Как важна для нас экономика Севера, если страна не жалеет денег на эту ультрасовременную технику!
Ефим Владимирович считает, что наш транспортный флот по своему уровню отстает от ледокольного, что в проводке у «Красина» и ему подобных богатырей должны ходить крупнотоннажные суда не просто ледового, а усиленного ледового класса. Мы сразу вспомнили: это же говорил и Борис Макарович Соколов. Может быть, этим и определялась тяжесть нынешней ледовой проводки? И почему только нынешней…
Утро. С разрешения капитана иду на бак. Это не совсем безопасно. Ледокол идет на «скол» — пробивает очередной канал для каравана. Но я обещаю быть бдительным. На палубе пусто — только барабаны брашпилей и я под козырьком навеса.
Черная туша выползает на припай, с громовым треском голубые молнии пересекают белое всхолмленное поле — и многотонные глыбы начинают опрокидываться перед глазами. Это — если из иллюминатора.
А на палубе ощущение такое, как будто стоишь на гигантской бочке, и по ней бьют кувалдой. Даже слышишь: бам-м! Бам-м! Бам-м! Фонтаны воды, повыше петергофских, хлещут из-под форштевня, грохоча, взлетают белые глыбы! Попробуй не будь бдительным…
О тряске или о вибрации я веду в тот же день долгий разговор с Александром Ивановичем Цилиным (он тоже идет на ледоколе), научным сотрудником одного из ленинградских институтов. Его интересует воздействие шума и вибрации на человеческий организм. Что такое «скол», я убедился на собственных ушах и ногах. Какой же выход? Выход в ограничении продолжительности плавания.
Например, на рудовозе, который ходит на «arctic line», можно плавать восемь месяцев подряд, а на ледоколе не более четырех. Смысл такого ограничения в том, что если мы не можем полностью ликвидировать вредные факторы, то должны по крайней мере свести к минимуму время пребывания человека под их воздействием.
Заговорили об экстремальности.
— Конечно же, возрастает, — чувствовалось, что для Цилина такие вопросы не новость. — И опять в конечном счете все вводится к одному: к увеличению сроков навигации и, как обратное явление, сокращению межстояночного времени. Судите сами. Ледоколы стали ходить во время лютой арктической зимы. А в это время вентиляцию включать нельзя, все перемерзнет. Очень важно сейчас максимально приблизить условия обитаемости к условиям жизни человека, — закончил Цилин.
Ну, это мы уже видели на примере кают плавсостава. Они комфортабельны.
Чрезвычайно сложно решение того, о чем говорил Александр Иванович. Мне еще предстоит увидеть забитые судами рейды Зеленого Мыса и Певека. Скудеют кладовые планеты в местах, где много тепла и травы. Зато окованные вечною мерзлотой сундуки Арктики только приоткрыты и далеко не все. Уже сейчас из года в год растет объем перевозок на трассе и, как следствие, удлиняются сроки арктической навигации А что будет дальше?
Жизнь подсказывает множество вариантов: подсменные команды, перевод с ледокольного флота на транспортный и обратно, чередование плавания с работой на берегу… Не берусь утверждать, какой из них изберут. Но избирать надо.
А в общем-то если отвлечься на минуту от ледокольного флота, то приходится констатировать, что богатый парадоксами XX век не обошел своей парадоксальностью всех моряков без исключения. Полгода понадобилось Колумбу, чтобы доплыть до Нового Света. Современные суперлайнеры преодолевают это расстояние за несколько суток. А продолжительность рейсов все растет. Моряк покидает порт приписки и возвращается к нему через шесть месяцев, через восемь, через год! И так во всем мире, ибо законы рентабельности повсюду одинаковы.
— Проблема, о которой вы говорите, настолько велика, что при ООН создана Интернациональная Морская комиссия, IMCO, — Акивис-Шаумян демонстрирует отличное английское произношение. Мы опять на мостике. Вечер распростер желтые крыла над целой равниной. Даже сквозь стекло ощущается великая тишина Арктики. Ручки манипуляторов на «самом малом». Ефим Владимирович облокотился о переборку и, кажется, весь увлечен беседой. Говорит, что не за горами время, когда начнутся регулярные трансполярные рейсы через полюс. Рассказывает о Штатах, куда ходил не единожды… Но эта увлеченность кажущаяся. Она не мешает капитану тактично оборвать разговор, отдать приказание вахтенному помощнику и опять вернуться к беседе.
Проводка — дело серьезное.
ОТ ТИКСИ ДО КИГИЛЯХА
Переходим на «Щербацевич», теперь уже окончательно. «Ленин» и «Красин» довели нас до чистой воды и возвращаются в Карское море, брать в проводку следующие караваны.
Собственно, чистой воды не было. Было море и льдины «fifty-fifty». И все-таки полегчало. Мы уже могли двигаться самостоятельно. Такую возможность и решали сейчас наверху. «Наверху» в буквальном смысле слова. Где-то неподалеку летал самолет ледовой разведки…
На мостике уже были рассказаны и досконально обсуждены все мыслимые и немыслимые случаи из морской жизни. И вдруг со стороны горизонта, где в розово-желтом мареве повис медный диск солнца (было три часа ночи), послышался едва различимый поначалу гул.
