Вечером под зубовный скрежет кофемолки слушаем рассказы старпома о первом на нашем пути полярном порте. Голос у Леонида Ивановича низкий, как бы немного извиняющийся.
Старпом — это гроза экипажа, бдительный страж дисциплины и порядка. Удивительно, как наш интеллигентнейший Леонид Иванович при своем характере справляется со своими обязанностями. Или можно быть хорошим «чифом» и без рыканья? Впрочем на такого, как Женя Зиновенко, не порычишь…
18 июня в полдень открылся Диксон.
В тридцатые годы редко какой мальчишка не произносил с замиранием сердца это звучное слово! Здесь бункеровались прославленные наши ледоколы, отсюда шли метеосводки и радиограммы покорителям Ледовитого океана. Рос порт, рос поселок. Немудрено, что мы с нетерпением ждали, когда катер доставит нас в порт. Широкая бухта была пустынна, вдалеке на приземистом берегу белели постройки, виднелись тоненькие, как иголки, мачты радиостанции.
…Легко переваливаясь с волны на волну, катер бежит по темно-коричневой воде, и по мере приближения к порту я убеждаюсь в своей ошибке. Бухта вовсе не пустынна. На рейде уже видны черно-белые обводы нашего молочного брата «Вали Котика». А неподалеку грузно осело в воде судно с маловразумительным названием «Алапаевсклес». По словам капитана, где-то неподалеку, за островом, нас поджидает атомоход «Ленин».
Катер ткнулся в причал.
Деревянные оштукатуренные дома, деревянные тротуары. Поселок в самых различных направлениях пересекают овраги, заваленные ржавыми бочками, банками из-под консервов. В вечную мерзлоту их не зароешь, на материк не повезешь… Бродят ко всему равнодушные лохматые псы. Прохожих почти не видно, хотя время не позднее — 5 часов вечера. Мостовых в обычном понимании этого слова нет. Черная, утрамбованная колесами земля, кое-где островки чахлой травы. Зато почти в каждом окне цветы.
Резкий порывистый ветер не очень-то располагает к прогулкам. Тем не менее Иванников ведет нас к главной достопримечательности поселка — памятнику Никифору Бегичеву, неутомимому полярному следопыту, потом на могилу П. Тессема, спутника Руаля Амундсена. Идем го по мостикам, то по коробам. Внутри коробов трубы: отопление, вода, канализация… Коробы, как и овраги, тянутся по всем направлениям. Капитан поворачивает влево и твердым шагом направляется к столовой, она же ресторан. Там только сливовый сок…
На дверях магазинов повисли амбарные замки: идет приемка товаров. Их доставил «Алапаевсклес».
Возлагаем надежды на завтрашний день. Но завтрашнего дня у нас не оказалось. Из штаба морских операций поступила команда «Сниматься!».
Суда кильватерной колонной вытягивались из бухты, когда в микрофоне мы услышали чуть хрипловатый голос. Говорил начштаба Анатолий Тимофеевич Кошицкий. «Ледовая обстановка благоприятная, припай формировался при юго-восточных ветрах и поэтому плотность его невелика, благодаря наличию мощных ледоколов стало возможным начать проводку на несколько дней раньше, чем в прошлом году…»
Голос Кошицкого звучал уверенно и оптимистично. И мне представилась черно-желтая громада атомохода, раскалывающая, как сахар, белые плиты припая, голубая полоса воды за его кормой и наши «пионеры», весело бегущие по этой полосе…
Караван вошел во льды, едва мы покинули Диксон. Сначала это был мелко битый лед, потом он стал крупно битым и, наконец, превратился в сплошное, куда ни глянь, поле. На нем темнели покоящиеся в ледяных чашах промоины — снежницы. Эти озерки — то пронзительной синевы, когда проглядывало солнце, то черные, когда оно скрывалось за облаками, — образовывали узоры самой фантастической формы. А посреди этого ледяного ковра тянулась полоса битого льда — канал, проделанный ледоколом «Красин».
Забегая вперед, скажу, что пару дней спустя мне довелось лететь на ледовую разведку. Так вот, с борта вертолета канал представлялся разъезженной, ухабистой дорогой где-нибудь посреди заснеженных полей, и снежницы уже были не снежницами, а просто лужицами.
Но это было сверху, с воздуха.
Внизу все было куда сложнее. Задул северо-западный ветер. Он прижимал льды к материку, сужал и без того узкий канал, по которому мы шли…
Стрелка машинного телеграфа стоит на «самом полном», вахтенный механик Слава Соболь выжимает из дизеля максимальное число оборотов, а «Щербацевич» не продвигается ни на метр.
Настойчиво и мягко припай вдавливал в себя караван… И тогда атомоход стал поочередно брать суда «на усы» и дотаскивать до чистой воды.
Брать «на усы» означает следующее: через клюзы теплохода, как через ноздри, продергивается толстенный трос. Этот трос передают на ледокол, и его полутораметровая в диаметре лебедка подтягивает нашего «Щербацевича» к корме. При этом форштевень судна входит в прорезь кормы атомохода.
Требуется недюжинное мастерство, чтобы осуществить эту филигранную по точности операцию в густом крошеве разбитого припая. И ледовые капитаны обладали этим мастерством в полной мере. Пройдет несколько дней, и старпом атомохода Сергей Арсентьевич Сметанин скажет мне: «А вы знаете, настоящих ледовых капитанов меньше, чем космонавтов…» Я ничуть не хочу приуменьшать славу покорителей космоса, но в чем-то Сергей Арсентьевич прав.
