гаже, зло принимало новые, еще более отвратительные формы. Нет, он не пойдет по их пути… Но эти рассуждения теряли свою силу, когда он вспоминал о любимом пианисте, которого пытают какие-то неизвестные злодеи. Бобби прав, – отвернуться от Силвера в такую минуту, сделать вид, что ничего не знаешь, было бы бесчеловечно.
Они уже начали формулировать задание для Минервы, когда она появилась на экране собственной персоной и доложила:
– Датчик № СН/3865 сообщил, что в 15 часов 32 минуты Силвер скончался.
Догадавшись о значении того тяжкого молчания, которым были встречены ее слова, Минерва добавила:
– После того сеанса он больше в сознание не приходил. Смерть наступила мгновенно.
– Поздно, – вздохнул Милз. – Мы уже ничем ему помочь не сможем.
– Нет! – со злостью возразил Лайт. – Все равно, отвернуться от него мы уже не в праве. Он погиб по моей вине. Я дал ему руки и отнял жизнь.
– Полно, Гарри! При чем тут ты?
– Не утешай меня. Ты предупреждал меня и был прав… Я уверен, что эти негодяи охотились за его руками, убежден в этом. И мы должны узнать, кто убил Николо. Мин! Прими срочное задание. – Лайт изложил план поиска неизвестных убийц. – Может быть, нам повезет, – заключил он, – и хоть один датчик окажется среди них.
Им повезло. Уже к вечеру Минерва пригласила их к смотровому стенду. Появилась голограмма.
– Это объект КР/12687, некий Нил Гудимен. Датчик работает примерно на той же орбите, на которой находился Силвер. Запись сделана в те же минуты, когда мы наблюдали Силвера после его пробуждения. Импульсы диалога, зафиксированного обеими голограммами, полностью совпадают.
Как всегда, знакомство с новым человеком начиналось с общего обзора.
– Начнем с Инта, – предложила Минерва. – Он выше среднего, иногда поднимается до шестой ступени. Что же касается инстинктов, то они однородны – никаких признаков видового самосохранения мы не найдем. Никаких этических тормозов или ограничений. Перед нами эгоцентризм в его крайней форме. Нечто подобное мы видели, когда знакомились с голограммой убийцы Гукса. Это тот редкий случай, когда особь генетически подготовлена к тому, чтобы стать злодеем. В таких случаях внешнее окружение может только затормозить рост отрицательных эмоций, помешать их развитию либо способствовать их расцвету, как это и случилось. Сделать черта ангелом или дурака мудрецом никакие социальные условия не в силах. Это, впрочем, относится ко всякому отклонению от нормы и у людей, и у животных.
– Неужели Гудимен не способен даже на любовь к женщине, к детям? – спросил Милз.
– Любовь? Правильнее назвать то, что он испытывает к близким, чувством собственника. Половой и родительский инстинкты имеют двойственный характер. Даже у нормальных людей они хотя и служат основой альтруизма, но в то же время могут усилить алчность, злобность, безжалостное отношение ко всем другим людям.
– В плане нравственном он ниже любого животного, – подытожил Лайт.
– Конечно, – согласилась Минерва. – Гудимен только человекоподобен, так же как Гукс. По своим душевным качествам он гораздо дальше от вас, чем пес Цезарь. Морально дефективный от рождения, он попал в такую среду, где его пороки обрели решающую силу. Гибкий Инт позволил ему обрести материальное могущество и занять господствующее положение.
– Теперь мы знаем, с кем имеем дело, – сказал Лайт. – Покажи запись разговора.
Минерва поставила рядом голограммы Силвера и Гудимена.
– Вот следы поступающей Силверу информации – следы слов, которые он слышит. Следите за импульсами на голограмме Гудимена. Это он говорит, а Силвер слушает.
– Теперь говорит Силвер, – догадался Милз.
– Но его слова не оставляют в мозгу Гудимена почти никаких следов… Обмен какими-то репликами… Теперь самое убедительное доказательство, что обе голограммы – фрагменты одной картины. Длительная пауза… И вдруг к Силверу приходит ощущение радости бытия. И в ту же минуту происходят изменения у Гудимена – на фон жестокости наплывает голубоватая дымка удовлетворения… Исчезают изменения на обеих голограммах тоже одновременно.
Совпадение было точным – секунда в секунду, и Милз не мог удержать восхищения:
– Молодец, Мин!
Минерва рассмеялась.
Как жаль, Бобби, что я не могу испытать удовольствие от твоей похвалы. Это, наверно, очень поощряющее чувство.
– С этим все ясно, – горестно сказал Лайт, – сомнений больше нет… Что мы будем делать с тем, что узнали, Бобби?
– Не представляю себе, – пожал плечами Милз. – Я никогда не преследовал убийц. Сообщить полиции? Но разве будут для нее предметом доказательства ни кому, кроме нас, не понятные голограммы?
– Но оставить все при себе, примириться с безнаказанностью убийц…
Длительное и тяжелое молчание прервала Минерва:
– Выслушайте сообщение, имеющее непосредственное отношение к нашей работе.
