«Оседлала тебя смолоду дикая жажда коноводить. Встал ты, слепой, поперек дороги, растопырил руки — не пущу! Сам исковеркал свою жизнь, брат мой. Горько мне, и лют я на тебя» — эту торжествующую жестокую правду Андриян не мог сказать брату, не привыкнув бить лежачих.
Долгим молчанием помог он Терентию уйти в его мир, и, когда уход завершился, глаза Терентия, как бы сморгнув пепел, заблестели.
— Ты, Андрияш, уж прости меня, на старости лет чего только не придет в голову…
— Ладно, не сужу не ряжу. Поднарядись, пойдем к Аленке.
Терентий вышел из горницы прямо-таки молодцом — кремовая рубашка с рукавами выше локтей забрана темными брюками, отглаженными в стрелку, чуть напущенными на сапоги, а голенища мягких сапог отвернуты белым подкладом наружу. Чуб наискось нависал на правую бровь.
Братья шли к сестре, подлаживаясь шагом, легко.
Перед закатом к дому Мефодия Кулаткина подъехал газик. Мефодий накинул пиджак на плечи, мягким шагом вышел в сени, просовывая руки в рукава.
В калитку входил Федор Токин, весь широкий — плечами, грудью, лукаво-умным лицом. Улыбаясь с секретом, сказал, что «сам» тут и вроде нету его — одновременно.
Мефодий поднял палец, строжая, встряхнул головой и, балансируя на носках, как бы боясь разбудить кого-то чутко задремавшего, слетал в дом и вынес ящик. Федор хотел перехватить ящик, но Мефодий плечом отстранил его, улыбнувшись, понес ящик к машине.
— Армянский, — сказал он. — Одну бутылку заначь себе. Где сам-то? — спросил он, подмигивая.
— Не велел сказывать… Я у тебя, Мефодий Елисеевич, не был… Вроде случайно с коньяком заехал к нему. Сам не пьет, да гости к нему нагрянули.
— Я понял.
Мефодий знал места отдыха Андрияна Толмачева в своих землях: или на пасеке, или у егеря на Сулаке, где успокаивают и веселят огромные луга с протоками. Слыхал, будто Толмачев вместе с генералом, командующим округом, летал на вертолете бить гусей на озерах или сайгаков в степи. Туда приезжал знаменитый песенник на двух машинах, засаливал гусей в кадушках, вез домой.
— У егеря Андриян Ерофеич? Поди, уж орошаемой станции земледелец Ахмет и кумысники там? И райкомовцы?
— Да к кому ты ревнуешь? Кто они, райкомовцы, без нашего хозяйства?
— Потому что я ценю старика, а им лишь представиться. Полезут с докуками: еще бы ферму построить, машины бы подкинул. Налетели? И Узюкова Люда там?
— Пока нет, но будут. Это уж как водится. К самому она вхожа…
— Ну и люди, едят хрен на блюде. Уж я-то не навялюсь, если не позовет. Хотя и люблю его больше отца родного. Ты послушай разговоры.
— А какие особые разговоры, если гостюет он у своей сестры Алены? И эти три апостола при нем: Филя, Тереха и твой батя Елисей Яковлевич. Уманить его от этой троицы вряд ли удастся. Одно хорошо: на нашей земле. Давайте-ка подумаем, Елисеич, сабантуй повеселее, порадовать надо глобального деда.
Мефодий сбегал в сарай, вернулся с брезентовым мешком.
— Сетка. Поставь в заповеднике оглядошно, утайно.
— Да ведь Андриян-то Ерофеич головы нам оторвет.
— Его эта сетка… с прошлого лета, — неожиданно легко слукавил Мефодий. — Только того… ничего не знаешь, Федя. Действуй на свой риск и страх. Очень уж хочется угостить старика крупненькой…
«Не ехать — скажет: «Какой ты хозяин, если не знаешь, на твоих землях нахожусь». Поехать — спросит: «А ты зачем? И что вы не дадите минуты одному побыть?» Поеду… Выклянчу кое-что для моих овечушек-косматушек. Заодно посоветуюсь: держаться за орошаемую станцию или расстаться с нею?»
Мефодий проехал на газике по свежей плотине на притоке Сулака, свернул на давний трехтропный путь — два накатали колеса, а средний проторили кони. Высокая на гривках, хлестала трава по машине.
Мефодий остановил машину за домом Алены у березняка, вылез и, улыбаясь, направился к мужикам, расположившимся на полянке перед домом — кто на завалинке, кто на бревне, кто на земле. Андриян сидел на бревне между Филиппом и Елисеем. — Филипп был в опрятном пиджаке и сапогах, Елисей в куртке с молнией, в берете набекрень. Терентий сидел позади брата, скрестив на груди руки. Из окна выглядывала Алена, медно светясь загорелым лицом.
Настроение уверенности, бодрости овладевало Мефодием всегда при взгляде на Андрияна Толмачева, и особенно сильное впечатление производили на него конференции, совещания, где собирались такие вот отобранные жизнью, просеянные через редкое решето опыта люди.
— Земля слухом полнится, Андриян Ерофеевич: говорят, сам появился.
Андриян встал, прямя высокий худощавый стан, взглянул на Мефодия быстро и светло-пронзительно.
— Сам? Сам-то, чай, в закутке сидит, — сказал он. — Устраивайся на насест, Мефодий Елисеевич, с нами, старыми кочетами.
Мефодий сел на траву рядом с Токиным, по-татарски подобрав ноги.
Улыбаясь глазами, Андриян похлопал по плечу Елисея:
— Вроде подкрепился, Елисей Яковлевич?
Шел от Елисея крепкий махорочный и свежий винный запах.
