До полудня мы шли лесом, относительно светлым и приятным, но буквально кишевшим голодными пиявками. Петер, всегда любивший статистику, снимал их по одной и считал, я же, как более ленивый, ждал, пока они образуют кровянистую гроздь на моих лодыжках, а затем соскребал их лезвием мандоу и рубил на земле на мелкие части.
Но это было лишь маленьким неудобством по сравнению с тем, что нас ожидало. Всю вторую половину дня мы были вынуждены идти вдоль обрывистого склона глубокого ущелья; внизу меж огромных скал бурлил небольшой поток. Нам приходилось ставить ноги на липкий земляной карниз едва ли шире ладони, к тому же кое-где обвалившийся. Стоило оступиться, и мы полетели бы вниз, увлекаемые тяжестью наших рюкзаков.
Наконец эта глинистая дорожка кончилась; продвижение по лесу показалось нам истинным удовольствием, тем более что наш проводник объявил, что мы почти на месте. На самом же деле мы шли еще несколько часов и каждые двадцать минут спрашивали его:
— Ну как, далеко еще до деревни?
И он неизменно отвечал с завидной точностью: «Немного далеко», «Не слишком далеко» или «Может быть, далеко»!
Только поздней ночью наша тройка добралась до Кабуанга, и, хотя мы мечтали об отдыхе, нам пришлось принять участие в попойке, которая продолжалась до утра. Два или три раза мы потихоньку ускользали, но едва успевали лечь, как за нами являлись женщины и девушки, безжалостно вытаскивавшие нас из спальных мешков и увлекавшие к месту пиршества.
От Кабуанга мы поднялись в пироге до Лонг-Туа, первой из двух деревень, населенных племенем берау — тех самых, которых мой друг Эмбан Джалонг назвал дикарями, так как во время даякских войн они не убивали «даже для того, чтобы отрезать головы».
Глава шестнадцатая
У берау. Бангау. Зубы пантеры и трупоядный медведь. Утро в засаде. Странный лес. Сбор дамара. Редкие животные. Окаменевшая деревня. Хороший суп. Отъезд.
Берау значительно отличались от всех даяков, которых мы видели до сих пор. В общем они были худощавее, отличались более желтым цветом кожи и резче выраженными монголоидными чертами лица. На голове у них были тюрбаны, а их татуировка состояла из длинных волнистых параллельных линий на руках и ногах вместо арабесок и стилизованных драконов или птиц, как у соседних племен.
Они говорили на совершенно непонятном даже для других даяков языке, в котором имелись, как в арабском, хриплые гласные и гортанные согласные. Две маленькие деревушки, Лонг-Tay и Бангау, расположенные на расстоянии дня пути от реки, — вот и все, что осталось от первобытного народа н’горек. Слово «н’горек» означает попросту «тарабарщина»; эти люди, которых даяки считали самыми древними обитателями Борнео, были прозваны так за свой непонятный язык.
Лонг-Tay состояла из четырех маленьких домов на сваях, в каждом проживала одна семья. По обычаю, мы были приняты в хижине вождя, отец которого, старик лет восьмидесяти на вид, считался самым старым человеком в тех местах. Когда мы осведомились о его возрасте, нам ответили просто:
— Мы не знаем, он всегда был.
Этот старик — необычайное явление в стране, где люди редко переваливают за сорок пять лет, — продолжал возделывать свое рисовое поле и не колеблясь совершал одно-двухдневные переходы по лесу, чтобы напиваться в окрестных деревнях. Он знал тьму даякских легенд и преданий, но, к несчастью, говорил только на своем непонятном диалекте. Он пережил эпоху племенных войн и с гордостью показал нам покрывавшие его тело шрамы. Однажды ночью, лет двадцать назад, он сидел на корточках над маленьким круглым люком, имеющимся в центре каждого даякского жилища, как вдруг чье-то копье пронзило ему икру и бедро, не достигнув, к счастью, живота. Не теряя хладнокровия, он схватил оружие, помешав таким образом своему невидимому противнику нанести второй удар, и принялся вопить, чтобы поднять тревогу. Враги, осадившие деревню, поняли, что они обнаружены, и скрылись в ночи.
На следующий день мы покинули Лонг-Tay, чтобы отправиться в Бангау, последнюю деревню, отделенную от Саравака сотнями километров необитаемого леса.
За минуту до отъезда вождь попросил у меня «лекарство для отращивания носа»; когда же я удивился, он пояснил:
— Это для моего сына: мне хочется, чтобы у него был такой длинный нос, как у тебя, но, сколько я ни тяну его по утрам, он не растет.
Я уверял этого отца, озабоченного внешним видом своего отпрыска, что лучше иметь нос слишком короткий, чем слишком длинный, но это, кажется, не очень убедило его, и нам удалось отделаться от него, только вручив ему несколько таблеток какого-то витамина, который, во всяком случае, не мог повредить мальчику.
От Лонг-Tay до Бангау нужно было идти целый день по горам, покрытым лесом и прорезанным бесчисленными потоками. Неизменно методичный Петер подсчитал, что во время этого путешествия мы перешли вброд не менее тридцати трех речек!
