— Этого не может быть.
— Но это так. Вы точно пересчитали их вчера вечером, когда заявляли о краже?
— Я их не считал. Я могу перечислить их все, не глядя. Вера, это увлечение последних лет моей жизни. И я совершенно точно знаю, что вчера недоставало только одной фигурки — воина Витанабэ-но Цуна. Все остальные стояли на своих местах. Ты уверена, что нет еще трех?
— Абсолютно.
— Хм, интересно. — Молчанский поскреб подбородок, на котором, это Вера отметила с удовлетворением, не было даже намека на щетину. Слава тебе господи, пришел в себя, собрался. — Надо тогда понять, что именно пропало. Это очень любопытно, очень.
— Павел Александрович, если вчера все, кроме воина, было на месте, значит, три остальные фигурки пропали позже. Но в доме не было никого, кроме меня, Димы, то есть Дмитрия Крылова, и рабочих, которые сегодня стеклили дверь в шкафу. Конечно, я старалась не оставлять их без присмотра, но приезжала Глаша, и я ненадолго отвлеклась.
— Аглая была на даче? — встрепенулся Молчанский.
— Да, она сказала, что ей нужно что-то забрать. Но в кабинет она не заходила.
— Я не подозреваю свою дочь в том, что она что-то у меня украла! — громыхнул Молчанский. — А вот во всем остальном надо разобраться. Вот что, поехали на дачу.
— Сейчас? А как же комиссия?
— Да ушли они уже. Выдали мне протокол проверки и свалили, любезно сообщив, что все остальные вопросы мне зададут в правоохранительных органах.
— Я еще дома не была, — жалобно сказала Вера. — Мне бы хоть сына повидать, но он в школе сейчас.
Молчанский немного подумал.
— Хорошо, — кивнул он. — Тогда езжай домой, а я мотанусь к ребятам в «контору». Расскажу, что тут у нас да как. Заеду за тобой в семь вечера. Устроит? Я постараюсь не задерживать тебя надолго.
Можно подумать, у Веры был выбор.
— Хорошо, — сказала она обреченно. — Я буду вас ждать.
Всю дорогу до Спасского-Лутовинова Вера Ярышева думала о том, как ей все-таки повезло в жизни. У нее были самые мудрые, самые понимающие родители, готовые поддерживать ее всегда и во всем. Они внешне спокойно (хотя Вера знала, насколько обманчивым было их напускное спокойствие) приняли и ее скоропалительный брак, и последовавший через три года развод. Они помогали ей растить сына, безропотно оставались с ним, когда она пропадала на работе до глубокой ночи, отпускали в командировки, мирились с ее непростой личной жизнью, не лезли с непрошеными советами, но охотно их давали, когда Вера спрашивала их мнение.
Еще у нее рос самый терпеливый и не обидчивый сын, спокойно отпускающий маму по ее важным делам, не ноющий и не отбивающийся при этом от рук. Веру он любил трепетной сыновней любовью, бабушку обожал, деда оберегал от тревог, зная, что у того слабое сердце. В школе учился хорошо, любил читать, мог всплакнуть над книжкой, если там встречалось что-то грустное, больше всего на свете обожал профитроли со сливочным кремом и ужасно этого стеснялся. Боялся, что примут за девчонку.
Сыну было десять, еще совсем ребенок, но уже отчаянно желающий стать взрослым. В выходные он обязательно приходил к Вере под бок. Он любил вот так, бездумно, валяться с ней в постели и болтать обо всем на свете. Он все еще радовался, когда она вечерами сидела рядом и читала ему, лежащему в кровати, книгу, но уже мог вывернуться из-под ее рук, пытавшихся мимоходом его обнять, от ее губ, пытавшихся поцеловать вихрастую макушку, теплым дыханием раздуть легкие, словно пух одуванчика, волосы.
Он неумолимо рос, взрослел, мужал, и Вера все чаще с сожалением думала о том, что не насладилась вдоволь тем временем, когда он был еще крохой, слишком мало была рядом, чтобы удержать в памяти его смешные словечки, крохотные пятки, которыми он размахивал, хохоча во все горло над чем-то смешным, серьезную складку между бровями, с которой нанизывал кольца на пирамидку, сосредоточенность, с которой размазывалась по столу манная каша.
Иногда она думала, что совсем скоро у него начнет ломаться голос и появится темный пушок над губой, а потом он приведет в дом девочку. Размышлять про это было грустно, и Вера запрещала себе, так же как гнала запретные мысли о том, что стареют родители.
Семья была ее тылом, надежным и гарантированным. На него можно было не оглядываться, идя вперед по трудной дороге, которую она себе выбрала. Она — добытчик. Она — кормилец семьи. Ей никто ничего не должен, каждую копейку она должна заработать, а точнее, отработать, не жалуясь и не выпрашивая преференций. Жаловаться стыдно.
Сидя сейчас рядом с Молчанским, который, как оказалось, отпустил домой водителя и теперь за рулем служебной машины сидел сам, она думала о том, что делала бы, случись с ней такая же беда, как с шефом. Сегодня он сказал ей, что потерял самое дорогое, что у него было — семью, и Вера верила в это его откровение. Смогла бы она продолжать есть, пить, дышать, ходить на работу, решать свалившиеся на голову серьезные проблемы и при этом сохранять лицо, не орать, не визжать, не кататься по земле, если бы у нее вдруг не стало семьи за спиной? Она очень в этом сомневалась.