Милз включил канал общего вещания, и они увидели хорошо знакомое лицо Фреда Биллинга. На студии, видимо, впопыхах забыли приглушить передатчик запахов, и из широко раскрытого, придвинутого вплотную к зрителям рта журналиста вместе со словами отчетливо доносился аромат только что проглоченного коктейля.
Судя по лицу и нервной жестикуляции, Фред был возбужден не только алкоголем, но и сенсацией, которую громогласно оглашал.
– Прошло всего лишь два дня после того, как я сообщил вам о похищении единственного обладателя бессмертных рук – великого пианиста Николо Силвера. База космополо, возглавляемая энергичным Рони Скинертоном, добилась выдающегося успеха. В беспредельной пучине космоса парни Скинертона нашли Силвера.
Фред сделал эффектную паузу, отчетливо показывая, как он борется с собой, чтобы подавить душившие его слезы, и продолжал:
– Они выловили бездыханный труп виртуоза с ампутированными руками. Останки Силвера оказались в непосредственной близости от одной из иностранных орбитальных станций. Не нужно обладать большой проницательностью, чтобы догадаться, кто повинен в этом зверском преступлении. По мнению авторитетных кругов, нет никаких сомнений насчет того, кто похитил Силвера и отрезал ему руки, чтобы раскрыть тайну бессмертной ткани, созданной нашими учеными.
– Вот болван! – взорвался Милз.
Потрясенный Лайт непонимающе взглянул на него и досадливо отмахнулся. Он хотел дослушать до конца.
Биллинг не ограничивался болтовней. Он показывал всему миру изуродованные руки Силвера, его искаженное мукой лицо. Каждую руку отдельно. И глаза отдельно. И оскаленные зубы… Снова и снова. И не только самого Силвера. Биллинг опередил всех. Он успел снять страдальческие лица жены и дочери пианиста, воспользовавшись тем, что семья Силвера не удосужилась защитить свое жилище свинцовыми экранами.
– Может быть, наконец, – продолжал Фред, – наше трусливое правительство найдет в себе остатки мужества и достоинства, чтобы дать отпор убийцам, и на деле покажет, что терпение свободного общества имеет свой предел. Сейчас я предоставлю микрофон глубокоуважаемому Джери Пурзену.
Теперь уже Лайт подал знак, чтобы передачу выключили.
– Безумный мир, – повторил он свою привычную фразу, – безумный мир…
23
Скинертон в третий раз слушал какую-то забавную музыку. Сначала в одной записи, потом – в другой и снова в первой. Как он ни старался, но понять, чем именно первая отличается от второй, не мог. Что-то было, но что? Музыка вообще доставляла Скинертону мало удовольствия, – он считал, что и без нее шума на свете хватало. Но определить разницу в звучании двух пленок было необходимо.
Поэтому начальник базы искренне образовался, когда Майк доложил, что профессор Кулидж прибыл. Скинертон поспешил навстречу, долго извинялся за то, что пришлось потревожить маститого дирижера, и принял все меры гостеприимства, чтобы сгладить то малоприятное чувство, которое возникает у каждого, вызванного в космополо.
– Мы были вынуждены пригласить вас как лучшего специалиста в интересующем нас вопросе. Прошу вас, маэстро, прослушать одну штучку, записанную на двух лентах, и высказать нам свое мнение о том, кто и на чем ее исполняет.
Кулидж высоко поднял мохнатые брови и заметил, что с таким же успехом он мог бы прослушать эти записи у себя дома, если бы их к нему доставили.
Скинертону пришлось долго юлить, чтобы не сказать правды и в то же время произвести впечатление человека, ничего, кроме правды, не говорящего.
– Ну что ж, – согласился Кулидж, – раз я здесь, послушаю.
Скинертон включил первую запись.
– Эта штучка называется полонез Шопена, – сказал Кулидж, когда музыка замолкла. – Исполняет Николо Силвер. Разумеется, не на гобое, а на рояле. Запись старая, широко известная.
– Спасибо, профессор. Я тоже сомневался насчет гобоя. Очень вам благодарен. Прошу послушать вторую.
Как только зазвучала другая пленка, брови профессора полезли на лоб.
– Странно, – задумчиво произнес Кулидж. – Произведение то же. Исполнитель – Николо. Но что за инструмент он выбрал?!
– Вот-вот! – обрадовался Скинертон. – Это как раз нас и интересует. Очень подозрительный инструмент – вроде бы и не рояль…
– Как не рояль?! – изумился Кулидж. – Конечно, рояль. Но очень скверный экземпляр, один из тех мини-роялей… Их выпускает «Мэтью», скорее в декоративных целях, чем для исполнения серьезной музыки… Странно только, что великий Силвер согласился на нем играть.
– То, что вы сказали, профессор, очень для нас важно. Вы уверены в своем заключении?
– Матерь божья! Да предложите послушать любому музыканту, и он скажет то же самое.
– В таком случае прошу вас сформулировать свое мнение по официальному каналу. – Скинертон указал микрофон и продиктовал первую фразу: – «Я, профессор Роберт Кулидж…»
Дирижер послушно повторил то, что сказал ранее, и в заключение спросил:
– Могу я надеяться, что моя экспертиза поможет вам найти убийц несчастного Николо?
– У вас для этого очень веские основания, профессор. Именно поэтому прошу вас никому о содержании нашего разговора не рассказывать.