ьцами. К моему великому удивлению, ничего не пропало, и, догадываясь, какой соблазн представляли для них все эти украшения, я проникся большим уважением к пунанам.
Я уже чувствовал, что меня влечет к этим обездоленным кочевникам. Чтобы показать им свое дружеское расположение, я решил сделать, как мне казалось, великодушный жест. Я вытащил из своей корзины котелок и банку сгущенного молока, тщательно приберегавшуюся для какого-нибудь исключительного случая.
Затем, взяв составленный Петером словарик, я заявил, тщательно выговаривая слова:
— Me мане бё! (Вскипятите воду!)
К моему великому удивлению, одна из женщин поднялась, взяла кастрюлю и направилась к очагу. Она меня поняла! Пунаны не могли опомниться от изумления, слыша, что я говорю на их языке. Они испускали странное кудахтанье, повторяя на все лады:
— Me мане бё! Хи-хи! Me мане бё! Хо-хо!
Один из приходивших в деревню мужчин объяснил им, что я записал пунанские слова у себя в книжке. Они тут же завладели ею и принялись вертеть во все стороны не в силах поверить, что все эти маленькие черные значки что-то выражали. Чтобы продемонстрировать им, я взял книжку и прочел свой лексикон слово за словом:
— Куман — есть.
— Тадьем — стрела.
— Таджун — яд.
— Каан — кабан.
— Манук — птица.
И так далее.
Они повторяли за мной каждое слово, сопровождая его своими «хи-хи!» и «хо-хо!». Время от времени они поправляли мое произношение, заставляя терпеливо делать это снова и снова, пока оно не становилось правильным. Иногда они покатывались со смеху, и я понимал, что те же слова, сказанные с несколько отличной интонацией, приобретали совершенно другой и, судя по всеобщему веселью, часто не вполне приличный смысл.
Тем временем женщина вернулась и поставила у моих ног кастрюлю с кипятком. При свете смолистого факела в полной тишине я вылил туда содержимое банки и тщательно размешал. Затем я наполнил кружку и протянул ее старому вождю. Он отрицательно покачал головой. Я повторил свое приглашение другим мужчинам, затем женщинам и детям, но все отказались.
— Мание иту, су су (это сладкое, это молоко), — сказал я по-малайски.
— Сусу? Сусу? — переспросили они недоверчиво.
— Да, сусу, — я показал на грудь одной из женщин и пососал, чмокая, свои палец.
Я подумал, что они поняли, и даже сверх всяких ожиданий, так как старик, совершенно изумленный, обернулся ко мне и спросил, показывая на молоко:
— Оранг-пуан? (Твоей жены?)
Эта мысль заставила меня расхохотаться. Я тщетно пытался объяснить им, что это молоко большого животного, которое имеет рога и мычит. Для большей ясности я даже принялся мычать, но они растерянно посмотрели на меня, несомненно, спрашивая себя, не сошел ли этот белый внезапно с ума. Тогда я с восторженным видом проглотил содержимое кружки. Наконец старик позволил себя убедить и, дрожа от волнения — причем на лбу у него выступили крупные капли пота, сделал несколько глотков под восхищенными взглядами других пунан. Но судя по его виду, он не оценил угощение, так как его примеру никто не последовал.
Как я узнал впоследствии от даяков, пунаны вообразили, что я хотел их отравить. Эти люди, искушенные в приготовлении тончайших ядов, сами живут в страхе перед отравлением.
Не зная причин их отказа, я был огорчен своей неудачей и, не желая, чтобы пропала эта ценная жидкость, заставил себя проглотить содержимое всей кастрюли, от чего меня едва не стошнило.
Так как время было позднее, то я решил приготовиться ко сну. Когда я начал чистить зубы, вокруг меня собрался кружок любопытных, когда же я забрался в свой спальный мешок, поднялась настоящая вакханалия! Исполненный благожелательности, я спрятался в глубине мешка, а затем внезапно высунул голову, вызвав всеобщее веселье. Я проделал это два-три раза кряду с неизменным успехом, да и впоследствии это было одним из моих излюбленных номеров. К счастью, дневная усталость заменила мне снотворное, так как вытершийся пух моего мешка совершенно не предохранял от бревенчатого пола.
На рассвете меня разбудил собачий концерт; поглядев сквозь щель в стене, я увидел старого вождя — он отправлялся на охоту в окружении своих собак. Вооруженный внушительным железным копьем, он выи ступал с большим достоинством в сопровождении двух юношей, также несших копья, а собаки прыгали и визжали от возбуждения.
Женщины и дети тоже направились в лес с ротанговыми корзинами за спиной. Немного погодя они вернулись, нагруженные желтыми плодами величиной с яблоко. Под толстой кожурой плода заключены шесть-семь больших ядер, расположенных, как дольки у мандарина. Каждое такое ядро, очень твердое и горькое, покрывает тонкая пленка кисловатой мякоти — это и есть единственная съедобная часть плода. Такова была моя первая трапеза по-пунански. Старательно обсасывая каждое ядро, прежде чем его выплюнуть, я заметил, что мои товарищи глотали его целиком, доверяя своим желудкам переварить съедобную часть и извергнуть остальное. Тут я понял, почему подступы к стойбищу усеяны маленькими кучками орехов, которые быстро прорастали, образуя по истечении нескольких дней букетики радовавшей глаз нежной зелени. Проведя несколько томительных часов за обсасыванием ядер, я, как и все другие, стал глотать их целиком: это по меньшей мере давало ощущение сытости.
