ением тугой полноты прожитого дня. Мастер на все руки, он не мог и не хотел укорачивать своих желаний сесть за трактор, встать за штурвал комбайна, взяться за электроножницы остричь овцу, никого не поучая при этом. Сейчас одна мысль о возвращении домой вызывала в нем кроме привычной скуки и самоохранительной смурности еще чувство несогласованности с чем-то устоявшимся в нем. «Что это еще за волна катит на меня? Не заиграла бы, не закачала, не выкинула бы на отмель околевать, как глушеного сома», — вовсе неожиданно подумал Мефодий, чувствуя сердцем обжигающий холодок той, пока ему далекой волны. Но и вспрыгнуть на холмину не мог. И хотя круто повернул к надежному краснокирпичному зданию конторы (деловое убежище от семейной несуразицы), двери за собой закрыл на ключ, дыхание той волны в нем не ослабело.
День был воскресный, гулевой, и Мефодий не знал, что будет делать, и гулкие твердые шаги не казались ему, как прежде, пустыми, лишь упрекающими в праздности работников аппарата. И уединенное бездействие нынче было значительно своей неясной новизною и хмельною веселостью.
Обычно он не любил, когда неурочно донимали его звонками, требуя различные справки о том или ином случае совхозной жизни, и он всякий раз, настороженно затягивая с ответом, в своем сознании нащупывал корни случая: откуда взялись и куда прорастут в будущем, и таит ли все это опасность для него. Теперь же вместе с веселостью проснулась в нем особенная смелость, вызывающая на столкновение со всеми притаившимися неприятностями. Ему казалось, что с тех пор как он ушел из райкома партии в совхоз, приглядка к нему стала пристальнее. «Ну, ну, договаривайте, что у вас насчет меня? Замахнулись — рубите», — вроде бы помимо его воли исполчался в нем посмелевший внутренний голос.
Всегда ему казалось, что он трезво оценивает свою энергию: был рабочим совхоза, закончил заочный техникум механизации сельского хозяйства. Не был одержимым механиком или до полного самоотречения общественником: на обе ноги ступал с одинаковой нагрузкой и твердостью, оба дела были ему по душе. Внимание его прикипало к тому делу, где что-то не ладилось, и он увлеченно искал выхода.
В небывало урожайное лето не хватило тракторов таскать прицепные комбайны. И Мефодию с его механизаторами удалось почти невероятное: пустить комбайны своим ходом на моторах для обмолота. И хоть не везде удался подхваченный другими его опыт, хлеба все же убрали без значительных потерь. На партийной конференции он выступил с речью, и секретарь райкома Платон Сизов похвалил его, даже назвал новатором нового типа. Мефодия избрали вторым секретарем.
Платон Сизов из села Дракина был почти сверстником Кулаткина, но по опыту жизни и работы, по сложности судьбы он казался старше на целое поколение. И это тонко чувствовал Мефодий.
Мефодий держал себя с Сизовым почтительно, открыто, и лишь одну капитальную, дорогую ему (поскольку она своя) и в то же время опасную мысль он таил про себя. С жизнью и обществом происходило на глазах Мефодия то, что и должно было происходить с живой жизнью и живым обществом, — они менялись, и менялись люди на свой особый по характеру и масштабам лад, незаметно, инстинктивно согласуясь с изменениями жизни. От вчерашнего дня уходили все дальше, уж больше по привычке вспоминая своих предшественников, понимая, что даже самые умные слова их относятся часто к определенным, не могущим повториться с живыми, случаям. Важен дух предшественников, то, что не умирает вместе с ними, а остается в сознании и крови потомков. Тем более в личной жизни все у каждого наособицу: слова любви, сказанные молодым парнем, были сладостной тайной лишь для замершей от счастья и испуга девки. Никто не ищет себе заместителей в любви, рождении детей…
Мефодий Кулаткин своим самобытным, деревенского склада умом понимал относительность тех или иных слов, по какому бы случаю они ни говорились, потому что вся его жизнь была практическим делом.
После каждого решения по-степняцки щурилась в нем желтоглазая душа, определяя главную борозду: прежним ли прямиком резать или маленько завернуть?
Почти все знакомые сотоварищи самообновлялись по законам природы — за линькой молодое перо отрастало. Полувоенные кители и фуражки заменили костюмами и шляпами, а иным как с неба слетели на головы беретки с нахлюпом на лоб или с егозистой вздыбленностью. Узкомордому усатому Афоне Ерзееву с такой ладностью пришелся рубиновый берет, пригустив румянец на скулах, что первые дни Мефодий робел говорить с ним по-русски. Правда, Афоня Ерзеев вскоре обложил фольклорными ругачками свой разладившийся трактор и даже беретом стер солярку со щеки. И все-таки Афоня молодцеватее в берете.
Федор Токин — заместитель с редкой адъютантской расторопностью. Броско, до нахальства, залоснилось щекастое лицо. Дай ему в руки длинные кухонные ножи, фартуком обтяни пузо — и глотай слюнки в предвкушении шашлыка.
Осмотрительный плановик совхоза Вусатный всего лишь срезал верхнюю пуговицу с гимнастерки, отвернул петлицы, треугольный проем прочертил от кадыка до ложечки узеньким галстучком. Экономный.
