[20]. Все эти твари должны были находиться справа от дороги, по которой следовали люди, или же пересекать ее слева направо.
Когда наконец все предзнаменования оказывались благоприятными, воины устраивали засаду у тропинки, которая вела во вражескую деревню, и выжидали. По даякским верованиям, голова имеет одинаковую духовную ценность независимо от того, принадлежала ли она мужчине, женщине или ребенку. Поэтому сидевшие в засаде убивали ударами копья и обезглавливали всякое человеческое существо, оказавшееся в пределах их досягаемости. Женщина с ребенком за спиной считалась редкой удачей, позволявшей добыть сразу два трофея.
Стало быть, охота за головами, как она практиковалась некогда по религиозным мотивам, вовсе не была актом мужества, как это можно было бы предположить. Большей частью это было вероломное нападение из-за угла на обычно безоружного человека. Правда, головы отрезали и во время непрекращавшихся войн между племенами, но тогда это был просто славный трофей, а не следствие семейного траура.
После минувшей войны, и особенно со времени образования Индонезийской республики, даяки бросили охоту за головами. Однако во многих деревнях продолжают хранить старые черепа; в случае траура племена обменивают их, поскольку для этого обряда требуется «свежая» голова, то есть новая для данной деревни.
Поэтому после смерти дочери великий вождь разослал во все концы эмиссаров с приказом принести черен и тем дать ему возможность снять траур. Одному из посланных удалось раздобыть по не очень дорогой цене прекрасно сохранившуюся голову; в ожидании церемонии ее подвесили к ритуальному столбу, стоявшему под небольшим навесом невдалеке от деревни. В деревню она могла вступить только в случае благоприятного ответа оракула, но орлан, как нарочно, трижды этому воспротивился.
Упорный отказ крылатого авгура и вызвал горячие дискуссии, завершившиеся страстной речью старого Апюи. Одни хотели, чтобы голову наконец внесли в деревню и великий вождь снял бы траур с населения и позволил возобновить работы. Другие, более ортодоксальные, опасались нарушением предписаний оракула навлечь несчастье на племя. Было решено еще раз вопросить орлана, и все, пошатываясь, отправились спать.
На рассвете за нами явились два посланца великого вождя, которые привели нас на возвышавшийся за деревней холм. Там уже находился кепала адат, то есть жрец, в разноцветной набедренной повязке, увенчанный длинными белыми перьями птицы-носорога. Его окружал с десяток молодых людей в таком же наряде, державших маленькие бронзовые гонги, в которые они били без перерыва.
Разложив приношения в виде небольших кучек риса и насаженных на бамбуковые колья кусочков кабаньего мяса, жрец стал призывать птицу, озирая горизонт своим острым взглядом. Больше часа продолжал он свои монотонные заклинания, в которых мы уловили только одно, сотни раз повторенное слово «плаки» (орел). Внезапно один из молодых людей указал пальцем вдаль, и мы различили в тумане крошечное пятнышко, плывшее над огромным лесом.
Все принялись кричать: «Плаки! Плаки!», и голос заклинателя зазвучал громче и призывнее. Он умолял орла пролететь над Лонг-Кемюатом, защитить его жителей и позволить им принять эту чужую голову, которая не желала ничего лучшего, как вступить в племя.
Вняла ли птица этой молитве? Быть может, она просто рассчитывала утащить одну из худосочных кур, охотившихся на кузнечиков за деревней? Как бы то ни было, она согласилась описать широкий круг над холмом. Грохот гонгов перешел в громовые раскаты, и жрец в порыве экстаза насадил на один из кольев цыпленка, который, прежде чем умереть, еще несколько мгновений хлопал крыльями. Затем все покинули место жертвоприношения и спустились в деревню; мальчишки бежали впереди, спеша разнести добрую весть и предлагая каждому встречному в качестве амулета щепотку рису, которым приманивали птицу.
Теперь, после благоприятного предсказания оракула, ничто уже не мешало вступлению головы в деревню. До ночи опять пили, а затем вождь деревни в сопровождении своего сына, нескольких молодых людей и, конечно, нас отправился туда, где его поджидал трофей. Каждые несколько шагов группа останавливалась, и все бросали духам по щепотке рису под заклинания вождя.
Голова, принадлежавшая не иначе как угольщику (так она почернела от копоти), была подвешена при помощи ротангового жгутика к столбу, украшенному священными листьями пальмы санг. Сын вождя, обнажив свой мандоу, подскочил к ней с диким криком и перерезал удерживавший ее жгутик.
После этой имитации обезглавливания голова была с торжеством отнесена в деревню, и, пока ее проносили, все жители стучали ногами о пол и поднимали оглушительный шум, чтобы отогнать злых духов, которые вознамерились бы последовать за ней.
