот и надо перед ними показать хану, что мы не боимся и готовы биться. Для того я и распорядился назавтра всем горожанам от мала до велика на стены встать. Издали-то одни головы видно, а ратники они или простые мужики – поди разбери. А времени у него для осады нет. Значит, станет поуступчивее, когда речь зайдет об окончательной сумме выкупа. А кроме того есть у меня кое-какие предложения для Кызы, и они, поверь, должны его весьма и весьма заинтересоват