Представленный ему краткий отчет свидетельствовал, что Каргейт умер от яда, проникшего через слизистую носа в процессе употребления табака. Цианистого калия в порошке, собранном доктором Гардинером и переданном коронеру, было столько, что стоило дивиться, почему самого Каргейта не остановили ни запах, ни цвет. Впрочем, по сведениям начальника полиции, Каргейт, доставая табакерку, был уже на взводе и ни на что не обращал внимания. Скорее всего, анализ покажет, что табак почти на треть заменили цианистым калием. Более того, эксперт – на основе предварительных заключений, требующих проверки, – склонялся к мнению, что кристаллы кто-то размельчил, дабы смешать их с коричневым порошком. И в таком виде, разумеется, они впитались еще быстрее.
Когда начальник полиции добавил, что удалось отследить покупку яда, Фенби сразу почувствовал: сейчас он услышит нечто, от чего дело окажется вовсе не таким простым. И разумеется, интуиция его не подвела: яд был куплен в открытую в Грейт-Барвике для вполне законных целей, причем куплен человеком, который от него же и умер.
– Так что, – продолжал начальник полиции, – тут одно из двух. Или Каргейт сознательно совершил самоубийство – но для этого не видно никаких оснований. Или по неосторожности ввел кого-то в искушение. Другими словами, это не похоже на заранее обдуманное преступление. И, кстати, думаю, что несчастный случай можно исключить – раз уж кристаллы кто-то размолол.
Фенби пришлось согласиться, хотя и с грустью. По опыту он знал, что непреднамеренные преступления либо так очевидны, что их и ребенок раскроет, либо убийце выпал редкий шанс, и найти его невозможно – просто не с чего начинать.
Если преступление из таких, то у начальника местной полиции было немало причин перекинуть ответственность Скотленд-Ярду. Фенби терпеть не мог богачей, которые бездумно покупают яд и потом от него принимают свою смерть. Просто вопиющая небрежность. Но тут Фенби просиял. Если кристаллы размолоты, значит, можно выяснить, как это было сделано. Более того, тут и речи нет о непреднамеренности.
Время действовать; и первым делом нужно предупредить Лея: возможно, понадобится притормозить организацию похорон, и, конечно, утверждение завещания клиента. Кроме того, надо ознакомиться с текстом завещания.
Фенби представлял себе старшего партнера фирмы «Андерсон и Лей» пожилым, солидным, довольно педантичным человеком, знатоком прецедентов, не намеренным в такой степени отклоняться от добродетельной корректности, чтобы быть действительно полезным. Так что Фенби сильно удивился, когда увидел вполне молодого человека, внимательного, словоохотливого и ухватывающего суть буквально с полуслова.
– Скотленд-Ярд занялся делом моего только что умершего клиента? Быстрая работа, инспектор, – весело сказал Лей. – Секретарь Каргейта позвонила нам только поздним утром – честно, сказать, я был на обеде. Как он умер? Когда днем я перезвонил мисс Нокс Форстер, чтобы договориться о встрече, она вроде бы говорила о сердечном приступе.
– Может, так, сэр, а может, и нет. Поэтому я здесь.
– Ясно. – Лей даже присвистнул. – Полагаю, вы мне больше ни слова не скажете, зато хотите многое узнать от меня?
– Именно. – Фенби не видел смысла искать обтекаемые формулировки. Лей, безусловно, правильно понял его истинные намерения. Во многом Фенби добивался успеха именно потому, что быстро разбирался в людях и понимал, кого нужно подстегивать, а кому дать возможность говорить самостоятельно.
– Полагаю, – продолжал Лей, – вам известно, что я душеприказчик?
– Известно.
– Любопытно, откуда? Мой служащий сообщил об этом мисс Нокс Форстер сегодня утром; видимо, вы узнали от нее?
– Косвенно. Она сказала доктору, он сказал нам. Это если коротко. Вот только ни мисс Нокс Форстер, ни кто другой в Скотни-Энд-холле, как я понял, не знают, что Каргейт умер не естественной смертью. Знают, что возможно расследование коронера, но не знают, что именно нас интересует; и пока не стоит им ничего сообщать. Если Каргейт убит кем-то из усадьбы или из деревни, то этого человека будут допрашивать; пусть лучше он – или она – не догадываются, с какой целью. Даже мисс Нокс Форстер следует оставить в неведении, иначе она может неосознанно встревожить его или ее. Это если она сама ни при чем…
– Ясно. Значит, вы хотите, чтобы я как душеприказчик ничего не говорил и практически ничего не делал?
– Получается так. Обязательно будет вскрытие и дознание, и если вы не против наших предложений…
– Разумеется. Я не буду организовывать кремацию. А больше никому не интересно.
– Спасибо. Но вы сказали – никому? У покойного нет родственников?
– Готовых убить ради денег? Нет.
– И нет никого, кто рассчитывал бы на долю в наследстве?