Идем «на усах». Из-под корпуса атомохода выворачиваются многотонные льдины и не спеша опрокидываются белыми шапками вниз, в черную воду. Их бледно-синие бока то и дело задевают «Щербацевича», и он вздрагивает от киля до клотика и еще плотнее прижимается к атомоходу.
Но вот останавливается и «Ленин». Бить таранными ударами лед он не может: у него на буксире мы. И тогда, на помощь спешит «Красин». Семиэтажный белотрубый красавец выныривает из тумана и начинает описывать вокруг нас круги.
С гулом, подобным орудийной пальбе, трескается припай. Черные разводья, как вакуум, отсасывают лед от наших бортов, и мы получаем возможность двигаться. Проходит час-полтора, и все повторяется сначала.
А слева проплывают острова, иногда виден берег, и каждое название звучит, как немолкнущая песнь в честь первооткрывателей: шхеры Минина, остров Нансена, банка Малыгина, берег Харитона Лаптева…
ЛЕДОКОЛЫ
Мы на атомоходе. Перешли на него вчера. Для этого потребовалось немногое: «добро» от капитана и штормтрап, перекинутый с носа «Щербацевича» на корму ледокола.
Сразу попадаем в мир иных масштабов и измерений. Наш вместительный сухогруз стремительно уменьшается до размеров кораблика. Палубы широки, как футбольные поля, надстройки подавляют многоэтажием. И нет трубы. Привычной глазу, радующей морское сердце…
Хороший пароход гордился своей трубой, как пожарное депо — каланчою. Любому одесситу, например, было известно, что самая могучая труба на Черном море у «Петра Великого». А тут нет ничего, голо…
Переход с борта на борт означал еще и разницу в 5 часов. На «Щербацевиче» упорно продолжали жить по московскому времени, на «Ленине» — в строгом соответствии с часовым поясом.
Редкие встречные в коридорах были либо в форме, либо в комбинезонах. У тех, что в комбинезонах, торчали из нагрудного кармана карандаши — дозиметры, напоминая о том, что под ногами, под бронею радиационной защиты, бушует реактор.
Меня поместили в каюте 4-го штурмана Вити Баталова. Мой хозяин молод и воспитан, на атомоходе ходит второй год. Мы быстро подружились. Подкупала его неназойливая заботливость, манера обращения. Помню как меня приятно удивило, когда штурман, узнав, что я пишу стихи, сказал: «Возможно, это будет правилом дурного тона, если я попрошу у вас разрешения перепечатать стихи…» В мое время на кораблях так не говорили.
Витя из семьи кадрового военного, и поначалу мне показалось, что его биография должна укладываться в нехитрую схему: школа — мореходка — атомоход. Оказалось, что не так. Витя до мореходки поступил в Высшее военно-морское. Там ему разонравилось, он был списан на флот и три года служил на подводной лодке («Я был самым молодым матросом на КБФ, мне только семнадцать исполнилось»). Впрочем, на румяном Витином лице такие крутые повороты следов не оставили.
— А как вы попали на ледокольный флот?
— Сам попросился.
…Капитан Соколов широкоплеч, краснолиц и совершенно сед. Он ходит по полярным морям двадцать шесть лет, работает на «Ленине» с момента его закладки. На мостике, просторном и светлом, Борис Макарович стоял на правом крыле и беседовал с нами. Впрочем, на «мостике» будет не совсем точно. На ледоколе говорят: на мосту. И действительно, какой же это мостик, если ширина его 20 метров!
— Говорят, Арктика теплеет. Наоборот. Я же здесь полжизни провел, вижу. Может быть, похолодание связано с уменьшением выноса воды из сибирских рек, как-никак плотины, может, что другое влияет, не знаю, только льдов с каждым годом больше и больше. И все-таки Кошицкий прав: нынешняя навигация полегче. Хотя правда и то, что самое трудное впереди: пролив Вилькицкого. Думаю, двадцать четвертого мы его пройдем. Если, конечно, ЧП не будет. Ведь судовождение во льдах дело серьезное и наполовину зависит от опыта судоводителя. К примеру, не вовремя остановил судно — и вот уже застрял. А надо было не гасить инерцию, дать еще один толчок — и пробились бы.
(Я вспомнил, как вчера на «Щербацевиче», во время вахты старпома, мы точно по такой причине не дошли всего одного кабельтова до конца ледовой перемычки…)
— «Красин» поработал что надо: пробил канал в двести миль, от островов Скотт-Гансена до острова Нансена. — Борис Макарович ткнул пальцем в муравейник островов на крупномасштабной карте. — Но, повторяю, не будет опыта — никакой канал не выручит, хотя у нас и навигационное оборудование улучшается, да и ледоколы мощнее становятся. Вам обязательно надо еще и на «Красине» побывать. Ну, да это я вам организую.
Соколов глянул в корму, где, вздернув нос, бодро шел за спиною атомохода наш «Володя», и продолжал:
— Когда у тебя в проводке такие малыши, то смотришь за ними как мать за детьми. Помню, после училища большинство моих товарищей пошли плавать в «загранку». И вы думаете, я им завидовал? Нисколько. А ведь на ледоколах нелегко: длительное время во льдах. Заходов никаких, трясет…