Житие рассказывает о глубоком отчаянии, охватившем Иакова и затем о раскаянии. Он поселился в пещере, где некогда хоронили мертвецов, и провел в ней десять лет, питаясь травами, произраставшими в тех местах. После такой подвижнической жизни ему было откровение, что грехи его прощены. «Посему он снова начал совершать многие чудеса, ибо все проводимые и приносимые из всей той страны больные, одержимые каким-либо недугом, тотчас получали исцеление, и бесы были прогоняемы словом святого».
Так как свое преступление он совершал уже будучи «маститым старцем», то дьявольские соблазны теперь, конечно, не имели над ним никакой силы. Как ни убивал он свою плоть, время искушений для него, естественно, уже давно миновало.
***
Перед нами — святые, вся жизнь которых была ухлопана на помыслы исключительно о своей душе, о своей собственной драгоценной особе. Можно ли при действительной любви к людям бежать от людей, от человеческого общества? Эти святые и сами не скрывали, что к бегству их побуждал страх перед людьми. Не добра, а зла ждали они от людей и поворачивались к ним спиной.
Можем ли мы чтить этих людей? Мы тоже ненавидим существующий пока еще почти во всем мире общественный строй: эксплуататорский, угнетательский, собственнический. Но мы не доставим угнетателям удовольствия видеть, как мы бежим от их общества и становимся где-нибудь в сторонке, бездельно скрестив на груди бездельные руки. Да и не можем бежать мы из этого общества, так как нас — миллионы и многие десятки миллионов, и с каждым днем нас становится больше.
Наша задача — не скрыться, не отойти в сторону от мира злобы и угнетения, а пройти по нему освежающей бурей, очищающим великим потопом: перевернуть этот мир вверх дном и навсегда уничтожить всякую эксплуатацию, всякое угнетение.
Теперешний рабочий, теперешний крестьянин, захваченный великой революционной борьбой, отнесется с великой жалостью и состраданием к церковным святым. Если только они жили так, как говорят о них сказания, то они убивали свои, часто большие силы, не на борьбу с действительным злом и неправдой, а на борьбу с призраками, порожденными их собственным больным воображением, которое они калечили и в то же время разжигали безнадежными попытками сокрушить свою собственную природу.
Теперешний рабочий, теперешний крестьянин, захваченный последней, решительной схваткой с миром эксплуатации и угнетения, не доставит помещикам и капиталистам той радости, что он будет убивать свою плоть и отдавая им почти все продукты собственного труда, для себя, для своих детей и внуков согласится на полуголодное существование, лишенное всякого света, всякого луча радости.
Он скажет им: ваша эксплуататорская церковь, слуга всех угнетателей и сама угнетательница, призывает к лишениям, к подвигам, к умерщвлению плоти? Хорошо, я отберу у вас собственность, которая обеспечивала вам бездельное и роскошное существование, а миллионы и сотни миллионов работников осуждала на вечные лишения и нужду, на голод и вырождение; я поставлю вас в такие условия, что вам тоже придется работать.
Сломав и уничтожив ваш мир, я построю новый, в котором человек до полного расцвета развернет все человеческие силы. Я, как орёл, — нет, не как орёл: человеческий взор сильнее, — окину взором всю природу, весь сияющий мир, я подчиню его своей воле, — я превращу его в рай, о котором и не грезилось вашим святым.
Ваши святые — не мои герои, не мой идеал. Им суждено погибнуть вместе с вашим миром: с его богом, его ангелами и его дьяволами, — со всеми этими призраками, страхом перед которыми угнетатели хотели держать в покорности угнетаемых.
6.
Почему переводятся святые и ведьмы, боги и дьяволы?
I
Мир давно изменился. Ангелы и святые, и сам главный бог уже много десятилетий не являются людям и не беседуют с ними.
Впрочем, это не совсем верно. Древние старухи, в особенности богаделенки, каждую ночь переживают чудесные сновидения. Делать им больше нечего, как только видеть сны да рассказывать о них своим соседкам и задаваться глубокомысленным вопросом: каков сокровенный смысл тех происшествий, которые они ежедневно переживают во сне?
К их глубокому сокрушению, не всегда они видят только праведников, ангелов и райские селения и слышат голос с неба, который вещает: «раба моя Маланья, скоро я тебя к себе призову. Готовься к последнему странствованию». Бывает, что видят они и мерзкого дьявола, и своих родственников, горящих и не сгорающих в вечном геенском огне.
Приходится поставить лишнюю свечку, положить несколько больше обычного земных поклонов, лишний раз подать записочки или поминанья с именами за здравие и за упокой, да почаще читать: «Да воскреснет бог» или встревоженно приговаривать: «аминь, аминь рассыпься», и ежедневно отстаивать одну лишнюю кафизму.
Но не те теперь времена! Никто не придает серьёзного значения этим богаделенным снам. И сами богаделки помнят их только до следующего сна, т.е. до завтра, — и только особенно страшные и запутанные сны не выходят у них из памяти неделю другую.
