В среду утром решение было принято: на сей раз это был комод Альберты. Я дождалась, когда Сол ушел в радиомастерскую, и снесла вниз по лестнице сначала ящики, один за другим, а потом и остов. Тащить остов было трудно, он гремел по ступенькам.
— Это ты, Шарлотта? — окликнула мама из кухни.
Пришлось остановиться, поставить остов на ступеньку, перевести дух.
— Да, мама.
— Что там происходит?
— Ничего, мама.
Я вынесла комод через парадную дверь, чтобы она не увидела, протащила вокруг дома, засунула в него ящики и оставила возле мусорного бака. Потом пошла на продуктами и в фотомагазин за бумагой.
Домой я вернулась только в полдень. Вошла в прихожую, положила покупки и вижу: стоит комод Альберты.
Это было все равно что столкнуться лицом к лицу с покойником, которого только что похоронили. Я перепугалась не на шутку. При виде Сола, стоящего позади со скрещенными на груди руками, мне легче не стало.
— В чем дело? Как он оказался здесь?
— Я нашел его возле мусорного бака.
— Да что ты?
— К счастью, сегодня День Колумба[3], и его не увезли.
— Ах да, День Колумба! — сказала я.
— Сколько вещей ты уже успела выбросить?
— Пожалуй…
— Это не твои вещи, и не тебе ими распоряжаться, Шарлотта. С чего это ты вдруг решила их выбрасывать?
— Есть наконец у меня хоть какое-то право решать, что должно быть в этом доме? Когда я пытаюсь заговаривать об этом с тобой, ты лишком занят. Тебя же нельзя тревожить мирскими заботами.
— Но я работаю, — сказал Сол. — Засыпаю по ночам над книгами. Не могу же я все бросить и сию секунду заняться перестановкой мебели.
— Сию же секунду! Я просила тебя об этом еще в августе. А ты все ждешь подходящего момента. Ходишь, бормочешь что-то из Священного писания, репетируешь рукопожатия или еще что-нибудь, откуда мне знать, чем вы там занимаетесь…
— Конечно, откуда тебе знать, ты же отказалась идти в Хамден на открытие колледжа, где все это объясняли.
— Ненавижу Хамден, — сказала я. — Ненавижу всю эту затею. Я бы заставила тебя отказаться от нее, если бы знала, что вправе вмешиваться в жизнь другого человека, изменять его.
— Не понимаю тебя.
— Знаю, что не понимаешь. Проповедники не ставят перед собой таких, вопросов, в том-то и беда.
— Каких вопросов? О чем ты говоришь? Прошу тебя об одном: не трогай мои вещи, оставь их в покое. Я займусь ими когда-нибудь потом.
— Даже если из-за них я сломаю шею?
Он устало провел рукой по лбу.
— Никогда не думал, что ты такая, Шарлотта. Это моя мебель, и, что с ней делать, я решу сам. А теперь мне пора идти, я опаздываю на занятия. До свидания!
Он вышел, с нарочитой осторожностью прикрыв за собой дверь. Было слышно, как он заводит пикап. Я собрала покупки, отнесла на кухню; там, застыв на своем стуле, сидела мама.
В последнее время она как-то осела, стала обыкновенной рыхлой толстухой, но сидеть теперь могла на чем угодно и только в самые напряженные моменты, предпочитала свой деревянный стул. На лице ее застыло прежнее выражение испуга, побелевшими пальцами она вцепилась в потрескавшиеся подлокотники.
— Ничего страшного, мама. Все в порядке, — сказала я.
— Ты так плохо обращаешься с ним, а он такой порядочный, вежливый.
Меня она никогда так не любила, как Сола.
— Но я должна защитить себя, мама.
— Ты же не собираешься его прогнать?
— Прогнать? — переспросила я.
Именно этого мне и хотелось. Я представила, будто с палкой в руках бегу за ним, как женщина на коробке со стиральным порошком «Олд-датч»: «Вон! Вон! Хочу чистого воздуха!» Если бы мне удалось от него отделаться, чувство безнадежности и беспомощности рассеялось бы как туман. Я не видела бы его осуждающих глаз, замечавших все мои недостатки и промахи, избавилась бы, от его добропорядочного, вежливого присутствия, постоянно в чем-то изобличавшего меня. Но маме я, конечно, этого не сказала. Положила на кухонный стол покупки, поцеловала ее в щеку и, помахивая сумкой, вышла из кухни. Я прошла через весь город, зашла в закусочную Либби, заказала билет на автобус до Нью-Йорка.
То был, пожалуй, самый светлый, самый счастливый час в моей жизни.
Но не забудьте, случилось это в 1960 году, когда Кларион еще оставался сонным маленьким городком и междугородные автобусы останавливались там очень редко.
— На какой день вам нужен билет? — спросила Либби. (В 1960 году одна из представительниц этого, семейства еще была жива).
— На какой день? — переспросила я.
— Междугородные автобусы останавливаются у нас по понедельникам и четвергам, Шарлотта. На какой день вам нужен билет?
Город цепко держал меня в своих когтях. Ну почему бы им не установить одинаковое расписание для междугородных автобусов и сборщиков мусора?
— На четверг, пожалуйста, на завтра.
Пришлось раскошелиться. Я получила всего восемь долларов сдачи. Но билет того стоит, решила я: он был длинный, можно даже обернуть вокруг талии. С чувством удовлетворения и исполненного долга я аккуратно его сложила.
