Я же побрел по берегу Бахау, вооруженный своим карабином 8,57, надеясь встретить кабана. Кабана я не увидел, но заметил несколько больших рыб, державшихся неподвижно у поверхности воды в ожидании насекомых или падавших с деревьев плодов. Я выстрелил в ту, которая показалась мне самой крупной, и, когда успокоилось волнение, вызванное ударом пули, увидел ее серебристое брюшко, блеснувшее на поверхности. Я тут же отправился за добычей, опасаясь, что рыба была оглушена и может в любой момент очнуться.
Это был усач — хищная рыба с серебристой чешуей, обязанная своим названием нескольким усикам вокруг рта; он весил никак не меньше трех килограммов. Я вошел во вкус и решил подождать, пока другие рыбы не успокоятся и не вернутся на поверхность. Так оно и получилось: после получасового ожидания я смог внести в свой актив другой прекрасный экземпляр. Этого было более чем достаточно, и я решил вернуться на бивуак.
Ипар уже поставил на огонь котелок, в котором ключом кипела вода: варилась вяленая оленина. Мои рыбы были встречены с энтузиазмом, немедленно разрезаны на куски и брошены в котелок с мясом. Только теперь я заметил панцирь великолепной черепахи, найденной, по-видимому, моими спутниками, но тела животного нигде не было видно.
— А где черепаха? — спросил я Ипара.
— Там, — ответил он, показывая на котелок.
Я был горько разочарован этим открытием: внезапно у меня появилось ощущение, что мои спутники меня предали. Они хорошо знали, что я интересуюсь всеми животными, и потому, опасаясь, что я захочу сохранить черепаху, убили ее, не дожидаясь моего возвращения. «Но ведь недостатка в мясе не было! — думал я. — И я не сделал им ничего плохого». Нет, решительно во всем мире люди одинаковы.
Пока я предавался этим горьким размышлениям, над бивуаком сели два зеленовато-розовых голубя. К счастью, охотничье ружье было у меня под рукой, и обе птицы упали к нашим ногам. Одна была в прекрасном состоянии, и ее можно было сохранить, другая — испорчена дробью. Я отдал ее Ипару «на кухню» и с ужасом увидел, что он бросил ее, как есть, в котел, где уже варились олень, рыба и черепаха.
— Ты даже не ощипал перья? — спросил я.
— С какой стати? — величественно ответил он. — Они выпадут сами!
Можно не добавлять, что суп, который мы ели в тот вечер, был довольно-таки густой!
На следующий день пейзаж несколько изменился. Там и сям появлялись лужайки, заросшие малайскими рододендронами с большими розовыми цветами, и небольшие кущи деревьев. На опушке одной из таких рощ мои проводники остановились.
— Каменная деревня там, — сказал мне Ладжанг.
Я прошел в зарослях метров пятьдесят и внезапно застыл на месте от удивления. Передо мной высилась огромная скала, словно большой корабль, выброшенный каким-то чудом на середину обширной равнины.
На отвесном склоне скалы виднелись странные фигуры, одни округлые, другие продолговатые; все это напоминало барельеф с изображением человеческой толпы. Присмотревшись получше, я увидел, что эта огромная каменная глыба не была однородной, а состояла из мягкой на вид горной породы с вкрапленными в нее кусками кремня, из которых отдельные были величиной с арбуз. Дождевая вода, тысячелетиями стекавшая по каменной стене, размыла рыхлую породу, отчего вкрапления кремня выступили наружу, образовав в конце концов фантастический барельеф, породивший легенду об окаменевшей деревне.
Когда я уже собирался вернуться к своим спутникам, мое внимание привлекла гроздь из трех летучих мышей, спавших на скале. Так как мне очень хотелось добыть этих животных, как правило, редко встречающихся в экваториальных районах, то я вскинул ружье и выстрелил. Звук выстрела, отраженный скалой, раскатился, как пушечный залп, а три летучие мыши кучкой упали к моим ногам.
Выбравшись из зарослей, я заметил обоих своих проводников, они стояли с зелеными лицами, дрожа всем телом от ужаса.
— Не бойтесь, со мной ничего не случилось, — закричал им я, показывая свою добычу.
Ладжанг первый взял себя в руки и улыбнулся, стыдясь своего страха:
— Подумать только, что ни один мужчина из деревни не осмелился бы прийти сюда! А ты стреляешь из ружья, и с нами ничего не делается! Поистине, времена изменились…
За два месяца, проведенные в Бангау, мои коллекции стали намного богаче. У меня были три ящика с чучелами птиц и ящик, набитый шкурами и скелетами млекопитающих. Что касается насекомых, то я просто не знал, что с ними делать; жесткокрылые и бабочки, переложенные ватой, тысячами накапливались в коробках из-под сигар.
Впрочем, все эти коллекции доставляли мне много хлопот. Влажность воздуха была такова, что шкуры портились, теряли перья и шерсть, а насекомые превращались в комочки беловатой плесени. Через каждые несколько дней мне приходилось выставлять на солнце чучела и шкуры животных, а насекомых чистить одного за другим обмакнутой в спирт кисточкой, что губило наиболее хрупкие экземпляры. Я не говорю уже о том, что достаточно мне было на мгновение ослабить свою бдительность, как собаки, кошки и свиньи утаскивали у меня кто птицу, кто шкуру или череп, на которых не было, однако, ничего съедобного!
