Пуля небольшая, а как разворотила Ерофееву грудь. Как кровь-то выплескивается… Вот он-то и ставил правду на ноги. Елисей уж потом на свой лад утрамбовывал, равнину сделать норовил, чтобы не спотыкаться.
— Кто же этот Ерофей?
— Из Толмачевых он, отец Терентия и Андрияна с Железной горы.
— Знает тебя Андриян?
— А как же! — Филипп намекнул, мол, ежели Андрияну пожаловаться, вызволит он его.
Следователь отпустил Филиппа.
Как только Филипп Сынков вернулся в камеру, староста со строжинкой посмотрел в глаза, спросил, о чем шла речь у следователя.
— Эх, сынок, обо всем на свете. Задушевно беседовали. Совестливый начальник. Я ему о своем грехе, мол, бабам помогал, а он мимо ушей пропустил, отводит на пустяки. Мол, кто главнее — Елисей или Ерофей. Выложу ему стишки, отпустит.
Староста покачал головой:
— Дядя, да ты вовсе дурачок… Сейчас даже коза кумекает что к чему. Еще-то что было?
— Стишки рассказывал собственной придумки. Ничего, смеется, молодец, говорит. Велел про него наплести. Вот похлебаю бурду, возьмусь прилаживать слова, чтобы было складушки-ладушки — толстой палкой по макушке.
Староста слушал его байки, скучнея на глазах.
— Пропал ты, дядя, ни за понюх табаку… Знаешь, расскажи-ка мне о своей жизни.
— Ты еще глыбже потопишь?
— Жалко мне тебя, борода, вроде умный ты, а дурак. Расскажи, может, повертку отыщем, надо выкручиваться.
— Ладно, расскажу, все равно уж глубже дна не утонешь.
Староста слушал вполуха рассказ Сынкова о его жизни.
— Что я тебе скажу, дядя, то ты от меня не слышал, — староста долго вбивал в голову Филиппу, что говорить. — Понял?
— Ага, понял. На своем стоять, значит.
На этот раз в комнате сидели двое — следователь и грузноватый чернобровый, лишь раз косо взглянувший на Филиппа. Он поморщился: от Сынкова шел тяжелый тюремный запах. Открыл форточку. Следователь, потирая веснушчатые руки, велел Сынкову рассказать стишки.
— Вот увидите, Павел Павлыч, что это за чудо… Ну?
— Ничего не знаю.
— Вспомни, вчера рассказывал.
— Не помню. Наше дело крестьянское, баловаться некогда…
Чернобровый грузный захлопнул форточку, сказал что-то резкое не по-русски, вышел, сунув руки в карманы обтянутых на заду брюк.
— Ну, старик, мешаешь ты мне спасти тебя, — гневливым голосом заговорил следователь. — Надолго придется расстаться со свободой… Я-то думал, поиграет мужик стишками, чистосердечно душу раскроет, дадим ему самую малость лагерей, а там иди с богом… И сына бы выпустили.
— А нечто Васька тута? — недоверчиво спросил Филипп.
— Не сберег ты сына, не удержал на правильном пути.
— Повидаться бы с Васькой… Тогда во всем признаюсь.
— Рассказывай, размотаем клубочек…
Филипп с такой поспешностью признавался в том, что не проросла в душе его новая жизнь, что следователь едва успевал записывать. Уже была полночь, а он все еще не устал, был весел, энергичен и даже радушен к Филиппу Ивановичу.
Сынков совсем изнемог в тюрьме. То о Василии, то о старших погибших сыновьях и их сиротах думал, то о своем приусадебном участке, о корове. То вспоминал рыжего коня: не сберегли, горячего опоили, сел на ноги, вся спина иссеклась кровью. Пал рыжий. Тревожился Филипп: сеять запоздал, без него начнут.
Лежал на нарах, вставая только пить. И вдруг ему послышались особенные шаги за дверью в коридоре и голос сына:
— Батя! Батюшка, прощай…
Филипп встрепенулся, слетел с нар, стуча голыми пятками, бросился к дверям, придерживая штаны.
— Вася! Сынок! Хоть пальчик сунь в щелку. Дай я палец твой поцелую и помру…
— Батя! — закричал голос Васьки.
В смотровое отверстие двери просунулся палец — тонкий, в чернилах, чужой.
Филипп затрясся плечами, заплакал.
На воле непривычно затужил Филипп Сынков, почуяв, что корень, становая жила рода Сынковых порвалась на нем.
Сноха Агния, вдова Василия, вышла замуж за Мефодия Елисеевича Кулаткина, не оставила старикам сына Ивана, несмотря на смиренную мольбу Филиппа. И еще пуще загорюнился Филипп, когда Мефодий усыновил Ивана, свой фамилией великодушно прикрыл мутный исход из жизни бати Иванова — Василия. Остались при стариках внуки Клава-лапушка и Настя-курочка, да и числимая внучкой Ольга, найденная Аленой в лесу. Иван с годами кружил поблизости отчима, растягивая поводок. При получении первого паспорта взял себе фамилию отца. Судьба заносила этого Ивана к людям не в дверь, а непременно в окно или через трубу, сокрушенно сказал зоркий на отклонения Мефодий…
Ненадолго залетел Иван в жизнь стариков, обжег их и пропал. Всю душу Филиппа просвистел сквозняк покаяний:
«Праведен суд твой, господи: отделился я от роя человеческого… Ведь все маялись, зачем же я подачками не из своего кармана душу свою спасал, себя не обносил, пил-ел вволю? Али моя жизнь дороже других. В городе, на горе-то Железной, нелегко жилось людям. Мир не тронет, если с миром не хитришь. Помоги мне встать поперек слабости, доброты ненадежной. Не корова, не мышка я, господи, чтобы жить по-животному. В законе жить надо божьем али в человеческом».
