Впрочем, от подобных иллюзий избавлял пронизывающий до костей ветер, который гулял над палубой.
Слева, далеко в море, протянулась коса. На ней были видны несколько домиков и радиомачта. Это и был Кигилях, а домики — полярная станция того же названия.
Нам не терпелось встретиться с ее обитателями. Последние два дня на «Щербацевиче» слишком много было говорено по поводу зимовщиков. Теперь предстояло сравнить услышанное с собственными впечатлениями. Началось с того, что сразу же после отхода из Тикси к нам пришел на огонек инженер с одной из полярных станций. Инженер ехал на зимовку, и звали его Лева.
Мне нездоровилось, и поэтому я встретил гостя без особого энтузиазма. Однако, когда он заговорил, простудную одурь с меня как рукой сняло. За спиною у Левы уже были две летовки и одна зимовка (для непосвященных: «летовка» — это когда полярник работает от начала навигации до ее конца, т. е., в сущности, одно лето).
Схема «становления» полярника, по его мнению, была приблизительно такова: парень заканчивает специальное учебное заведение, скажем ЛАУ[1], и два года, как и положено, работает на полярной станции. После чего «завязывает» и начинает жить на Большой земле. Проходит три-четыре года. Парень уже хлебнул отравы больших денег, уже он ездил в отпуск, имея в кармане тысячи рублей… Он метеоролог или радист и получает на материке соответственно 115 рублей в месяц. И парню становится невмоготу. Занесенное снегами безлюдье больше не страшит его, он опять едет на зимовку — и на этот раз надолго. Иногда на десятилетия.
И наконец, самое тяжелое, что только может быть на зимовке, — несовместимость.
Забегая вперед, скажу, что спустя две недели буфетчица на «Кубатлы», немолодая и, по всему видать, много пережившая женщина, рассказывала мне, как за одну зимовку она постарела на десять лет.
Причиной были начальник станции и его жена.
«Пошляки, жестокие люди», — говорила мне Лариса Ивановна, и даже теперь голос ее вздрагивал.
И тогда я спросил Леву: ну, а есть ли еще что-нибудь, что привлекает сюда людей, заставляет их подолгу жить на полярных станциях?
И он неожиданно ответил:
— Конечно же, есть. Ощущение своей необходимости, своей нужности, значимости, если угодно.
Мы еще долго сидели в каюте, голубоватые спирали дыма плыли в иллюминаторы, и Лева, макая пышные усы в кофе, рассказывал о полярном житье-бытье: о медведе, который жил на станции Дунай в дизельной, о том, как медведица охотится на нерпу. Закрывает лапою ноздри, чтобы не демаскировали…
…А утром у нас были Петровы.
Нам стало известно о них сразу же, как только мы вышли из Тикси. Разговоры можно было услышать в машине, среди мотористов, в столовой, где всегда теперь толпился народ, и даже наверху, на мостике.
Их полярный стаж вызывал изумление даже у видавших виды северян.
На переходе они, как правило, сидели рядком на скамейке, напротив входа в столовую. Она небольшого роста, чернявая, без единого седого волоса, с бегающими посверкивающими глазами, он крупный, рыхлый, с коротким ежиком не то седых, не то очень светлых волос.
Она протянула руку ладошкой:
— Нина Алексеевна.
Он сунул широкую ладонь, как-то удивленно глянул водянистыми навыкате глазами и, выговаривая слова тонким, несоразмерным с фигурою, голосом, представился:
— Иван Иванович.
Петровы зимовали на полярных станциях ошеломляющее количество лет: он — тридцать, она — двадцать два.
И вот они у нас в каюте, опять рядком, она — держа ладони на коленях, он — положив их на стол.
Рассказывали о себе Петровы охотно. Оба они были москвичи. Петров воевал, после войны работал на авиационном заводе. Однажды увидел на заборе объявление: желающие приглашались на работу в Арктику. Время было трудное, 47-й год. Петров пошел оформляться.
Его сразу же взяли механиком на заполярный аэродром, а через несколько лет он женился на девушке-синоптике с соседней полярной станции и вместе с ней перебрался на остров Фаддеевский.
У Петровых взрослый сын, учится на четвертом курсе Московского полиграфического института. Живет практически со дня рождения, с бабушкой.
— Только видим мы его мало, как-то отдалился он от нас, — раздумчиво и сожалеюще сказал Петров.
— Что ты? Что ты?! И вовсе нет! — заторопилась Нина Алексеевна, зачастила, и как-то очень весело засверкали, забегали ее глаза. — Он как раз делится с нами и все о себе рассказывает.
Супруги купили в Москве трехкомнатную кооперативную квартиру.
Следующего нашего вопроса они ждали, не мы первые спрашивали их об этом.
— Привыкли, — бесхитростно ответил Петров.
— Очень красивая природа, — вставила Нина Алексеевна. После чего продолжала:
— У меня отец всю жизнь на одном и том же заводе работает. И в одной и той же должности: токарем. Так и у нас. Привыкли к одному месту, к одной работе. Он у меня охотник, — она кивнула на Петрова, и тот согласно качнул головой. — И я тоже пристрастилась к этому делу. Ружье за спину — и в тундру, даже ночь не пугает, — Нина Алексеевна рассмеялась. — Мы одно время своих собак держали, а потом отдали их якутам. Очень много хлопот, чтобы их прокормить. Я на этой упряжке капканы объезжала. Подъедешь, а там почти всегда песец. Только вот «пасти» — это капкан в виде бревна, оно песцу на голову падает, — я не любила.