— А ты, Филя, как живешь-можешь? — Толмачев повернулся к Сынкову: пахло от него молоком и свежей травой, как от теленка.
— Я весело живу, как все!
— Грибы-то в колках как ныне будут?
— Мно-о-ого! — нараспев и радостно сказал Филипп.
— Что врешь? Какие грибы? Нет ничего, — с печальной злостью сверкнул глазами Елисей Кулаткин.
Жарко накалилась шея Мефодия. Отец временами горестно удивлял его: как оттеснили на пенсию, все стало не по нем, будто переворот совершился в обществе. Никак не притрется к жизни. За всю свою жизнь не вспахав борозды, не накосив копны сена, Елисей добровольно взялся охранять природу, изводил себя тревогой до бессонницы, заигрывался до желчных слез и надрывов. Чуток, ох как чуток к веяниям дня мой батя. И активность временами захлестывала его с головой. В пересолах и сказывалась его сила.
— Ты случайно не поднес старику рюмашку? — тихо спросил Мефодий Токина.
— А рыбка как? — уж явно подыгрывая, обратился Андриян к Филиппу.
— Рыбы? Мно-о-о-го! — все тем же ликующим распевным голосом с младенческим захлебом отозвался Филипп, вскидывая голову, зажмурясь, как соловей в песнопении.
Глаза Елисея разбежались: один под лоб, другой к носу. Рот искривился.
— Какая рыба? Всю потравили… Ты же своим заводом сгубил…
— А ягоды как в этом году?
— Ягоды? Мно-о-го!
— Какие ягоды? Скотина истоптала подлески. Сучки на зиму режем корове и овце, сучкорм то есть.
— Это верно, сенов не хватает, — сказал Филипп. — Овец скоро негде будет пасти. Угонишь в степи, а чем поить? — Филипп с упреком и надеждой смотрел на Мефодия.- — О родничках перестали думать. За двести сажен от реки, озера али колодца нельзя пахать. Раньше нужда заставляла блюсти родники: коней, быков, себя надо было поить. А нынче вылупим глаза, мчим на машине за сто верст пескаря ловить. Беспамятно хозяйничаем, огороды на берегу копаем. Чуешь, Андрияш, вонью несет с лугов? Щучье озеро погибает. Затягивает. А глубоко было: помнишь, топор к вожжам привязали с тобой, бросили с лодки — дна не достали. Рыбы! Ночью старая щука, мраморно-пятнистая, одним глазом (другой птица склевала) глядела на луну и жалилась: сгубили нас люди и сами могут околеть от засухи.
— А я разве не про то же толкую?! — воскликнул Елисей, торжествующе глядя вокруг. — Всю жизнь моими идеями дышишь, а все споришь: «Много!» «Весело!» Знаешь, Андриян, Калмыцкий брод? Прошлый год парень дракинский утонул в модных ботинках. Весь истлел, в природу ушел, а ботинкам хоть бы что — не гниют и раки их не жрут. Ощерились под водой, так и скалятся до сих пор. Сам видал! От природного дерьма реки сами очищаются, бактерия есть работящая, вроде дворника, только не пьянствует, не ябедничает, анонимок не сочиняет. От химии трудно природе отбаниться. Грязь нетленная.
«С чужого голоса поет Елисей? По-стариковски погнался за модой плакать по природе? — думал Андриян. — Всегда он в первых рядах закоперщиков».
— Что-то, Елисей Яковлевич, мрачный? — спросил Андриян недовольно.
— А ты, Андрияш, веселый. Отец твой пахал, грехом считал зорить птичьи гнезда… А ты жизнь заканчиваешь как? Закоптил своим заводом все вокруг. И винить тебя нельзя. И никого нет виноватых. И я сам губил…
— Врешь, дорогой земляк, рыбу я не губил. И жизнь пока не собираюсь заканчивать, — сказал Андриян. — Что-то ты на старости лет спорить начал с железом, а?
Мефодий с жестковатой улыбкой глядел на отца — в глазах светился грозный ум.
— Дорогой батя, ты уж заодно поплачься о дудаках, стрепетах. Сейчас многие статейки промокли от слез по природе. Гербициды вредны, травленым зерном не повреди здоровье сусликам, мол, птица то зерно клюет, дохнет. Да как же мне сусликов травить? Каждого за лапки держать и яд в рот лить? Сами не знают, о чем плачут.
Андриян обернулся к Терентию, хитро похвалил Мефодия за собранность и силу, выверяя свою задумку насчет его дальнейшей судьбы.
— Хозяин. Хваткий, — охотно согласился Терентий. — Только выбьют из него блох молодые ребята — в бабах заплутался, плут.
— Э-э-э, ястреб востроглазый, не тебе баить-говорить о женщинах.
— А что? Смолоду бил птицу в небе на крыле, а гнезд не зорил… Сейчас в душевности загадка.
— Не смутьянь молодежь безответственной демагогией, — припирал Мефодий отца, с родительской заботой поглядывая на стоявших поодаль Ивана и Силу Саурова. — Им за овцами да лошадями ходить, а ты пугаешь их…
— Говорите, говорите, — попросил Сауров: страхи эти были для него веселы.
— Ну-ну, подайте голос, молодцы, очень уж знать охота ваши мнения… по столь глобальному вопросу, — Андриян потирал свои руки азартно.
— Андриян Ерофеевич, да в статейках-то кричат о погубительстве природы понарошке, — отозвался Иван. — Так это… мода…
— Разъясни.
— Концы с концами не сводят: хлеб, мясо, молоко подай, а бересклет в лугах не вырубай, хоть он мешает табунам, — снисходительно, как о шутниках, сказал Сила.