— Дом рядом с твоим поставлю.
— Да что одному-то маяться? Женись. Вдвоем легче дом ставить, забор городить.
— Нет. Молодой я не дам ворочать бревна, — спокойно, определенно сказал Истягин. — У нее своих женских дел хватит. А там дети пойдут…
— Простой ты парень, Антон Коныч, а все понимаешь.
— Да уж куда проще! — похвально воскликнула Клава. — Последнюю рубаху отдаст. Вот, бросил комнату… Переходи в нее, Антон.
— Нет, — сказал он, — туда мне путь заказан.
— Не беда, что Антон пишет, придумывает, в старинке копается. Ты, Лялька, не бойся этого, — сказал Булыгин.
— Одному-то какая блажь не полезет в голову, — сказала Клава. — Ну что? По рукам, что ли?
Истягин и Ляля молчали.
В сумерках Булыгины собрались кинуть сети.
— А вы отдыхайте, — сказала Клава, — как дома… Вернемся утром.
— Лялька, ты бы пожалела Антона Коныча, — сказал Макс. — Ну, не стесняйся, не бойся, он смирный.
Когда заглохли шаги хозяев, Ляля развела руками:
— Ну что ты с ними будешь делать? Врать не умею, а они по глазам узнают — не пожалела.
Истягину глаза ее показались особенными при заревом свете: долгожителям не даются такие глаза. У друга перед атакой вот такое же было в глазах. Снежное поле зачернело бушлатами павших моряков. Пал среди них и друг.
— Ляля, я дурак, с умными мне не по себе как-то. Будто холодный ветер под рубахой гуляет. А ты не очень умная, а? Или прикидываешься простой-то? — спросил Антон с нажимом.
— Какая же я умная, если сразу вся доверилась?
— Так уж и вся?! Не моргай, гляди мне в глаза.
— Все бы сделала, чтоб не маялись вы. Я привязчивая, но не надоедливая.
— Встань, погляжу, какая ты.
— Воля ваша, — она выпрямилась, подняла перевязанную голубой лентой голову.
— Тихонько повернись кругом.
— Воля ваша, не трудно, — поворачивалась девка, серьезная, неулыбчивая. — А вы высокий, я по плечо вам.
— А вот примеримся. — Он встал рядом с ней, кося глаза на разгоревшееся лицо ее. — А верно, по плечо. Обнять можно?
— Воля ваша.
— А где же твоя воля? Против твоей воли я не хочу.
— А что это — против? Урод, что ли? Вон какой молодец, исхудобился только.
Серафима одарила ее отрезом на платье, и Ляля порассказала о своем житье-бытье. Работает, как и прежде, на заводе, заработок хороший, надбавка за вредность.
Антон доучивается в институте, прирабатывает — караулит дачи и лодки. Помогает археологу раскапывать какие-то курганы. Рыбачит, с товарищами судачит. Кто бывает? Разные навещают. С нею мало говорит — и так все понятно. Велит ночью спать. «А я часок посижу». Утром встану, а он опять за писаниной. Или рыбачит.
— Писанину читал тебе?
— Зачем? У меня свои дела, у него свое: ни шатко, ни валко, ни на сторону.
— Не все же время молчанка у вас? Ну как он? Что думает?
— Да кто ж знает? То молчит, как язык проглотил. Думаешь — тут ли? А то разболтается, как на исповеди или спьяну. Даже боязно слушать. По-моему, он наговаривает на себя.
— А мужик он… как? Жалеет? — Серафима глядела в синие круги под глазами Ляли. — Ну?
— Да что это у тебя память отшибло?
— Резвая щучка. Сдала я тебе Истягина на хранение, а ты насовсем взяла. Тихая ты, паршивка! — Серафима наотмашку ударила ее по лицу.
— Не стыдно? Я же беременная.
— Прости, Лялька. Сорвалось. Уж очень у тебя самодовольное лицо. Гляди, надоешь Истягину!
— Не нужен он тебе, так зачем все о нем?
— Ох, не дай бог бросить дурака. Совесть заела.
Серафима сняла со своего пальца кольцо с камнем, надела на палец Ляли.
— Не знаю, почему он не возьмет записки свои? Целый ящик. Или ты возьмешь?
— Нет! Нет! Он не знает, что видимся с тобой.
— Намекни, пусть сам зайдет за ящиком.
По лицу Ляли пошли пятна, повлажнели глаза.
— Да что за обреченный вид у тебя? — гневно воскликнула Серафима. — Ну, говори!
— Ох, Серафима Максимовна, тиранишь нас и себя. Ну зачем он тебе? Ведь он дурачок, сама же ты говорила.
— Приглядывай за своим дурачком. Не форси своим тупым шагом. И почему ходишь некрасиво: носки вовнутрь, пятки врозь. Зад отстает… Гляди, как надо ходить.
Серафима прошла, как майским ветром обдала.
— Не буду расписываться с Истягиным, — сказала Ляля. — Все равно ты сманишь его.
Серафима получила записку от Степана Светаева — мол, надо замять одно дельце со стрельбой: «Хочешь спасти лопоухого Антошку, приходи на беседу. Я хоть и ранен, но из строя не выбыл». И Филонова навестила бывшего жениха своего, выпила с ним не один стакан крепкого чаю. О подраненной ноге сказал — случайно, чистил пистолет. Он пугающе предсказывал: Антошка живьем сгорит или в воде захлебнется.