Мефодий не снимал кителя с фронта. Как ни примеривала Узюкова на нем залихватский берет, охая до сладостного обмирания под его глазастостью, все же Мефодий оробел, остановил свой предопределенный историей выбор на кепке — можно приплюснуть, если застенчивость или хитринка требуют; можно легко взбодрить или даже вымолодить на всю высоту тульи, подложи только картон поупрямее.
Но какую бы одежду ни надевали, на какую бы глубину ни велела наука пахать и какие злаки сеять, Мефодий со своими людьми знал одно: вечные они работники у земли и вылезать из хомута не собирались до последнего своего часа.
Он помогал Платону Сизову удержаться на посту первого секретаря, когда в сельском хозяйстве начались сбои с кормами, потому что под пшеницу распахали сенокосные и травяные земли.
Защищал Платона не потому, что находил у него какие-то особенные идеи (у Мефодия их было едва ли меньше), а по чувству справедливости, долга и благодарности за его добрую зоркость — заметил его придумку с комбайнами.
Вознамерившиеся передвинуть Сизова с первого места на управление сельским хозяйством навсегда сошли со сцены как демагоги, не постыдившиеся взвалить всю вину на первого секретаря, как будто сами они не были причастны к распахиванию земель, к увеличению поголовья скота без достаточного учета кормов, тогда Мефодий будто в мялке побывал — так болела душа.
Потом Сизов, как это иногда бывает с людьми мнительными, с недостаточной широтой взглядов, начал потихоньку удалять от себя тех, кто вел себя чересчур по-свойски. Батю Елисея отправили отдыхать на пенсию в то время, как он развлекался на курорте. Самого Платона Сизова из района перевели в область.
Неловко и обидно было Мефодию: отец сам обезрадил свою старость неудержимой активностью возражать, спорить. Все делают не по нем, не спросясь его. Правда, с появлением в совхозе Терентия Толмачева отец как будто отвердел, обрел некий обновленный смысл во встречах то с Филей Сынковым, то с Терехой и особенно чувствовал себя на месте, когда сходились все трое додумывать, довспоминать свою жизнь…
Ушел в область Платон Сизов, и отношение к Мефодию в районе стало меняться. Он принуждал в свое время распахивать травы, сеять кукурузу даже по супеси, потому что кукуруза была тоже поиском оптимального решения вечного вопроса хлеба и кормов. Мефодия перестали замечать, и он болезненно переносил безразличие.
Во всех несчастных случаях предел-ташлинцы шли к своему земляку — Андрияну Толмачеву. Он хоть и не был руководителем области, но с его рекомендациями считались все, даже первые секретари. Пошел к нему и Мефодий Кулаткин.
Неторопливый и скупой в советах, Андриян, выслушав Мефодия, молчал с мужицкой затаенностью. И тут Мефодий в своем гордом смирении дал промашку: вроде намереваясь озадачить кого-то, высказал предположение, — мол, не попроситься ли ему на низы?
От веселой улыбки и сладостного, с подтяготой, вольного вздоха Андрияна на всю глубину широкой груди у Мефодия захолодело под ложечкой.
— Разумный ты, Елисеич. Возвращайся в совхоз. Просись у первого, а я поддержу. Завод поможет.
— Да, но как наверху расценят? Трудностей испугался?!
— Трудности-то там, на земле.
Первый как будто давно ждал просьбу Мефодия. Посветлел открытым молодым лицом, мальчишеским жестом откидывая со лба свои русые волосы, сказал бодро:
— Хорошо!
И Мефодий стал директором овцеводческого совхоза, выдувая из души своей едкий дымок, потихоньку заполняя ее запахами земли, хлеба и трав, подлаживая все более твердеющий шаг в ногу со временем.
«Ну, Платоша, покажу я всем, — думал Мефодий, вздыхая до больного хруста груди, потому что доказывать надо было прежде всего самому себе. Пригашая личные привязанности и неприязни к знакомым, отбирал для себя их опыт — Ну какие вы мастера? Что за навычка с людьми жить-работать?»
Опасливо копался в жизни отца, и не хотелось брать из нее как раз то, чем ближе всего был к нему, — поигрывая, закусив удила, вроде шутейно, от избытка сил, и вдруг глядь, а предел запретный уже позади, и понесло подмывать-погуливать, и вроде охолонет ветерком под сердцем, как перед чертовой пропастью, а уж тут сам не хозяин себе… не заигрываться бы до горестного серьеза… что ж, бывало: начиналось с камаринской ёрнической удали, а кончалось со святыми упокой, особенно если подначивали.
Заигрались с батей однажды до страшного перебора: хотел Елисей осчастливить сына — сплести корни молодого поколения Кулаткиных и Толмачевых, отодвинув на суглинок Сынковых, но промахнулся…
Но ведь только с машиной можно без игры — хватает с нее простейшей аккуратности. А с людьми приходится и гнев на себя напускать, и удивленно круглить глаза, и злопамятным, и несказанно радостным бывать, когда на душе совсем не то. Можно попроще — дело! План! Оно-то прямехонько воздействует на человека, какого бы душевного настроя он ни был. Ну тогда и сам не заглядывай в глаза с не учтенным деловыми соображениями зазывом. Понятых с первого захода ставил в своем сознании на положенное им место, притемненных держал поодаль, осторожно подступая к сердцу, убеждая в своей правоте, а кого не убеждал, с тем расставался. Но были такие, с которыми не властен был ни расстаться, ни сблизиться…