— Если песец в «пасть» попал, его еще руками придушить надо, — деловито добавил Петров.
Отпуск супруги проводят в Сочи и всегда снимают комнату у одних и тех же хозяев.
— Мы там всегда простуживаемся, — как-то удивленно сказал Петров и еще больше обычного округлил глаза. — Жарко, а простуживаемся. И я и она. А на Севере никогда.
Я спросил, бывают ли они во время отпуска в театрах. И Нина Алексеевна ответила, что да, конечно, бывают, но вот сейчас в Москве очень трудно с билетами, ни в Большой, ни в Малый не достать.
— А как же, — сказал Петров. — Мы в Сочи «Песняров» видели.
Он еще раза два вспомнил про этих «Песняров».
А палубой ниже смеялась, дурачилась, бренчала на гитарах молодая смена полярников. Так они веселились, что даже хмуроватый «дед» мягчел, глядя на них, и переставал ворчать по поводу «бездельников на пароходе».
Самой старшей из новичков была розовощекая белокурая Надя. Ей исполнилось двадцать два, и она уже успела отработать год поварихой на Муостахе. Наде первая зимовка очень понравилась. Она с восторгом рассказывала мне, какие хорошие парни были на станции: «Уважительные, ничего себе не позволяли…» К одному из полярников должна была приехать жена, и Надю «поменяли». Теперь она шла с нами на Котельный. Вместе с ней на Котельный плыла Таня Попова, предмет воздыханий всех холостяков экипажа. Восемнадцатилетняя красотка разгуливала по судну в таких «мини», что прямо-таки ослепляла моряков. Третья зимовщица, Наташа, торопилась к мужу. Ее годовалый малыш остался с бабушкой, и она то веселилась со своими новыми подружками, то тихонько вздыхала.
Как я понял, девчата пооканчивали годичные курсы, и в Арктику их уговорили податься кого тетка, которая была замужем за полярником, кого соседи, которые когда-то зимовали сами.
У ребят мотивы были более основательными: они только что окончили ЛАУ.
— Как ты относишься к Северу, так и он к тебе, — заявил мне Миша Базин. Сероглазый, хорошо сложенный, с ровной полоской усиков над припухлыми мальчишескими губами, он так и светился радостью скорой встречи с настоящей полярной жизнью. А его товарищ, Олег Попов, гордо добавил:
— Там живут, как при коммунизме.
Конечно, многое из того, что говорили мне ребята, было данью училищной традиции, например: «Север для избранных», но традиции эти были славные, ничего не скажешь.
— А часто вы будете получать письма? — спросил я Мишу.
— Раз в полгода, — восхищенно ответил он.
Никто из них, ни парни, ни девушки, не сказали ни слова о своих будущих заработках.
Я смотрел на их молодые, согретые улыбками лица, и мне не хотелось верить, что и здесь сработает схема пессимиста Левы. Не могло быть такого…
Загрохотала якорь-цепь, якорь тяжело плюхнулся в воду, и мы встали в виду у Кигиляха, приблизительно в 5 кабельтовых от берега.
ОТ КИГИЛЯХА ДО ПЕВЕКА
Лебедчики раскрепили стрелы, и на темно-зеленую воду бережно опускается наш полярный катер, а следом за ним понтон. На понтон грузится трактор, после чего катер, то и дело лавируя, движется к берегу. Мелкая зыбь курчавит воду, пенные завитки закручиваются на гребнях. Курс только на волну! Иначе подпрыгивающий на буксире понтон черпнет бортом воду и груз окажется на дне.
Бахмач так сросся со штурвалом — не оторвешь. Сухие скулы обтянуло кожей, взгляд то вперед — по курсу, то назад — на понтон. До берега сто метров, пятьдесят, двадцать…
Бахмач отдает буксир, мгновенно, «на пятке», разворачивает катер и с ходу выталкивает понтон на песок.
Первым на землю Кигиляха ступает Витя Михайлов. Ему сдавать грузы. За ним спрыгивает с понтона третий помощник Миша Соколов и его бригада: рулевые, механики, мотористы…
А навстречу с берегового обрыва уже торопливо спускается высокий сухощавый человек в «полярке»: начальник станции Константин Иванович Проценко. Короткие вопросы — и парни начинают сколачивать из досок и топляка (его здесь в изобилии) широкие мостки. По этим мосткам съезжает трактор. Затем на берег переносится всякая мелочевка, которая понадобится при выгрузке: тросы, стропы, ломики, ваги — и катер бежит за следующим понтоном.
А мы разводим костер (холодновато, да и на катере успели продрогнуть) и начинаем знакомиться с Кигиляхом.
Неподалеку от уреза воды, там, где кончается песок, видны развалины бревенчатого дома.
— Здесь была когда-то фактория, — поясняет Проценко.
Круто поднимается береговой обрыв. Кое-где он почти вплотную подходит к воде, и волны, недовольно ворча, ударяются о серые валуны. Прямо перед нами начинается дорога на станцию, устланная полусгнившими досками. А слева от дороги выглядывают пирамидки с красными звездами. Идем туда и попадаем на кладбище. Оно ничем не огорожено. Два десятка могил. Над каждой некое подобие