– Лишь множество знакомых. У любого богатого человека, даже такого малопривлекательного, как Каргейт, появляется куча прихлебателей – раз у него больное сердце и нет родных. Например, с ним постоянно носился личный доктор – сейчас наверняка рассчитывает получить компенсацию за потерю столь ценного источника дохода. Но он не получит ни пенни – хотел бы я видеть его лицо, когда он об этом узнает, жирный вкрадчивый мерзавец. – Лей радостно улыбнулся. – Хотя отличный специалист, даже, надо признать, продлил жизнь Каргейту на много лет – гораздо больше, чем стоило бы.
Заметив, что юрист отвлекся, Фенби решил вернуться к сути. Кроме того, он еще не знал Каргейта как человека, и столь неуважительные слова его поразили.
– Тогда кому же покойный завещал свое состояние?
– В завещании я назначен душеприказчиком и наделен полномочиями получить нашу обычную профессиональную плату. – Лей не удержался от саркастических ноток. – Между прочим, нам с трудом удалось уговорить его обойтись без слова «обдираловка». Могли возникнуть сложности, так что мы записали «повышенную ставку» – тоже, кстати, небезупречно с точки зрения законности. В его завещании полно таких оскорблений.
– На них вы лично не обижались?
– Нисколько. Если платишь от души – оскорбляй, сколько хочешь. И потом, я честно предупредил Каргейта, что выставляю максимальную цену или чуть больше, но оно того стоит. Только так можно было его убедить. В конце счета из маленьких выплат, набежавших больше чем на шестьдесят фунтов, я специально дописал: «Округлим до девяноста». И Каргейт заплатил; кажется, это была единственная шутка, которую он одобрил. Однако вернемся к нашему разговору, инспектор, а то вы меня сбили. Он даже объяснил, почему никому не намерен оставлять наследство – объяснил довольно едко, – а потом грубо прошелся по нескольким фондам, обращавшимся к нему за помощью.
– Так как же он в конце концов распорядился деньгами?
– Оставил все государству. Причем мистер Каргейт был убежден, что деньги, выплаченные государству – хоть в виде налогов, хоть в качестве дара, – непременно пропадут, и какое-то время собирался построить душевые кабинки на Северном полюсе или турецкие бани в Сахаре. Затем передумал и чуть было не поделил наследство в равных долях между Германией, Италией, Японией, Ирландским свободным государством и республикой Сан-Марино.
– Ясно, – медленно проговорил Фенби. – А кстати, как у него было с психическим здоровьем?
– Не хуже, чем у остальных. Имейте в виду: опротестовать завещание на основании того, что оставить все свое состояние государству – явный признак сумасшествия, не получится. Это назовут патриотизмом – по сути, то же самое, но для закона совсем другое.
– Я и не собирался опротестовывать завещание, – смутился Фенби.
– Если бы вы ненавидели всех вокруг, как бы вы поступили? Трудно найти кого-то, кто оскорбится, получив в наследство миллион…
Фенби выяснил уже все, за чем пришел, и не желал втягиваться в болото экономических теорий и рассуждать, принесут ли деньги Каргейта пользу всем, как наверняка распишет пресса, или никому, как явно считал сам Каргейт.
«Полагаю, в каком-то смысле, – подумал Фенби, – это уменьшение покупательной способности, а значит – дефляция, то есть плохо. Сдаюсь. Экономика для меня – темный лес, да и не требуется мне, слава богу, ее понимать. Знаю только, что страна оплачивает расходы на машину, которая повезет меня вечером в Грейт-Барвик, и косвенно мою встречу с доктором Гардинером, и тут деньги Каргейта вполне пригодятся. Хорошо бы, конечно, он оставил их на повышение зарплаты полицейским – и на персональную премию тем, кто расследует его убийство. Увы, люди не задумываются о высоких материях до того, как позволят себя убить».
Доктор вымотался и говорить не хотел, однако инспектор Фенби был обязан вытянуть полный рассказ о произошедшем; невозможно отрицать, что любой, связанный с усадьбой Скотни-Энд и с ее окружением, находится под подозрением и что именно Гардинер мог видеть первую реакцию каждого на ужасную новость.
Доктор и сам все быстро понял (Фенби не пришлось его долго обхаживать) и принес громадную пользу прежде всего тем, что рассказывал все подробно и без комментариев, лишь в конце прибавив несколько собственных соображений:
– Знаете, в каком-то смысле я очень рад сбросить все это с плеч. По двум причинам. Во-первых, имел ли я право разрешать уборку в вагоне?
У Фенби существовали сомнения на этот счет, но высказывать их было бы жестоко.
– Полагаю, да, – ответил он. – Не представляю, как из вагона можно было вытянуть еще что-то. Разве что теоретически…
Тут инспектор заметил настороженный взгляд Гардинера и торопливо добавил:
– Нет, в целом, думаю, все правильно.
– Вот тут мы подходим ко второй причине. Меня целый день гложет чувство, что я был не совсем честен. Видите ли, я дал всем понять, что считаю смерть Каргейта вызванной естественными причинами; а ведь все время – или почти все время – я был уверен в обратном. Соответственно, когда Рейкс повернулся и убежал, когда мисс Нокс Форстер проговорилась о ссоре между Каргейтом и Йокельтоном, я не мог всего этого не подметить. Я чувствовал себя в ложном положении.