Прижав шею змеи прикладом карабина, я осторожно взял ее и сунул в прозрачный полиэтиленовый кулек, который всегда носил с собой в предвидении подобных встреч. Пресмыкающееся не превышало в длину семидесяти сантиметров, и, когда оно свернулось в глубине кулька, я ухитрился затолкать его в один из карманов моей рубашки.
Мы прошагали после этого уже около часа, когда я почувствовал, как что-то царапает мне грудь. Поначалу я не обратил на это внимания, полагая, что под рубашку попало какое-нибудь насекомое или веточка, но зуд все усиливался. Тогда я вспомнил о змее и поспешно расстегнул рубашку. Тут я убедился, что пресмыкающееся ухитрилось прогрызть полиэтиленовый кулек. Затем его зубы проникли сквозь ткань рубашки и атаковали мою кожу. К счастью, благодаря положению змеи и двум прослойкам — полиэтилена и ткани — ядовитые зубы только поцарапали мне кожу, но не пронзили ее.
Тем не менее мне здорово повезло, так как лесные гадюки относятся к числу самых ядовитых змей, и без противоядия я очутился бы по меньшей мере в неприятном положении. Решив больше не рисковать, я задушил гадюку сквозь кулек: она казалась мне интересной, и я хотел ее сохранить. Впоследствии выяснилось, что она принадлежала к редчайшему виду, известному только по двум экземплярам с Малаккского полуострова.
Мы шли уже почти восемь часов, не встретив никакой дичи, как вдруг Ленган показал мне чей-то рыжий силуэт в зарослях. Это был великолепный олень, и я уже вскинул карабин, как вдруг Лабунг Кулинг, всегда старавшийся услужить, вскричал на своем малайском жаргоне:
— По-пунански это «тэлау»!
Можно не добавлять, что заинтересованное «лицо» не стало слушать продолжения этого урока пунанского языка, а, сделав большой скачок, исчезло из виду. Легко представить себе, какие чувства охватили меня и Ленгана. Последовала яростная перебранка, и не в меру болтливый Лабунг Кулинг был отправлен в хвост колонны, а мы, совершенно обескураженные, направились к стойбищу.
Внезапно маленький Н’Ганг потянул меня за полу рубашки и показал какую-то точку среди деревьев.
— Китан!
Это название мне не говорило ровно ничего, и я не знал, что искать — птицу, белку или орангутанга. Наконец в ста метрах от нас, в развилке двух толстых ветвей, я заметил голову и шею животного, напоминавшего большую серебристую лису. Я оперся о какое-то деревце, прицелился и нажал на спуск. После выстрела что-то перекувырнулось в воздухе и с шумом рухнуло в кустарник.
Когда проводники принесли мою добычу, я увидел, что это был бинтуронг — животное, родственное циветте, но внешне напоминавшее скорее маленького черного медведя с густой шерстью. Желая сохранить шкуру, я посоветовал Лабунг Кулингу не портить ее. «Да, да», — заверил он меня, но едва я отвернулся, как он сделал в коже животного четыре длинных надреза, чтобы пропустить туда лямки из коры!
Мы возобновили наш путь; Лабунг Кулинг шел впереди меня с бинтуронгом на плечах. Однако животное издавало такой сильный мускусный запах, что меня затошнило, и я переправил Лабунг Кулинга в арьергард. Когда я начал сдирать шкуру с этой своеобразной дичи, изголодавшиеся пунаны собрались вокруг меня, соскребая малейшие приставшие к шкуре остатки мяса. Бинтуронг был напичкан кусками сала размером с добрый кусок мыла каждый, но издавал еще более невыносимую вонь, чем в неосвежеванном виде. У него оказалось, однако, очень нежное мясо, и мы пожалели, что каждому досталось лишь по небольшому кусочку, так как нас набралось тридцать пять едоков.
На другой день одному из пунан удалось убить из сарбакана кабана, и мы были спасены! Жизнь в стойбище продолжалась, и периоды изобилия чередовались с голодными временами в зависимости от превратностей охоты.
Жорж хотел заснять изготовление сарбакана. Для этого нужно было заручиться согласием пунанского специалиста Иисуса Христа. Он заставил себя упрашивать в течение нескольких дней, ссылаясь на столь основательные причины, как недостаток дерева в лесу или отсутствие времени! В действительности, он просто хотел вытянуть у нас побольше того великолепного кумача, который мы обещали ему за роль кино-звезды. Когда наконец мы предложили ему пять локтей — гонорар, достойный, по тарифам Борнео, самой Б. Б.[22] — он решил прервать свою бездеятельность, срубил возле стойбища деревце и принялся за работу с томной миной и пресыщенным видом профессионального актера.
Но старому Кен Тунгу эти сеансы киносъемок и звукозаписи вовсе не нравились. «Молодежь куда больше интересуется «коробкой с изображениями» и «говорящим капканом», — говорил он, — чем охотой». Поэтому в один прекрасный день он обратился к нам с вежливой, но настоятельной просьбой вернуться в Лонг-Кемюат и предоставить пунан их естественному образу жизни, вдали от соблазнов современности.
В день отправления мы все нагрузились как ослы: кроме походного снаряжения, доверенного нашим носильщикам, у нас имелись еще киноаппаратура, аппараты звукозаписи, а также мои коллекции.
