Пунаны яростно воспротивились — все, кроме Каланга Амата, этого «толстого теленка», слишком ленивого, чтобы сопротивляться. Он сидел посреди кружка жадных до необычных зрелищ пунан, а я тряс своей коробкой ДДТ. Но, по-видимому, из-за влажности отверстия оказались залепленными, так как из них ничего не вылетало. Я потряс сильнее, потом еще сильнее — и… крак! — крышка отлетела, а голова Каланга Амата оказалась увенчанной настоящим Килиманджаро из порошка инсектицида; он сыпался по его лицу, сыпался за шиворот и вокруг развевался густым облаком. Каланг Амат предусмотрительно закрыл глаза, но не ноздри и главное не рот, который он, напротив, широко раскрыл от удивления. У него тут же начался нескончаемый кашель, и венчавший его снежный пик рухнул. Можно не добавлять, что после этой блестящей демонстрации другие пунаны не захотели и слышать о моем лечении.
Другой выдающейся личностью в маленькой общине был высокий костлявый парень с тонким лицом, обрамленным длинными прядями, спадавшими ему на плечи и спину. За его внешность и вдохновенное выражение лица я прозвал его Иисусом Христом, и, словно для того, чтобы довершить это сходство, он проповедовал или говорил так, словно проповедовал, с утра до вечера.
Самое обыденное событие, например поимка птицы, в его устах превращалось в эпическую поэму. Он был трубадуром этой маленькой группы кочевников и, сидя в кружке восхищенных зрителей, часами декламировал, отбросив назад волосы и возведя глаза к небу. Голос у него был певучий и страстный, и я узнал в нем того, кто завораживал меня во время дайонга.
Иисус Христос был у пунан самым искусным изготовителем сарбаканов. При помощи такого несложного инструмента, как металлическое лезвие, прикрепленное к гибкому стеблю ротанга, он ухитрялся просверливать совершенно ровный цилиндрический канал в куске дерева длиной в два метра и не толще ручки метлы. Кроме него единственным пунанским ремесленником был Паит Иран, ковавший из обломков металла, выменянных у даяков, железные наконечники для копий и лезвия мандоу.
Его плечи, спина и одна из ног представляли сплошную гнойную рану: следствие пиана — болезни, микроб которой сродни сифилису и которая широко распространена на Борнео. Как легко себе представить, хождение по лесу было для него настоящей пыткой из-за ветвей и лиан, постоянно царапавших его по живому мясу.
Несмотря на его нежелание, я сделал ему укол пенициллина, как, впрочем, и двум детям, у которых появились первые симптомы этой ужасной болезни. Спустя несколько дней раны начали чудесным образом зарубцовываться. Предвидя конец своим бедам, Паит Иран попросил меня сделать ему еще одну инъекцию, и я не мог ему отказать. К концу моего пребывания он фактически вылечился, а свою признательность выразил тем, что робко принес мне маленький охотничий нож, выкованный специально для меня.
Портретная галерея пунанского стойбища была бы неполной, если бы я не упомянул о священном петухе. Дело в том, что единственным домашним животным, следовавшим за пунанами при всех перемещениях, — за исключением собак, о которых они, впрочем, заботились как следует, — был великолепный петух. Хотя его не кормили, он не уходил от хижин: днем искал в лесуа ягоды и насекомых, а ночи проводил на возвышавшемся над стойбищем большом дереве. Куриное мясо считается запретным у пунан, поэтому петуху была гарантирована смерть от старости; от него только и было пользы, что он служил будильником да принимал участие в ритуальных церемониях кочевников. Хотя их верования родственны религии даяков, пунаны никогда не приносили кровавых жертв: они довольствовались тем, что вырывали у петуха несколько перьев и вывешивали их на шесте на опушке леса.
Так как я начинал умирать от голода, а мясо кабана все еще не соблазняло меня, я написал записку своим товарищам с просьбой прислать немного продуктов и медикаментов. Я попросил «прекрасного танцора» Тамана Байя отнести ее в Лонг-Кемюат, но он отказался с присущей ему решительностью. После долгих разглагольствований договорились, что за это дело возьмется Иисус Христос; по моему настоянию он обещал отправиться завтра же на заре.
Прошло два дня, но по моим подсчетам посланец должен был вернуться самое раннее еще через сутки — не было сомнений, что он проведет день в деревне, чтобы пройти курс лечения табаком. Внезапно, к моему большому удивлению, Иисус Христос собственной персоной вошел в мою хижину. Я едва не бросился на шею этому славному малому: ведь он в рекордное время покрыл расстояние в оба конца, зная, что я болен и изголодался! Он даже не отдыхал ни одного дня в деревне!
Угостив его одной из своих последних сигарет, я спросил, какие новости и главное какие продукты он мне принес. Но он не понимал моих вопросов и, как мне показалось, старался уклониться от ответа. Тогда я позвал на помощь как переводчика Лабунг Кулинга. И тут я узнал — ошибки здесь быть не могло, — что этот чертов проповедник, этот несчастный Гомер даже и не думал уходить из стойбища после того, как я вручил ему свое послание! Я пришел в такую ярость, что перепуганный Таман Байя прервал свою жизнь паши, чтобы самолично отправиться в Лонг-Кемюат с двумя своими сыновьями — финал почти такой же необычайный, как если бы мне удалось сдвинуть гору.