Теперь надо найти приют до четверга. Как обидно, что Сол живет в доме моей матери. А тетя Астер ни за что не позволит остановиться у них в комнате для гостей. Пришлось отправиться в мотель «Голубая луна» — четыре доллара в сутки, пристанище для старшеклассников с сомнительными намерениями. Весь день я, не раздеваясь, провалялась на дешевом несвежем покрывале; в номере ни телевизора, ни даже пилки для ногтей. Я застыла в неподвижности, внушая себе, что это неподвижность зверя, готовящегося к прыжку.
Фабрика губной помады в нашем городе тогда еще не открылась. Поэтому, возвратясь домой после занятий, Сол уже через двадцать минут знал, где я. Всем было известно, куда я пошла: люди видели, как я бежала без пальто по улице холодным октябрьским днем, на крайней мере так ему сказали (на самом деле я шла очень спокойно). Сол появился в мотеле и два раза отрывисто постучал в мою дверь.
— Шарлотта, открой. Что случилось?
Я вдруг почувствовала себя сильной. Я ликовала. Мне хотелось рассмеяться.
— Шарлотта!.
По его самоуверенному тону было ясно: он не знает что его ждет.
Я молчала.
Вскоре он ушел.
А потом все полетело вверх тормашками. Мне стало очень грустно. Казалось, внутри что-то ломается. О, если б можно было зачеркнуть все, что я сделала в жизни, махнуть на все рукой и умереть. И когда зазвонил телефон, я бросилась к нему. Это был Сол.
— Шарлотта, перестань валять дурака.
— Не перестану.
— Ты что, хочешь, чтобы я взял ключи у миссис Бейнз и пришел за тобой?
— Не выйдет. Дверь на цепочке.
— Но я же знаю, ты не оставишь меня.
— Не оставлю?
— Ты же меня любишь.
— Нисколько.
— Наверно, все дело в твоем состоянии.
— Состоянии? В каком состоянии?
— Ты же беременна.
— Не мели чепуху.
— Меня не обманешь. Я помню, как это было у матери перед появлением на свет моих братьев. Сколько раз я… Шарлотта.
Я стала подсчитывать. Поискала глазами календарь. Календаря в номере не было. Пришлось считать на пальцах, я шепотом произносила числа.
— Шарлотта? — сказал Сол.
— Господи!
— Шарлотта, грешно поминать всуе имя господне.
Беременность подействовала на меня самым неожиданным образом. Я стала энергичной. Бегала по студии, распихивала по углам большие коробки, то и дело передвигала тяжелый фотоаппарат на скрипучей подставке, пока солдат или какой-нибудь другой клиент встревоженно не поднимался со стула:
— Это не повредит вам, мадам?
Я стала сильнее, меньше спала. Иногда далеко за полночь ходила взад-вперед по комнате. Но меня было очень легко обидеть, я могла расплакаться из-за любого пустяка. Например, из-за Джулиана.
Джулиан — это младший брат Сола, самый красивый и самый беспутный. В нем было что-то мрачное, небрежное, итальянское — все девчонки в школе сходили и нему с ума, его слабостью были азартные игры. Но в жизни азартные игроки совсем не такие герои, какими их представляют в народных песнях: когда нм не везет они опускают руки. Джулиан появился у наших дверей однажды утром, грязный, оборванный. И к тому же по уши в долгах: расплачивался фальшивыми чеками с самого Техаса. Он завалился на одну из старых кроватей Альберты и спал целую неделю, просыпаясь, только чтобы поесть. Поднявшись наконец, он выглядел возрожденным, как человек, выздоравливающий после лихорадки. Он сказал, что готов заниматься чем угодно, что изменит свой образ жизни, вернет долги до последнего цента. Он начал работать в радиомастерской, а Сол написал на бланках баптистского колледжа всем кредиторам Джулиана, которым тот всучал фальшивые чеки, что при первой возможности Джулиан возвратит долг.
Во время ежедневных прогулок, предписанных мне врачом, я проходила мимо радиомастерской; сквозь мутные стекла большого окна я видела, как на старой фотографии, расплывчатые очертания Джулиана, низко склонявшегося над лампами и проводами. На подоконнике лежали вещи, знакомые мне с самого детства: пластиковая ручка от телевизора, рулон оберточной бумаги, запыленные детали старого фонографа. Мне хотелось войти в мастерскую и вытащить оттуда Джулиана. И порой я сдерживала себя с трудом.
Но Джулиан говорил, что остепенился, что поселится здесь навсегда; он собирался даже стать прихожанином нашего молитвенного дома.
— В Техасе, — сказал он как-то вечером, — я много думал о религии. Думал обо всех этих гимнах и песнопениях, которые раньше нисколько не интересовали меня. Однажды утром, проснувшись в тюрьме — не представляю, как попал туда, — я сказал себе: «Если только выберусь отсюда, возвращусь домой, стану ходить в молитвенный дом, заживу по-иному, исправлю свою жизнь. Буду жить о братом до самой смерти».
Я посмотрела на Сола.
— Скажи им об этом в воскресенье, — сказал он.
— Мне пришлось познакомиться с некоторыми, заключенными. Они почти всю жизнь провели в тюрьме потеряли всякую надежду. Знаешь, как; они проводят время? Разжевывают хлеб, лепят из него маленькие фигурки и просят охранников продать их на воле.