Конечно, одним из первых выразил желание сопровождать нас Лабунг Кулинг. Впрочем, он отличился тем, что всю дорогу громко разговаривал, обратив тем самым в бегство валявшегося в луже великолепного кабана. Свою вину Лабунг Кулинг искупил, взобравшись, словно обезьяна, на верхушку какого-то дерева, чтобы нарвать рамбутанов, этих восхитительных плодов, скорлупа которых напоминает индийские каштаны.
Затем Лабунг Кулинг остановился под другим деревом, верхние ветви которого были отягощены гроздьями небольших оранжевых шаров, — слишком высоким, чтобы он мог влезть на него. Тогда он преспокойно принялся подрубать ствол дерева своим мандоу; другой пунан делал то же с противоположной стороны. Меньше чем за десять минут дерево, вышиной по меньшей мере двадцать пять метров, рухнуло, с шумом ломая ветви. Все набросились на смехотворные плоды, оказавшиеся здесь, на земле, еще меньшими, чем они выглядели снизу; единственной их лакомой частью был тонкий слой кисловатой мякоти вокруг большого ядра.
Днем мы остановились, чтобы выкупаться в ледяной воде небольшого потока, пунаны же продолжали идти. Мы думали, что они подождут нас немного дальше, но оказалось, что они направились прямиком в Лонг-Кемюат, подгоняемые, очевидно, перспективой одурманить себя табаком. Мы были неприятно удивлены, очутившись одни в лесу, тем более что как раз в это время с обычной для экватора силой и внезапностью разразилась гроза. К счастью, мы знали, в каком направлении находился Бахау, а достигнув реки, нам оставалось только следовать вверх по течению до деревни.
Три часа мы шли под проливным дождем по обрывистому склону, рискуя быть раздавленными каменными глыбами: увлекаемые потоками воды, они катились, подпрыгивая, словно футбольные мячи.
Лес уже окутали сумерки, когда мы увидели свайные постройки Лонг-Кемюата. Но нас отделяли от них сто метров разлившейся реки, а на другом берегу не было ни одной живой души.
Мне пришлось выстрелить в воздух, и тогда наконец появился человек, направившийся к нам в крохотной пироге. Когда он подъехал, его лодка была на три четверти полна воды, непрерывно просачивавшейся сквозь дыру в днище. Повинуясь врожденному практицизму первобытного человека, он не считал нужным заделывать отверстие, которое все же позволяло ему переправляться через реку. Чтобы вернуться назад, достаточно было вылить воду из лодки, а пока она опять набиралась, человек уже достигал противоположного берега. У этой системы, не уступавшей в точности песочным часам, имелись даже свои преимущества: у соседей пропадала охота брать взаймы лодку для более дальних переездов.
Во всяком случае, так как пирога была слишком мала, было решено, что она сделает два рейса и заберет сначала Ги и Жоржа, а потом меня. Но едва она удалилась, как тут же вернулась обратно, направляемая сильными ударами весла. С тремя пассажирами на борту она решительно тонула! Только после трех рейсов в оба конца — как в классической задаче с волком, козой и капустой — мы оказались, целые и невредимые, на другом берегу. И то лишь благодаря лихорадочным усилиям пассажиров, вычерпывавших во время переезда воду — как падавшую с неба, так и проникавшую сквозь дно лодки!
Часть IIIВ ЦЕНТРЕ БОРНЕО
Глава одиннадцатая
Нетерпеливый вдовец. Кабаны плавают. Благонравный крокодил. Даякские войны.
В деревне нас встретили почти как членов племени, вернувшихся из далекого путешествия. Так как я отсутствовал дольше моих товарищей, на меня смотрели с удивлением:
— Это ты, туан, — говорили одни, — а мы уже думали, что ты умер!
— Нет, — шутили другие, — он женился на пунанской женщине, и она не хотела его отпускать!
Одним из первых пришел меня встретить М’Буи Джалонг, даяк лет тридцати, столько раз водивший меня на охоту за кабанами. Но я тут же увидел, что произошло несчастье: на нем было традиционное одеяние вдовцов — туника и лубяная набедренная повязка, а также конический головной убор из пальмовых листьев.
— Моя жена умерла, родив мне третьего ребенка, — сказал он. — Ребенок жив, но у меня с ним много хлопот. Мне приходится делать всю женскую работу: носить воду, дрова, очищать рис, варить еду и кормить ребятишек.
Я попытался утешить его, заверяя, что такой молодой здоровый парень, как он, сможет быстро найти себе другую жену. Но он печально покачал головой:
— К несчастью, обычаи нашего племени не разрешают вдовцу жениться до конца года…
Я заметил, что уже 10 декабря, и, значит, ему недолго осталось ждать, но это, как видно, не очень-то ободрило его.
— Теперь меня нужно называть Эмбан Джалонг, — важно сказал он мне.
Дело в том, что у даяков имени человека предшествует определение, меняющееся в зависимости от семейного положения: Таман — если его первый ребенок девочка, М’Буи — если это мальчик, Эмбан — когда этот человек вдовец, и так далее… Стало быть, достаточно знать чье-либо имя, чтобы немедленно установить его гражданское состояние.