Три дня спустя, в тот момент, когда цикада, которую я называл «торговцем стеклом», возвестила о наступлении ночи, издалека донеслись звуки ударов мандоу по дереву. Пунаны отозвались таким же способом, и через четверть часа я увидел, как мои посланцы переходят Н’Ганг, сопровождаемые Ги в небольшой даякской шляпе из пальмовых листьев.
Ожидая застать меня в агонии, он был очень удивлен, увидев, что я спокойно занимаюсь препарированием своих птиц, худой, как кукушка, но живой и здоровый. Он рассказал мне, что мои товарищи очень беспокоились обо мне, ибо даяки, увидев моего посланца, заявили, что моя смерть не вызывает и тени сомнения и что пунаны меня отравили.
Все же Ги взял с собой кое-какие продукты — наверное, чтобы съесть их на моих похоронах, и это была моя первая еда чуть ли не в первый раз за последнюю неделю. Он проявил трогательную заботливость, захватив также надувной матрас, показавшийся мне неслыханной роскошью после нескончаемых ночей, проведенных на неровном бревенчатом полу хижины.
То, что он увидел у пунан, привело его в такой восторг, что он решил вернуться в Лонг-Кемюат за Жоржем и его киноаппаратом и аппаратами звукозаписи, чтобы заснять жизнь кочевников. К несчастью, он непредусмотрительно отправился в поход в высоких брезентовых сапогах; после перехода через многочисленные потоки они сморщились и натерли ему огромные раны. Лишь спустя несколько дней он смог пуститься в обратный путь — босиком, с сапогами за спиной.
Вернулся Ги в сопровождении не только Жоржа, но также Петера и Луата — нашего даякского гида. Эта маленькая группа под эскортом пунан, нагруженных поклажей и вооруженных своими копьями, производила живописное впечатление, напоминая шествующую по лесу воинскую колонну.
Так мы все собрались в стойбище у пунан. К несчастью, это продолжалось недолго: в свою очередь заболел Луат, и Петер был вынужден сопровождать его в Лонг-Кемюат. Однако недолгое присутствие нашего даякского друга позволило нам понять смысл любопытного события, происшедшего в это время.
Как-то охотники вернулись с двумя небольшими кабанами, у одного из которых на спине и боках было пять рыжеватых полос, что обычно для молодых европейских диких кабанов, но очень редко встречается на Борнео. Тушу этого кабана положили посреди хижины, и Таман Байя Амат, шаман пунанской группы, приступил к странной церемонии.
Он начал произносить монотонные заклинания, разложив на кабаньей туше пять самых разнородных предметов: кривой топорик, жемчужное ожерелье, палочку с множеством зарубок (это была миниатюрная лестница), пинцет для выщипывания волос и, наконец, бамбуковый гребень для вычесывания вшей. Сидя возле шамана, Луат переводил нам его слова:
«О каан! Ступай в лес и собери своих братьев при помощи этого кривого топора.
Собери их столько, сколько жемчужин в этом ожерелье.
Приведи их в стойбище к пунанам по дороге, которую тебе указывает эта лестница.
А чтобы лучше видеть дорогу, вот пинцет, чтобы выщипать волосы, закрывающие вам глаза.
И чтобы вы пришли в наше стойбище, возьми этот гребень, который избавит вас от мучающих вас вшей».
По окончании церемонии Таман Байя собрал все свои атрибуты, и кабан был разделан и съеден, как Обычно. Лабунг Кулинг объяснил нам, что однажды пунаны убили полосатого кабана и совершили такой же обряд. В течение следующего года вокруг стойбища было столько кабанов, что излишки мяса приходилось выбрасывать.
Но на сей раз не было похоже, чтобы этот необычный дикий кабанчик принес счастье обитателям стойбища. Вечером следующего дня мы увидели Кен Тунга, который шел чуть не плача и нес на руках свою лучшую собаку. Кабан всадил ей в бок клыки на двадцать сантиметров, а один из клыков проник ей почти до сердца. Я нашпиговал рану сульфамидами и забинтовал тело животного широким куском марли. Благодаря поразительной живучести собака очень быстро поправилась. Спустя неделю она уже ковыляла на трех лапах вокруг стойбища, а через месяц бегала как ни в чем не бывало.
Все же время, пока раненая собака не могла двигаться, ее собратья отказывались охотиться без вожака своры, и в стойбище снова начался голод.
Я вновь отправился на охоту с Ленганом, его сыном Н’Гангом, мальчиком лет десяти, и неизменным Лабунг Кулингом.
Почва была особенно неровной и скользкой, и я старался ступать точно по следам шедшего впереди Ленгана. Внимательно осматривая землю, я вдруг заметил в нескольких сантиметрах от отпечатка, оставленного ногой моего спутника, круглый предмет величиной с блюдце, украшенный странными черными и коричневыми разводами.
Решив, что это какая-то большая бабочка распластала по земле свои крылья, я наклонился, готовый схватить ее. Только тогда я узнал лесную гадюку, которая туго свернулась, выставив в центре спирали свою треугольную голову и глядя на меня своими желтыми глазками.