— А что, Мефодий Елисеевич, приказал бы, я и на баране обжал бы их…
— А вы, Мефодий Елисеевич? — спросила Клава. — Нам обидно, хуже, что ли, наш овечий совхоз?
— Ох, девки, скажу по секрету: отставать не люблю, а обижать молодых жалко. Да и связываться с Сауровым боязно… волчок-переярок…
— Сауровы все лошажники, в давние времена, говорят, ловчили добывать аргамаков угоном, — сказал Сережка. — Вот ты, Настена, спрашиваешь, почему я не скакал. В джигитовке лучше не связываться с Сауровым, если не надоело жить. Умрут — не уступят.
Мефодий вскинул голову, сложил раструбом большепалые ладони у жестких губ и, раздувая горло, прокричал:
— Эй-гей! Сауров, правь ко мне! — и подмигнул девкам. — Разбойничек!
Надвинув на крылатые брови папаху, Сила Сауров подъехал к Мефодию. Придерживая одной рукой поводья, другой сняв папаху, он кивнул кудрявой рыжеватой головой, глядя только на него:
— Покорителю природы поклон! Звал?
— Похвалить хочу, а заодно спросить: куда навострился, джигит-разбойник?
— За кудыкину гору.
— А я думал, к святому Сулейману на поклон, — намекнул Мефодий на то, что в предках Саурова были татары.
Сила толкнул коня на него, скаля улыбчиво зубы. Тот отступал за девок, обнимая их со спины, выдвигая впереди себя. Девки визжали, махая руками перед мордой коня, ронявшего пену с губ.
Увидев подходившую Людмилу Узюкову, Сила успокоил коня, почтительно присмирел. Он видел, как она похлопала Мефодия по плечу, как тот, нахмурившись, резко оглянулся на нее, потом взглянул на девок, виноватясь, ища понимания.
— Бывайте здоровы. Я к моему другу Терентию Ерофеичу в шорную. Уздечку шьет! Вот это дед! Земной шар на ладошке держит, — сказал Сила.
— Быстренько сдружился со стариком… Гляди, замутит он твою бездумную голову. По-дружески говорю, — жестковато предостерег Мефодий.
— А ничто! Выделывает Терентий Ерофеич лису-огневку, я стрелил. Вот возьму и подарю какой-нибудь. А что, Людмила Михайловна? Я богатый, у меня два сердца, только не знаю, кому бы отдать одно, а? — Сила, красуясь, круто повернул коня.
— Ну и дурачок ты еще! Хотя возмужал: что плечи, что руки, а лицом просто загляденье, — сказала Узюкова.
Здоровая, сильная, она любила и умела находить способных и растущих молодых людей. И особенно радовалась, когда отмеченные ею оправдывали надежды. Вызрела у нее мысль вызволить Силу Саурова на широкий простор жизни. Думала она о нем ласково, то ли по-матерински, то ли по-сестрински — чувства эти не требовали пока отчета, возбуждая в ней доброту и активность.
— Не отказалась бы и я от доброго сердца, да поговорка-то верна: если бы молодость знала, если бы старость могла.
— Заграничной барыньке не думаешь подарить сердце-то? По примеру бати своего, а? — спросил Мефодий.
Сила свесился с коня, быстро, с искрой глянул в лицо Мефодия.
— Давай, покоритель природы, вперегонки: ты на своей машине, а я на коне, а?
— Тебя обставлю даже на жеребой кобыле.
Сила отъехал на лужок.
— Ну и парень. Вот по ком девки поплачут… — сказала Узюкова и, понизив голос, упрекнула Мефодия: напрасно он намекал что-то насчет отца Силы, вроде обидел парня.
— Обидишь такого! С ним разговаривай да оглядывайся, — похвально сказал Мефодий. — А батя его Олег Сауров после победы привез из Германии Марту в багажном ящике… На этом и закончил свою военную карьеру.
Мефодий вертко повернулся к Ольге широкой грудью, приподняв шапку над своей крепкой, коротко стриженной, вороной головою:
— А вот еще одна краса Сынкова. Поклон!
Ольга, чуть отпрянув, испуганно взглянула на него, немотно шевеля пересохшими вдруг губами.
— Олька, видала молодца-то? Всех обогнал, а? — возбужденно стрекотала Клава-лапушка. — Вон он форсит, кружит на коне.
Неподалеку от кизячьего костра, лизавшего большой казан с бараниной, Сауров, строговато-серьезный, самоуверенно-спокойный, проваживал потемневшего потного коня, не глядя на суетившихся у казана табунщиков.
— Глядит, будто один со своей лошадью на всем свете, — не унималась Клава-лапушка. — По-моему, для него что люди, что животные — одно и то же.
Мефодий высвободил свою руку из-под руки Узюковой.
— Да, минутку, Ольга, скажите своим старикам… приду поговорить по важному делу… — улыбнулся приветливо желтовато-жаркими глазами. — Ивана не видали?
— Пошли, пошли. Твой Иван со стариками, байки слушает и потихоньку заводится. — Узюкова подцепила его под руку и повела к башенке. У стен ее стояли работники совхоза и района, крупно обособившись от молодняка. — Твое место там, друг мой. Дистанцию забываешь. Идем, боюсь, Иван как бы чего не выкинул: что-то присмирел чересчур.
— Айдате, девки, в клуб, — сказала Настя. — Олька, пошли… И чего ты как-то остолопилась…
На молодежном вечере Мефодий зацепился взглядом за Ольгину стать. Была Ольга высока, соразмерно крупна, грудаста, белотело-розовая устойчиво — даже солнечные ветры из полынного простора лишь слегка осмуглили овальное, большелобое, удивительное лицо: вроде и бровей не заметно, а красивое, нежное, свежее, будто после сладкого сна. Светлые волосы вылезали из-под платка и мягкими и теплыми казались даже на огляд. Легкий с заманкой испуг в карих глазах будил у Мефодия инстинкт погони, преследования.