При таких темпах мои охотничьи припасы быстро истощались по мере того, как приближалось время встречи с друзьями в Лонг-Кемюате. Но я без конца откладывал свой отъезд, дорожа каждым лишним днем, который я мог прожить в этой гостеприимной деревушке, изолированной от мира и времени.
Когда же наконец я объявил своим друзьям берау, что собираюсь покинуть их, мне показалось, что они были искренне огорчены, а после того как я объяснил им, что это неизбежно, стали настаивать:
— Останься еще на несколько дней, нужно хотя бы устроить минуман бесар (большой пир) по случаю твоего отъезда.
Ради такого дела Ладжанг убил буйвола, а Пиар пожертвовал двух огромных черных свиней. В доме вождя вдоль одной из стен были выстроены кувшины со спиртным, и женщины резали на полу сотни килограммов дымящегося мяса. В течение пяти суток мне пришлось несчетное число раз приложиться к кувшинам, а каждый из тридцати с лишним жителей Бангау поочередно подходил ко мне, чтобы засвидетельствовать свою дружбу, и совал мне в рот ломти сала величиной с ладонь, которые проскальзывали в глотку, словно угри.
Утром шестого дня, с головой, еще отуманенной винными парами, я в последний раз переправился через протекавшую перед деревней реку. Меня сопровождали оба моих верных егеря, и мы все трое были нагружены, как вьючные животные, коллекциями и подарками, которые принесли мне все мои друзья. Там был, в частности, десяток живых кур, подвешенных вокруг наших корзин и отчаянно кудахтавших в такт нашим шагам. Все жители Бангау собрались на берегу, чтобы проводить меня:
— Возвращайся поскорее, туан!
— Да, обещаю вам! — отвечал я.
Но в глубине души я знал, что, конечно, никогда не вернусь, и внезапно ощутил огромную печаль, так как в минуту прощания понял, что зеленый рай даяков — страна тысячи рек, вечных лесов и жирных кабанов — не был легендой.
После целого дня марафонского бега через тридцать три брода, пересекавших тропу между Бангау и Лонг-Туа, мы наконец достигли Бахау и поплыли в пироге, такой маленькой, что она с трудом вместила наш багаж.
Только когда мы начали спускаться по стремительному потоку, я убедился, что оба мои спутника — люди леса, а не реки — совершенно не умели управлять пирогой! Течение внезапно подхватило и понесло нашу лодку, несмотря на тщетные попытки править ею. На водоворотах она принималась вертеться вокруг своей оси, словно волчок, или попросту дрейфовала боком. Единственный рефлекс, который еще сохранялся у моих спутников, выражался в том, что они отталкивались веслом от скал, грозивших нам гибелью.
При таких головокружительных темпах нам хватило одного дня, чтобы добраться до Лонг-Кемюата, где выстрелом в воздух мы вызвали на берег Ги и Жоржа. По-моему, они оказали нам восторженный прием прежде всего из-за привезенной нами домашней птицы:
— Знаешь, со времени твоего отъезда мы питались только ничем не сдобренным вареным рисом! На охоту мы не ходили, а даяки упорно отказываются уступить нам хоть одну из куриц, предназначаемых для жертвоприношений.
При всей своей радости оба были очень удивлены, что видят меня «уже»; сравнив их представление о сроках со своим, я понял, что совершенно запутался и явился к месту свидания за две недели до назначенного времени! Подумать только, ведь я мог еще две недели пробыть в Бангау!
Напротив, мои спутники не скрывали своей радости. Им явно приелся ежедневный рис, а так как к тому же они закончили свою работу, то стремились в районы, более близкие к тысяче и одному благу «цивилизации», которых мы были лишены больше года: к сахару, чаю, кофе, китайским бисквитам, пирогам и различным овощам.
Ги собрал внушительную этнографическую коллекцию: оружие, щиты, украшения, утварь и предметы обихода даяков. Что касается Жоржа, то ему удалось заснять всевозможные торжественные церемонии и многочисленные обряды этих племен.
У нас не было известий от Петера, но мы надеялись, что он без помех достиг Танджунгселора. Рассчитывая, что он раздобудет необходимые деньги, мы наняли сорок гребцов и пять больших лодок. Затем нам понадобилось еще две недели для упаковки трех тонн нашего багажа с тем, чтобы ничто не испортилось в случае крушения, так как на участке между Лонг-Кемюатом и Лонг-Пезо насчитывалось наибольшее число особенно опасных порогов.
Наконец после завершающей серии попоек в каждом из длинных домов деревни все было готово к отъезду.
Великий день настал, и, выйдя рано утром из дома вождя, мы были приятно удивлены, увидев, что все жители Лонг-Кемюата собрались на площади, чтобы проститься с нами. К нам приблизилась делегация очаровательных девушек со скромно опущенными глазами; руки они держали за спиной.
Мы приосанились, словно петухи, но они внезапно бросились на нас, повалили на землю (попробуйте бороться в одиночку с десятком девушек, для которых проходить целый день с тридцатью килограммами риса за плечами просто детская игра!) и вымазали с головы до ног смесью из сажи и прогорклого кабаньего сала! В довершение всего они возложили нам на головы остатки прокисшего маниока, издававшего запах, от которого выворачивало самые здоровые желудки, и оставили на потеху толпе. Очевидно, лучше всего было не сердиться на них, тем более что, как нам объяснили, такая