Неудивительно, что ее непьющий шеф первым делом ушел в запой. Она понимала, что у него просто вышибло пробки, и эти несколько дней отключки были защитной реакцией, необходимой, чтобы не сойти с ума. Но теперь он снова был в строю, и, искоса поглядывая на невозмутимо возвышавшегося на водительском сиденье шефа, Вера видела привычного Молчанского, уверенного в себе победителя жизни, железной воле которого подчинялись любые обстоятельства. А в душе? Кто там знает, что на самом деле творится сейчас в его душе?
Шеф, ничего не подозревающий о мыслях по поводу его души, раздумьям не мешал. Всю дорогу он молчал, глядя в темноту за лобовым стеклом, в которой мелькали белые мухи снега. И Вера была страшно благодарна ему за это молчание. Любые слова сейчас казались бы неуместными, а значит, раздражали.
Почему-то больше всего на свете Вера сейчас боялась, что он начнет ее спрашивать про Крылова. Вчерашнее свидание теперь казалось отчего-то постыдным, как будто Вера публично сделала что-то неприличное. От внезапного смущения кровь прилила к лицу, стало так жарко, как перед обмороком, или жарящая на полную мощность печка была тому виной?
Вера потащила с шеи шарф, размотала, пристроила на коленях, немного припустила стекло, чтобы подышать.
— Тебе плохо, что ли?
Ух, какой он, оказывается, внимательный, ее шеф! В других обстоятельствах Вера даже обрадовалась бы его внезапно проснувшейся бдительности. Как правило, личный помощник в его жизни проходил по разряду мебели. Но сейчас ей было стыдно от внезапно накатившей слабости. Она не может себе позволить в сложившейся ситуации оказаться слабой. Наоборот, должна быть надежной опорой, на которую можно положиться. Молчанский в состоянии ценить незаменимость, а значит, о работе и зарплате можно будет не волноваться. Да, она очень хорошо понимала шефа, который в списке потерь на второе место поставил свой бизнес. Сама Вера больше всего боялась потерять работу. После семьи, конечно.
— Нормально мне, — буркнула она. — Жарко просто. В этой машине не печка, а зверь.
Молчанский послушно начал нажимать на кнопки климат-системы.
— Зря я тебя в ночи из дома дернул, — сказал он с некоторым сожалением в голосе. Это сожаление было для нее внове. Тот Молчанский, которого она знала, не мог сожалеть о подобных пустяках. — Я просто совсем не могу сейчас один оставаться. Шут его знает почему. Ну хочешь, мы с тобой шкаф с нэцке проверим и я тебя к Димке отпущу?
Схлынувшая было жаркая волна начала подниматься снова, грозя смертью от удушения.
— Его нет дома, — хрипло сказала Вера, откашлялась, чтобы прогнать удушье. — Он в командировку уехал. И вообще, вы не думайте ничего, Павел Александрович, мы просто один раз поужинали в ресторане, и все.
— Я ничего такого и не думаю, — весело ответил Молчанский. Нет, положительно он над ней насмехался. Вера недовольно отвернулась к окну.
В полной тишине они приехали в Спасское-Лутовиново. Шеф достал брелок с пультом от сигнализации, начал проводить нехитрые манипуляции, чтобы отключить сигнал тревоги, включить освещение во дворе и открыть ворота. Неясная мысль снова заворочалась в голове, словно медведь, разбуженный в берлоге посредине зимы, медленная и неуклюжая спросонья. Вера попыталась сосредоточиться, чтобы привезти мысль «в чувства».
— Ты идешь или нет?
Молчанский, оказывается, уже завел машину во двор, вылез и теперь стоял перед Верой, открыв ее дверцу.
Медведь в голове, воспользовавшись тем, что Вера отвлеклась, тут же уютно свернулся клубком, чтобы продолжить спать.
— Да, иду, — с досадой сказала Вера. Все ей казалось, что она упускает что-то важное.
Она выпрыгнула из машины, старательно не замечая протянутой ей руки. Ей показалось или Молчанский действительно вздохнул, недовольный ее эмансипированностью? В доме было тихо и темно. Лишь проникающий с улицы свет фонарей разгонял по углам сгустившийся сумрак. Но и там, в углах, могли прятаться злые чудища, взламывающие стеклянные двери, взрывающие машины и убивающие людей.
— Поставь чайник, — приказал голос Молчанского из кабинета.
Он уже прошел туда, зажегся свет, стало не так страшно, хотя все равно тревожно и неуютно. Вера послушно шагнула в кухню, тоже щелкнула выключателем. Засияли лампочки под потолком, подмигнув одобрительно: «Смелее, не бойся». Зашумел электрический чайник, и Вера полезла за чашками, усмехнувшись над тем, что орудует здесь уже как заправская хозяйка. Боже, какие нелепицы только не лезут в голову!
Из холла послышались шаги, уверенные, тяжелые. Эти шаги Вера узнала бы из тысячи. Она всегда слышала приближение шефа, даже когда он еще только ступал на подножие лестницы. Так, как Молчанский, не ходил никто из ее знакомых.
— Ты права, — мрачно сказал он, подходя и принимая из ее рук чашку с горячим чаем. — Пропали еще три фигурки. «Хотей», «На птичьем дворе» и «Синтоистский монах». Все три представляют собой окимоно.