С огоньком в повелевающих глазах старался по-свекорски примериваться к будущей снохе, но что-то унизительно будоражило его. Вспомнилось ему майское поле с терпким запахом кочетков на буграх, молодая женщина шла к овечьей отаре, грудью встречь ветра, чуть откидывая руки назад, как бы изготовившись обнять чабана, — чабан стоял, опершись на дубинку.
Мефодий хотел и боялся вспомнить, кого воскрешали в душе Ольга и эти ульем гудевшие парни и девки в не достроенном пока еще Доме культуры. Подошли к нему строители, хотели увести в буфет, но он отказался:
— Танцуют… Погляжу.
Мефодий подозвал Ивана, положил руку на жесткое плечо.
— Ну как, Ваня, хороша Олька-то?
— Танцует лихо. Гнется, как березка на ветру.
— Олька, она прямо из Внешторга, фактуристая, — сказал Федор Токин, заместитель Мефодия, протирая короткие толстопалые руки.
Иван, заикаясь, сказал:
— Н-н-ехорошо так говорить.
— Серьезно, лучшая деваха во всем совхозе. Я даже за границей не видал таких.
«Поди, плачет от какого-нибудь мужика бабьими праздничными слезами, — самозащищаясь, раздражал себя Мефодий. — Токин веселит ее? Иван? Боится, малахольный…»
Ольга подошла к ним и, запрокинув лицо, весело и смело пригласила Мефодия танцевать. В ее глазах была не сомневающаяся в себе правота, доверчивость и обязательность для Мефодия того же, чем жила она сейчас. Взгляд этот радовал и тревожил его.
Движения ее были угловаты и прелестны незнанием того, в чем он подозревал ее еще минуту назад. Быстро перебирала ногами с девичьей округлостью колен. В повороте белой, смелой прямоты шеи, в покачивании бедер, в засыпающей улыбке губ и глаз было столько щемящей душу невинности и готовности потерять ее, что Мефодий сразу же после танца расстался с Ольгой.
«Мне это завихрение нужно, как архиерею гармошка в великий пост. Дурь стоптать надо, пока не выколосилась», — думал он.
Тайна, связавшая его с этой девушкой, родилась сама собой. Как вешние воды заливают ночью поймы на заревое удивление людей.
Утром рабочие и студенты техникума пришли на воскресник, достраивать Дом культуры.
Мефодий поднялся на второй этаж, все больше веселея от веселья работающих. Иван, Токин и Ерзеев отделывали комнату для библиотеки.
— Подымаемся?
— Лезем к небу, Мефодий Елисеевич, — отозвался Токин, улыбаясь дружески.
Иван сбежал вниз, во двор. У тесовых ворот в затишке встретился с Ольгой.
Опять кого-то из очень давнего смятения напоминали Мефодию эти люди, а может, не они, а их позы, ворота, потемневшие от времени, и тени репейника с широкими листьями, красно-лилово-желтым цветком, над которым кружил проснувшийся после холодов шмель.
Иван что-то говорил, и Ольга вроде отнекивалась, упрямо встряхивая головой.
«Все прояснится. Ваньке нужна такая жена… спокойная, крупная… у нее руки крепкие», — думал Мефодий. Боялся в людях и особенно в себе смятения. Сейчас он робел «до подлой потери самого себя», как сам же определил свое душевное состояние. А когда Иван поднялся с красками, Мефодий неожиданно для себя сказал:
— А вдруг да она не березка, а чернотал? Ты бы хорошенько поинтересовался, прежде чем душой-то прирастать к ней, Ваня! — Мефодий защищал себя холодной трезвостью.
— Нет, Олька светлая березка. — Иван, чуть склонив голову на плечо, взял отчима за рукав. — Послушай, что вспомнилось мне, — и он рассказал мордовскую лесную сказку: леший влюбился в березку, загорелся холодным болотным огнем желания, а березка, видишь ли, выбелилась и раскудрявилась для муравья — ползал он по ее стволу, пакость лесную губил. Покогтил леший березку, и черные слезы его запеклись на белом теле.
Мефодий посопел, тетешкая кирпич на широкой ладони, замахнулся бросить его, но в это время на лестнице показалась голова в берете, и Мефодий положил кирпич на стену.
— Крадучись ходишь, — с намеками выговаривал он Ольге, — люди открытость любят.
Ольга расправила плечи, улыбаясь притаенно:
— Мефодий Елисеевич, перед вами я вся открытая.
— Лукавишь?
Рисковое веселье подмывало Ольгу запетлять, закружить этого сильного человека, как куренка (голову под крыло), покружить, потом положить на землю, пусть стекленеют глаза: где я и что со мной?
— Никогда я не хитрила. Приходите вечерком сюда поработать, увидите, какая я открытая.
— А что, и приду! — с отеческой угрозой сказал Мефодий. — Почему же не поработать с уважительной сношенькой будущей, а? Ванятка, придем, что ли, а? Ну, девочка, готовься к серьезному разговору. Мы с Иваном шутить не настроены нынче.
Эта молодая игра веселила Мефодия, и он не задумывался, что с ним и к лицу ли это ему в его годы. И прежде не тянуло его домой — целыми сутками на коне или машине разъезжал он по полям, пастбищам и угодьям совхоза, нередко ночуя там, где свалит усталость, и засыпал с ощущ