С тех пор, засовестившись глядеть в лица людей, пошел Филипп в совхоз пастушить.
Томительно подолгу смотреть в лицо человека, да что делать, если глаз оторвать нет сил. Особенно женское лицо не распознаешь. «Моргнет баба один раз — в небеса подкинула тебя, другой раз — в преисподнюю бросила», — думал Филипп долгими летними днями, баюкая на овечьем стаде задумчивый взгляд. Он насилу вылез из воспоминаний. Сказал, что по закону вроде жить просто, да не каждому под силу простая жизнь. Часто наудалую завертываем, на блинный дымок тянет, особенно ежели голоден да сечет тебя крапинками дождь, в бисер на лету стынет.
Терентий и Елисей пререкались уж как бы по привычке.
— Неужели для такого глупого дела вернулся ты, Тереха, на пустое место? — сомневался Елисей.
— В сумке-то у меня прах жены, детей, сродников. Вот и захороню тут. И сам сверху ляжу.
Филипп Сынков смотрел-смотрел из-под руки на овечье стадо по пригорку и вдруг, виноватясь перед сверстниками, зашагал туда сначала тихо, потом все шире и быстрее.
— Ох этот Филя… волк в лес глядит, сколько ни корми его, а Филя в свою душевную чащобу убегает. А ты не гневаешься? На жизнь?
— Чай, меня, Елисеюшка, не легчали. Жизнь мне люба. И на тебя мой гнев заматерелый проходит.
— А ежели во мне-то и есть справедливость жизни?
— Соломинка вспыхнула — и нет ничего. Хочу я малость помять твою душу — подбросить ночную гостью, то есть совесть.
— А что это? С чем едят? — горделиво вскинул голову Елисей.
— Неужто тебе понятно только то, что пожевать можно? Врешь, Елисей, и в тебе есть душа. Только стыдишься ее, скотиной прикидываешься или топором зазубренным. А ведь побаиваешься вечной-то пустоты? Улетишь, и дырка будет зиять.
— А ты? Любишь себя аж до бессмертия, на вечную жизнь нацелился?
— Да если есть в миру человек, на кого нужно гневаться, так это я сам…
— Врешь! Сам-то ты себя помазанником божьим почитаешь. Насквозь тебя вижу…
— А догадываешься: за Палагу ответ с тебя попрошу?
— Что? Это я с тебя спрошу — ты, кажись, науськал бабу…
Когда запьянцовские старики вернулись из магазина с вином и пряниками, Терентий, наклонившись над речкой, раздвинув камыш, умывался. Елисей, кажется, спал.
— Что это у тебя сочится кровь на скуле? — спросил старик Толмачева.
— Елисей Яковлевич пьяный кидается на людей, а сил своих не соразмеряет…
Старик толкнул Кулаткина.
— Вставай, Елисеюшка, хватит спать. Да он, кажись, помер…
Пока старики суетились вокруг Елисея, терли ему виски водкой, богатый хлебосол в кожаном пальто исчез. Он будто приснился им — так все перепуталось в хмельных головах.
Поплелись к Филиппу Сынкову за разъяснениями: был ли статный старик в кожанке.
Филипп, уняв волкодава Битка, повернулся к ним, но ничего не мог понять: языки у старцев заплетались.
«Да что с людьми делается?»
Старики обнялись, запели песню.
Волкодав завыл.
Возродитель старинных обычаев Иван Сынков посоветовал девкам попытать бабаню Алену насчет праздника повеселее.
Алена доступно и приветливо расположилась сердцем к девкам.
— Прежде ума меньше было, душевностью обиходила жизнь. По старинке-то никогда мой свекр-батюшка не запрягал лошадь в день святого Егория, давал отдых. Раз как-то нарушил праздник лошажий — сбедовал: волки овец порезали. Бывало, масленицу гуляют, а как великий пост призадумается — тишина, покаяние. Душа жила исповедью… Глупый народ был! — угодливо взглянула на Клаву, Настю и Ольгу. — И, прикусив язык, закончила свои мысли лишь для себя: «Нынче мы умные, ни перед кем не робеем. Все перепахали. Думали: дай перевернем, там, с изнанки-то, другая жизнь, волюшка вольная. А оказалось: бабы все так же стонают, рожаючи, титьками кормят детей. А уж шуму: мы да мы! Мыкалки! Молодые живут расчетливо, с прицелом на мотоциклы и машины, даже сны их бензином пропахли. Ни скачек, ни протяжных песен… Мурлыкают себе под нос, шепотом задыхаются, будто во сне домовой душит. Винищу хлещут, дымом табашным давятся. И девки». — Да что я, старуха, за советчица вам, — смиренно сказала Алена.
— Какой бы старый праздник не вразрез с новым найти? — спросила Ольга.
— А вот с первого ноября Кузьмина неделя — девичий праздник. Любого Кузьму за сердце возьму. Можно старое время чуток подогнать, новое чуток попятить, и валяйте. Времена должны идти, как лошади в одной упряжке, гуськом. А то в древней бытности как-то старое время замешкалось, а новое ускакало вперед, ногами взбрыкивало… Мефодия Елисеича подбейте на праздник — любит директор молодежь, любит.
Девки, смеясь, выметнулись из дома. Но Алена позвала Ольгу строговато:
— Вернись! Дотолкуем, Олька.
Легкая в шагу, Ольга плавно поднялась к бабке.