Затем все собрались на большой веранде дома вождя, и голова была водружена на почетное место на ложе из сухих пальмовых листьев. Обратившись к ней с длинной приветственной речью, вождь просунул между ее беззубыми челюстями горсть вареного риса и влил туда небольшой ковш спирта. После этого он подвесил голову, по-прежнему обрамленную листьями священной пальмы, над центральным очагом, где полагалось каждый вечер разводить огонь. Оказывается, по даякским верованиям, если голове становилось холодно, она сердилась и говорила все, что у нее накипело на душе (очевидно, это была своеобразная речь!). И, как знать, быть может, в гневе она разгласила бы кое-какие вещи, которые лучше было обойти молчанием.
Когда голову накормили, напоили и согрели, занялись живыми.
Пир продолжался много недель — определить, сколько именно, мы были совершенно не в состоянии, — и когда сейчас меня спрашивают, какая опасность больше всего угрожала мне на Борнео, я неизменно отвечаю: заболеть циррозом печени!
Не было ни малейшего способа уклониться от деспотического гостеприимства даяков. Они приходили за нами и тащили нас силой, подымая даже среди ночи, чтобы идти пить. Одновременно нам подавали угощение: клали перед каждым несколько горстей холодного риса и куски вареного кабаньего мяса с клочьями косматой шерсти, которую среди всеобщего беспечного веселья не позаботились даже удалить; счастье еще, если животное было убито накануне, что случалось редко.
Время от времени кто-либо из мужчин садился на корточки перед одним из нас и нараспев импровизировал тост, после чего вливал нам в глотки по огромной кружке или ковшу очищенной рисовой водки. По обычаю, выпивший в свою очередь должен был ответить импровизацией. Мы, понятно, пользовались этим, чтобы исполнять невесть какие гусарские или застольные песни. Наибольшим успехом неизменно пользовались «Рыцари круглого стола», и посторонний человек был бы немало удивлен, услышав, как все эти люди с внешностью воинов хором повторяют: «Пригубим вино — хорошо ли оно!»
Чревоугодничество чередовалось с увеселениями. Вначале женщины водили по галерее вокруг дома хоровод, распевая под аккомпанемент притопывавших о пол босых ног. Затем к ним присоединялись мужчины, увлекая за собой и нас. В течение долгих часов все ходили таким манером друг за другом, хором повторяя строфы, которые красивым низким голосом исполнял солист.
Внезапно все расходились и усаживались вокруг галереи. Наступало время танцев. У даяков, собственно, нет коллективных танцев. Каждый по очереди входил в круг и плясал под критическими взглядами присутствующих. Женщины подражали движениям калао, держа в каждой руке по вееру из длинных черных и белых перьев, вырванных из хвоста птицы. Мужчины разыгрывали сцену боя и обезглавливания, совершая пируэты и прыгая друг через друга с дикими криками.
Нам, как чужеземцам, выпала честь открыть танцы. Как мы ни упирались, нас поочередно выволакивали на середину галереи, венчали шлемом из шкуры пантеры, украшенным перьями калао, вооружали щитом и мандоу и заставляли исполнять свой номер, к великой потехе зрителей, которые покатывались со смеху при виде нашей неуклюжести.
И все праздники напролет, ночью и днем, разносились по воздуху от хижины к хижине неотвязные звуки гонгов. Эта заунывная, почти нечеловеческая в своей механической регулярности музыка, к которой примешивалось действие винных паров, уносила нас куда-то вдаль, в огромный лес Апо Кесио — зеленый рай даяков, где не переводятся кабаны.
Глава пятая
Даякское общество. Не доверяйте женщинам. Недоразумение между кинооператором экспедиции и флейтистом. Дети и домашние животные.
После нашего импровизированного участия в празднике головы жители Лонг-Кемюата окончательно признали нас своими. Даже великий вождь уже не видел в нас переодетых миссионеров и предоставил в наше пользование свою большую хижину в центре деревни.
Сам он перебрался в свой «загородный дом» в нескольких километрах ниже по течению. Нанося ему визиты, мы заставали его всякий раз за работой: он непрестанно расширял свои рисовые поля, в чем ему помогала старшая из жен; младшая же проводила время в сплетнях то о тех, то о других — под стать какой-нибудь нашей кумушке.
В этой деревне с населением триста с лишним человек мы прожили полгода и под конец знали уже почти всех по именам, так как были участниками каждого радостного или печального события в их жизни.
Благодаря знанию индонезийского языка, находящего все более широкое распространение, мы без труда объяснялись с большинством деревенских жителей, за исключением нескольких старых упрямцев. Впрочем, один из этих стариков до конца оставался для нас загадкой. Трезвый, он не разумел ни слова по-индонезийски, но стоило ему напиться — а это, к счастью, случалось довольно часто, — как он не только превосходно нас понимал, но и становился неистощим на рассказы.
Даякское общество зиждется прежде всего на огромном чувстве солидарности. Все члены племени живут в длинных общинных домах, которые так поразили нас. Они сообща корчуют лес, сеют, строят пироги и висячие мосты. Группами же они охотятся на кабанов или собирают драгоценную смолу дамар, выручка от продажи которой делится поровну.