Глава восьмая
Редкие птицы. Пунанские пиршества. Голод в стойбище.
Свое первое утро у пунан я посвятил охоте на птиц в ближайших окрестностях. Расположенное в гуще девственного леса, стойбище представляло собой идеальную рабочую базу для натуралиста, и я успел заметить несколько видов, относимых к числу редких.
За мною следовал подросток, вооруженный сарбаканом почти в два раза длиннее его самого. Я показал ему небольшую, похожую на наших красношеек птицу, прыгавшую на нижних ветвях дерева. Он поднес оружие к губам и дунул. Вылетевшая оттуда тонкая, как вязальная спица, стрела, заметная лишь благодаря своему белому оперению, пролетела на расстоянии двух пальцев от птицы. Тогда юный охотник вытащил из бамбукового колчана, торчавшего из-под набедренной повязки, другую стрелу и опустил ее в дуло сарбакана. Я услышал легкий свист — и ничего не заметившая птица, буквально заживо насаженная на вертел, слетела штопором, словно сухой лист. Ловкость стрелка привела меня в восторг; чувство это, надо признаться, было не вполне бескорыстным: я предвидел, что мои новые друзья могли принести мне большую пользу, помогая добывать нужных животных.
Поэтому по возвращении я собрал пунан и объявил им:
— Пун… манук… кадо, кадо! (Убивать… птиц… много, много!)
Эта не слишком вразумительная речь, для которой потребовались почти все мои познания пунанского языка, была, видимо, понятна, так как двое молодых людей немедленно отправились на охоту. Немного погодя один из них вернулся с птицей, белая грудка которой была усеяна черными крапинками. Оказалось, что это кукушка очень редкого вида. Восхищенный таким открытием, я наградил удачливого охотника парой железных ушных колец. Результатом этого поступка, казавшегося пунанам столь же щедрым, как если бы я швырнул билет в десять тысяч франков в кепку парижского нищего, было то, что все мужчины и мальчики бросились к своим сарбаканам. В одно мгновение в стойбище остались только женщины и девочки. Весь день непрерывно сновавшие туда и обратно охотники тащили мне птиц, белок и древесных землероек.
Второй молодой человек принес голубя пастельных тонов с зеленовато-сиреневой спинкой и белым горлышком с кроваво-красной полосой, словно от удара кинжалом. Затем последовал великолепный дрозд — как нельзя более оправдывавший свое название необычайным сочетанием ярких красок в его оперении: красной, синей, зеленой и желтой с черными полосками. Другие птицы были более тусклыми и не привлекали взгляда. Но я знал, что среди этих обездоленных скорее можно найти малоизвестные виды, ведь большинство коллекционеров, подобно всем вообще людям, привлекает прежде всего то, что блестит.
Препарирование всех этих приобретений доставляло мне много хлопот, тем более что сидеть скорчившись было далеко не идеальным положением для «цивилизованного» человека, каковым я еще оставался. Отнюдь не облегчали мою задачу и теснившиеся вокруг пунаны, только что не душившие меня в своем любопытстве и беспрестанно трогавшие мои инструменты.
Мне принесли даже мертвую самку калао и трех ее живых птенцов, испускавших душераздирающие крики. Эти птицы с чудовищными клювами, увенчанными костистым наростом, отличаются особенно своеобразным способом гнездования. К моменту кладки яиц самец закрывает самку в дупле дерева, почти целиком замуровывая грязью входное отверстие. Весь период высиживания и выращивания птенцов он кормит свое заточенное семейство, а когда выводок уже в состоянии летать, освобождает его, выбивая пробку клювом.
Другая удивительная особенность жизни этих птиц — то, что они питаются в основном плодами чилибухи, дерева, дающего такой сильнодействующий яд, как стрихнин. На самом деле они переваривают только безвредную мякоть плода и извергают ядро, содержащее ядовитое вещество. Но эта важная деталь ускользнула от внимания первых наблюдателей, которые приписали калао невосприимчивость к яду!
Обнаружив где-нибудь гнездо этих птиц, пунаны то и дело наведываются к нему, наблюдая за покрывающими землю непереваренными ядрами. Благодаря высокой влажности в экваториальном лесу, эти ядра быстро прорастают; когда же растения достигают высоты три сантиметра, пунаны знают, что птенцы оперились и их можно брать из гнезда. До того они слишком малы, а после могут покинуть гнездо.
Таким образом, пунаны принесли мне уже вполне взрослых птенцов. Я держал их возле хижины, привязав бечевкой за лапку. Но они оказались на редкость прожорливыми. Стоило мне накормить их плодами и вернуться к своей работе, как раздавались носовые крики, будоражившие мои отцовские чувства и заставлявшие меня мчаться, чтобы опустить новую порцию в их широко разинутые клювы!