Попадают, впрочем, и среди молодых люди, которые уверяют, будто они на яву разговаривают с большими и малыми, с главными и второстепенными богами. Они сами верят в свои рассказы и виденья. Если сравнить их с сотнями повествований, внесенных в житиях святых, то окажется, что между ними нет никакой существенной разницы. Но весь мир изменился. И этих людей, которых в старые времена объявили бы праведниками, блаженными, юродивыми, прозорливцами, теперь признают сумасшедшими, нервнобольными людьми. К ним не идут десятки и сотни поклонников и почитателей, у них не ищут разрешения мучительных вопросов: их отправляют в больницы и там лечат и излечивают — излечивают от болезни, но вместе с тем и от их божественных видений.
Весь таинственный мир, о котором рассказывается в так называемом священном писании и в житиях святых, куда-то исчез, он не существует, его просто нет для современного здорового человека. Весь этот мир сохранился только в народных сказках, которые, однако, все больше забываются даже в деревне. Взрослые относятся к ним, как к праздным измышлениям, и только бабушки рассказывают их своим внукам, — отчасти для того, чтобы их позабавить, отчасти для того, чтобы слегка припугнуть расшалившихся ребятишек. Сделавшись сказочным миром — миром простоватых чертей, которых проводит мужик, миром волшебниц, колдуний, ведьм и русалок, — этот мир лишился всякой таинственности. Он уже не запугивает, не тревожит здоровых и умных людей, — он не оказывает влияния на их жизнь и поведение. И это — все, что осталось от тех странных дьяволов, которые соблазняли подвижников!
Больше чертовщины сохранилось в медвежьих углах, в особенности там, где пришлое русское население, рассеянное и разрозненное, затерялось среди отсталых племен. Но уровню своего экономического и культурного развития эти племена не далеко ушли от старой Европы с ее тысячами и десятками тысяч ангелов и бесов, святых и одержимых нечистою силой, прорицателей и колдунов, подвижников, блаженных и ведьм. Весь быт таких углов близко подходит к условиям, при которых возникали христианские верования. Но теперешняя церковь не признает этого. Она увернет, что ее истинная вера глубоко отличается от «суеверий», сохраняющихся в деревне вообще и в захолустьях — в особенности.
В чем же ртличие веры от суеверий?
II
Несколько лет тому назад, когда я жил в Астраханской губернии, я был немало удивлен, увидав, что на всех дверях и окнах одной деревенской избушки наклеены бумажки с надписью: «Прасковии Ивановны дома нету».
Сама Прасковья Ивановна, которая в действительности сидела дома, рассказала мне, что она уже несколько недель мается от лихорадки и сделала эти надписи, чтобы отделаться от неё.
Это народное поверье, это — суеверие, скажет почти каждый читатель. А поп назидательно возвестит, что все это от темноты народной.
Но тот же поп одобрит рабу божию Параскеву, если она запишет свое имя на бумажке и подаст ее для поминовения за здравие. Поп назовет ее имя, дьячок прокричит сорок раз «помилос-помилос-помилос» (господи помилуй), быстро пробормочет другие молитвы. Это — не суеверие, а истинное благочестие, дело истинной веры.
Если призовут ворожею, и сна, шепча заклинания против сестер лихоманок польет водой угольки и потом изо рта спрыснет больную этой водой, перед нами будет явное суеверие, и всякий поп станет с сокрушением говорить о той власти, какую суеверия имеют над простыми умами.
А если пригласить того же попа отслужить над больною молебен, он придёт, будет петь и читать об отогнании дьявола и с огромной кисти побрызгает на больную водой, которую все называют святою водой. Это — дело веры, приглашение попа — пример, которому должны подражать все истинные чада церкви.
Нелепость и суеверие, когда приглашают колдуна исцелять «порченую». Но благочестивое дело — свозить эту порченую к чудотворной иконе, силой которой из неё могут быть изгнаны бесы.
Язычество и нелепость признавать священными камни, деревья, источники; великое суеверие приписывать божественную силу кусочкам от этих камней, щепочкам от этих деревьев, воде из этих источников.
А вот жития святых, изданные теперешними епископами и попами, рассказывают, как больной получил исцеление от земли, лежавшей около костей Иулиании, признанных за это и за другие «чудеса» мощами, как несколько больных исцелились, выпив кваса, взятого из Звенигородского монастыря, и жития приводят врачевание этим божественным квасом в доказательство, что Савва Звенигородский (Сторожевский) — действительный святой, действительный бог.
Для составителей «Житий» всё это вера, а не суеверие. И вера это потому только, что их вера — господствующая, и что жрецы этой веры принадлежат к господствующим классам общества.
Они не терпят конкуренции старинных верований. Они объявили старинных богов бесами, а старинные верования— суеверием.
Свои заклинания они называют молитвами, а старинные заклинания—колдовством.