С этой поры повелось: Истягин засыпа́лся, она спасала его. И чем глубже проваливался, тем с большим нравственным удовлетворением вытаскивала, но так, что он даже не догадывался об этом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Врачи, как известно, всегда, во всех случаях несчастий делают все для спасения человека или хотя бы облегчения его страданий. И на этот раз врачи делали все, чтобы Ляля Цветкова (она так и не оформила свой брак с Антоном) доносила двойню хотя бы до семи месяцев. Это были третьи роды Ляли за десятилетнюю семейную жизнь с Истягиным. У них уже росли дочь Маша девяти лет и четырехлетний сын Миша. Донашивала их Ляля положенный срок легко. На этот раз что-то разладилось в ней. И она исполняла предписания — лежала в больнице три недели не шевелясь. И добилась своего: двойню родила. Одна девочка была на два килограмма, другая совсем слабенькая, вряд ли жилица. Врачебное внимание к полновесной, а она взяла да и занемогла, зато недомерка заегозилась. Но была столь мала, что о весе ее стеснялись спрашивать. Находилась она в особой палате.
— Не одна Ляля поторопилась родить, — сказал Истягину врач. — Женщины пошли помрачительные, если вдуматься, слабо держат плод. Чихнет — выкидыш.
После родов Ляля никак не могла войти в силу, слабела день ото дня. И ее перевели в онкологическое отделение.
Истягин остался в доме с Машей и Мишей. Подрастерялся, раскорячился между ассистентской работой в институте и домом.
Но вот рано поутру к каменным ступенькам садовой калитки выплыла из тумана плоскодонка — вроде орочской тамтыги с форсисто приподнятым носом и кормой. Лишь серединою днища касалась воды, покачиваясь на волне легко, с изяществом чайки. Истягин поймал кинутый ему конец с узлом, пришвартовал лодку. На мшистый береговой гранит спрыгнула крепкая девка — плащ вразлет. Истягин благодарно обнял крупную молоденькую племянницу. Она качнулась, румянея круглым светлым лицом. Глубоко посаженные ясные глаза глядели доверчиво и приветливо.
— Спасибо, Валя, — сказал Истягин.
Выручила сводная сестра из Голубой Горы Дуня Москалева — прислала свою дочь доглядеть за истягинскими детьми, пока Ляля томится в больнице. Давно когда-то мать Истягина, овдовев, пошла замуж за вдовца, свели детей вместе. Отчим утонул, запутавшись в сетях. Мать вывела в люди двух падчериц, с хорошим приданым выдала замуж.
Валя с ходу взяла в свои руки хозяйство, легко и радостно управлялась по дому, навещала Лялю, носила вкусную еду.
Нынче, как и вчера, Истягин после семинарских занятий в институте собрался в больничный городок навестить жену и сына Мишу, лежавшего в заразном корпусе после скарлатины.
Разномастный (белобрюхий, желтоспинный) Касьян, стоя на задних лапах, царапая дверь, мяукал хрипло-бойцовски, домогаясь, чтоб пустили его в дом.
— Господи, где тебя шайтан носил? Весь в саже, — Валя обернулась к Антону. — Дядя Антоша, глянь на Касьяна. Как он разукрасился.
— Знаешь, Валя, почему Касьян весь в саже? Вон труба фабричная, видишь? Касьяном трубу чистят.
— Ну и скажешь ты, дядя Антоша!
— Серьезно. Привязали к веревочке, пустили снизу, он и полез наверх за воробьями. Всю копоть на себя взял. Валь, а где Маша?
— Спать уложила после обеда. Плохо стала засыпать, вся тревожная.
— Мать-то в больнице… передается.
— Конечно, передается. И главное, ты, дядя, тоскливый стал. Не дай бог с Лялей что случится. Блюди себя, дядя Антоша. Подумай о детях.
— И ты блюди себя, Валя. Легковерная ты. И сам я, глядя на тебя, вот-вот задурю с горя, что ли.
— Со мной, Антон Коныч, не задуришь, — подмигнула она самоуверенно, поигрывая своей властностью.
— Ты, девочка, не очень-то со словами запросто обращайся.
Валя похлопала по плечу Истягина:
— Не учи ученую.
— Что ты меня — как быка перед запряжкой в ярмо?
— Любя. Молодая душа, и с тобой можно попросту, как с ровней.
— Бреши больше, — обрезал девку Истягин.
Валя захлопотала было принарядить дядю, достала костюм из шкафа, но Истягин насупился, и Валя поддалась его отнекиванию: хорош в этой куртке! И даже расстегнула еще одну пуговицу истягинской рубахи, обнажив мускулистую мужицкую шею.
Касьян ластился у ног Истягина. Встал на дыбки, вкогтился в голенище сапога. Касьян этот, собачка Найда и Валя провожали Истягина по саду до калитки. Собачка села у стояка, кот забрался на березку.
— Любят тебя звери, дядя Антон.
— Миша подобрал котенка. Ох и прокуда этот Касьян! Бывало, изорвет наволочки, перо по всей комнате. Ляльке хлопот… Понимаешь, глаза у Миньки как звездочки…
— Не надо так расстраиваться, дядя Антон. Все обойдется. Привезешь Лялю и детей. Я в доме прибралась. А если на родину в Голубую Гору надумал переехать, мы рады будем. И то правду сказать: зачем тебе в институте каким-то ассистентом? Седеть начал, а все на побегушках. Ты мастеровой на все руки. Лодку ли, дом ли строить — все можешь.
— Землю тоже люблю.
— Умеешь, конечно, умеешь. Они без тебя попляшут, пусть найдут такого безотказного.
Перед окном заразного корпуса яблоня старая-престарая, с запломбированным у корней стволом, усыхающая, вдруг перед смертью вспомнила молодость и запоздало зацвела. Истягин подивился, потом, опомнившись, попросил нянечку показать ему сына. Минька встал на стул, смотрел сквозь оконное стекло на отца.