Он все рос, набирал силу, и вот уже над судном закружился Ан-24 — самолет ледовой разведки. Вслед за тем в динамике УКВ послышался чуть хрипловатый голос: самолет вызывал на связь нашего капитана. Капитан снял трубку радиотелефона, и тот же голос начал передавать данные о состоянии льда впереди по курсу, о том, как следует идти на подходах к Тикси…
Не знаю почему, но во мне все росло убеждение, что когда-то я уже слышал и эту мягкую и в то же время настойчивую интонацию и чуть-чуть по-южному протяжные окончания слов. Правда, голос того человека был звонок, и все-таки…
— С кем говорит капитан? — спросил я старпома Кузнецова.
— С капитаном-наставником Мурманского пароходства. Он прилетел к нам из Тикси. Домашенко. Может, слышали?
— Юлий Петрович? — я произнес имя-отчество совершенно машинально, еще не веря, что может случиться такое совпадение.
— Он самый. А вы что, знакомы? — Кузнецов уважительно глянул на меня.
Я кинулся к капитану. Разговор заканчивался, и самолет вот-вот должен был отвернуть от судна.
— Разрешите мне сказать капитану-наставнику пару слов!
Капитан молча передал мне трубку, я нажал на клавишу.
— Юлий Петрович, с вами говорит ваш бывший подчиненный, командир БЧ-V Кабаков.
— Повторите, не понял.
Голос был недоумевающим, даже слегка раздраженным.
— Юлий Петрович! Кабаков, инженер-лейтенант, на ТЩ «сто семнадцатом»! — кричал я в трубку.
И все-таки мне пришлось раза три повторить все это, прежде чем капитан-наставник понял, кто с ним говорит. И тогда на все ледяное безмолвие прогрохотало:
— Марк?! Черт побери, да как же ты сюда попал?!
Тут же самолет изменил курс. Вопреки всем правилам, сжигая казенный бензин, он кружил над «Щербацевичем». Я принялся спешно объяснять, что отслужил, что стал литератором, что здесь в командировке. Торопясь сказать больше, проглатывал окончания слов и подозреваю, что добрую половину разговора Домашенко не понял, так же как и я сам. Узнал лишь, что Юлий Петрович живет в Мурманске и что его квартира в здании пароходства.
Двадцать пять лет я не слышал голоса этого человека, моего первого командира! Тогда, в Полярном, он пожелал нам, офицерам, счастливой флотской судьбы и уехал в другую базу, командовать другим кораблем.
Сколько раз на боевом тралении я слышал в переговорной трубе его звонкое: «Ну, как там у тебя дела, механик?» Сколько раз темной полярной ночью, когда снаружи завывала пурга, мы, молодые лейтенанты, слушали его рассказы о боевых делах Краснознаменного дивизиона, на котором наш командир служил с самого первого дня…
Морские дороги развели нас в разные стороны, меня перевели на Балтику, потом на Черное море. Единственное, что я знал о Юлии Петровиче, так это то, что он капитан 1-го ранга, командует крейсером. И вдруг разговор. И где?!
Мы говорили, наверное, минут пять, не более. Через час радист принес мне в каюту радиограмму, принятую с борта самолета. Юлий Петрович назначал мне встречу в Тикси, обещал встретить.
…И еще пять суток пробивались мы на восток, но самолет больше не прилетел. Арктическая навигация была в самом разгаре, и работы капитану-наставнику хватало. Я только сумел узнать от Кузнецова, что Юлий Петрович десять лет тому назад уволился в запас, недолго пробыл на берегу, а потом поступил работать в Мурманское пароходство. Капитанил на ледоколах, ходил в самые отдаленные точки и вот уже несколько лет работает капитаном-наставником, на должности донельзя почетной и ответственной.
— Откровенно говоря, мы иногда задумываемся, что заставляет его до сих пор плавать? — рассуждал Иванников. — Ведь ему уже пятьдесят три.
Юлию Петровичу было куда больше, но я промолчал. Впрочем, догадывался, почему этот человек, который во время войны не единожды хаживал по клокочущим минным полям, награжденный тремя боевыми орденами, много переживший и поплававший, не расстается с морем.
Неизбывная романтика высоких широт жила в душе бывшего студента Харьковского университета. Война сделала Домашенко офицером и моряком, но море он любил той немногословной и немного застенчивой любовью, которая свойственна истинным мореходам. Я помню, как командир часами не уходил с мостика в те редкие на Севере дни, когда раздергивалась завеса серых облаков и южная синева заливала студеное Баренцево море.
«Вы, механик, стихи пишете. Так вот напишите так, чтобы эта синева каждому в душу запала…»
Я пробовал так писать. Не получалось… Юлий Петрович учил меня и другому. Когда мы возвращались с боевого траления у Канина Носа, тральщик затерло во льдах. И еще, на беду, полузатонувшим бревном — топляком погнуло лопасти гребного винта. Я никогда не видел обычно сдержанного, немного жестковатого командира таким оживленным, таким общительным, как в эти три дня, когда в ледяной воде трюмные в легководолазных костюмах правили лопасть, а сигнальщики не сводили глаз с белого горизонта…