Бангау оказался маленькой деревушкой, приткнувшейся высоко над рекой и состоявшей всего из трех домов на сваях, в которых проживал в общей сложности тридцать один человек. Нас поместили у помощника вождя, человека молодого и отважного; он прекрасно говорил по-малайски, так как проработал несколько лет на каучуковой плантации в Сараваке.
Один из сопровождавших нас гребцов шепнул нам, что наш хозяин Ладжанг был несколько месяцев назад отравлен одним ревнивым мужем и три недели пребывал между жизнью и смертью. В конце концов он благополучно выпутался, но немного погодя его соперник умер при загадочных обстоятельствах, и Ладжанг женился вскоре на вдове. Мы с любопытством разглядывали виновницу этой любовной драмы, маленькую, уже не очень молодую особу; улыбающаяся и трудолюбивая («главное трудолюбивая», как нам с гордостью заявил ее супруг), она нисколько не походила на роковую женщину.
На следующий день мы отправились охотиться на бантенгов, но нашли только их следы — правда, свежие — и провели отвратительную ночь на берегу болотистой заводи, съедаемые комарами. Зато принесли оттуда оленя, кабана и немало занятных птиц. Тогда же мы решили, что я останусь на один-два месяца в Бангау, чтобы пополнить свои коллекции, а Петер вновь спустится в Лонг-Кемюат и оттуда на побережье, чтобы добиться присылки денег из Сингапура, так как у нас не осталось ни гроша и мы рисковали застрять на неопределенное время в центре Борнео, не имея возможности уплатить гребцам.
Время, прожитое в этой деревне, оставило у меня неизгладимые воспоминания. Эти тридцать один житель, затерянные среди девственного леса, вели почти райское существование. Дичь и рыба водились в изобилии; каждое утро мой хозяин приносил мне гору зажаренного кабаньего сала и не меньшее количество риса. Впрочем, в этой деревне ели только мясо кабана, а жесткую оленину отдавали собакам, у которых были туго набитые животы и густая лоснящаяся шерсть.
Земля была такой плодородной, что у каждой семьи имелись два-три амбара, полных риса про запас. Чтобы использовать эти излишки, берау изготовляли невероятные количества спиртного. Впрочем, их образ жизни был строго размеренный: в течение пяти дней все трудились — мужчины охотились или корчевали лес, женщины рушили и отваривали горы риса, который они ставили бродить в огромных глиняных кувшинах. Затем в течение пяти последующих суток только ели и пили, пока не выходили запасы снеди и напитков.
Г од за годом эти славные люди вели такой простой образ жизни. Можно было подумать, что довольно-таки изнурительный режим подрывал их здоровье, но, по-видимому, этого не происходило. Люди Бангау были столь же крепкими, как и обитатели соседних районов; во всяком случае, детская смертность там была гораздо более низкой, составляя менее двадцати процентов, тогда как в других деревнях, страдавших от хронического недоедания и особенно от нехватки мяса, она часто превышала пятьдесят процентов.
Ритуал коллективных пиршеств значительно отличался от того, которого придерживались другие даяки. Все усаживались в круг на полу в доме вождя, а кувшины со спиртным устанавливали вдоль стены, где две женщины непрерывно наполняли привезенные из Саравака большие чарки «made in Hong-Kong»[29]. Затем вождь поручал одному из присутствующих разнести напиток. Тот, на кого пал выбор, должен был поднести каждому полную до краев чарку, сказав при этом: «Пей, брат!». Но вежливость требовала, чтобы угощаемый отказывался и отвечал: «Сначала ты». Только после того как первый опорожнит свой сосуд, второй мог пить, в свою очередь старательно привлекая к этому внимание каждого из присутствующих.
«Смотри, Ладжанг, я пью».
Названный отвечал: «Пей, пей, мой брат!»
Конечно, больше всех пил тот, кто обносил пирующих, так как ему приходилось выпивать столько порций, сколько насчитывалось пьющих, то есть по меньшей мере тридцать. Мне, как чужестранцу, эта роковая честь выпадала чаще, чем другим, и легко представить себе, каков я был к концу обхода. Я уже говорил, что наибольшая опасность, которой подвергается на Борнео натуралист, — заболеть циррозом печени, но я без колебаний шел на этот риск ради науки, так богат был район Бангоу всевозможными животными. Мучительным для меня было лишь возвращение в свой дом на сваях, когда мне приходилось карабкаться по даякской лестнице — тонкому древесному стволу с несколькими зарубками. Мои друзья берау с большой радостью мне помогали в этих упражнениях, поднимая меня или подталкивая снизу шестами; очутившись наверху, я оказывал им аналогичную услугу, протягивая руку помощи, так как зачастую они были не в лучшем состоянии, чем я!
Как мы видели, местность вокруг Бангау была сильно пересеченной. Горы сменялись оврагами с обрывистыми склонами, и во всех направлениях текли небольшие бурные речки. Лесные пространства чередовались с небольшими лужайками, заросшими малайскими рододендронами с огромными розовыми цветами, что придавало пейзажу альпийский вид.
Это были идеальные места для крупных животных; там в изобилии водились всевозможные олени, кабаны и бантенги, или дикие быки, а также плотоядные: медведи, пантеры, дикие кошки и всякого рода циветты.