Ольга откинула голову к стене, лицо бледно зазябло. Зажмурясь, тихо сказала:
— Это ты мой сон рассказала о матери? Ее ведь нет.
— А ходил слух, жива. Олька! — вскрикнула Анна, схватив ее за плечи и втискивая в креслице. Набрала полный рот воды, обрызгала лицо Ольги. — Что ты? Не слушай меня, трепотуху. Дура я.
Ольга безмерно усталым движением руки провела по своему лицу.
— А зачем я приходила к тебе?
— Да приходи, ради бога! А о матери я так это, по-бабьему сказала.
— Может, и про батю что-нибудь скажешь?
— Ничего я не знаю, Оля. Прости, понапрасну растревожила. И все из-за этого дурачка Силы.
— Да нужен мне ваш идиотик! Хватит с меня одного Ивана-дурака.
Это было вчера. А сейчас Ольга, подоив корову, сняла с сучков ветлы прокалившиеся на солнце горшки, разлила молоко. Потом, придерживая у груди горлач, подошла к мужикам. Дерзким было лицо, слегка посмугленное загаром, тяжелая копна волос светло отливала. Поднесла Андрияну молока.
— Парное. Травы сочные. Корова черная, а молоко белое. — Улыбалась, глядя мельком, как гость пил молоко.
Подошла к Саурову, приставила горлач к его подбородку, расплескивая молоко.
— Чего мотаешь головой? Пей, теленок. Тебе бы только этим пробавляться, — сказала.
Андриян, потирая руки, глядя на девок, хлопотавших во дворе Ивана, вздохнул до молодого хруста в груди.
Клава, Ольга и Настя расстелили полог по траве, накидали разную одежонку, и парни — Афоня Ерзеев, Сила, Иван — расселись вперемежку с девками.
— Ну ты это… давай поиграю на гармошке, а ты спой, Оля, — говорил Иван ласково и доверительно.
— А что, я со своими парнями выпью, — сказала Ольга, садясь рядом с Силой. — Ну, кавалер, подвинься! — Обнаженной загорелой рукой она взяла стакан, выпила. — Вот как! Чтоб тебе, Ваня, меньше осталось. Ну кто — я или ты на гармошке? Не пропил еще? — совсем как жена, поддела она Ивана.
— Как можно?
— Все можно, ежели на себя махнуть рукой.
Иван не мог припомнить, где спрятал гармонь; балалайку нашел на сеновале — прицепилась струнами за жердинку.
— Господи, что это такое… Черт, черт, поиграй, да опять отдай… Вот она! — счастливо сиял он медным веснушчатым лицом, вынув гармонь из-под колоды.
— Начинай, если не осип, — сказала Ольга.
— Подголосничаешь?
— Ну сказала… Последний раз пою с тобой в девках.
Уселись друг против друга на яблоневых пнях.
Прошлой весной сказал Иван Ольге, что если она не верит в любовь его, то он вырубит сад. И вырубил и даже выкорчевал пни, вывернув страшенными корнями к зною.
Иван вскинул голову, глядя в заречную даль, на курганы. Забыв гостей и все, что было перед глазами, он заиграл на двухрядке с ходу, без приладки.
Ольга, повернувшись смелым лицом к заре, запела сразу же на легком глубоком дыхании. Клава и Настя, скрестив руки под грудями, подтянули:
Ни о ком я не страдала,
Как по мальчике одном,
Да одном…
Ознобило сердце Силе Саурову. Подперев рукой подбородок, смотрел он на луга с белыми разводьями тумана, на конопляник у пруда — несло оттуда резким приятным запахом, а с пригорков уже пахла соломой сухая рожь.
Иван заиграл, сам подпевая:
Настенька, Настенка,
Милая девчонка…
По ходу песни Настя должна была отвечать ему куплетами, но она замахала руками.
— Ты бы лучше о закуске подумал. Богатый, а жадный.
— Все будет! Сам! Никто не помогать! — Иван вприпрыжку бросился в свой дом. Выгреб из печки кизячную золу на загнетку, облил керосином и поджег. Запах керосина перебил запахи прокисшего кваса, залежалости холостяцкого жилья.
Сковородка раскалилась, а класть на нее было нечего, сколько ни шарил по углам. Потом, топая толстыми ногами, забежал в сарай. Кудахтанье кур не оставляло сомнения, что Иван полез по гнездам. За пазухой принес десяток яиц. Отворачивая от огня лицо, бил их над сковородкой. Яичницу поставил на дощечку в круг гостей.
— Чем бог послал угощайтесь, друзья и сродники. На бутылку у меня всегда есть. В свободное от пастушества время саман делаю. Вода из Сулака бесплатная, глина тут же, а машину соломы привезти долго ли? Афоня Ерзеев помогает.
— Да что тебя повело с круга? — тихо сказал ему Ерзеев.
— Молчу! Действительно я забрехался.
Ивану хотелось выпить, и он хмурился на медлительность девок и парней. А они как будто бы и не замечали налитых стопок — и пить не пили, и речи не говорили, скажут слово, думают, улыбаются.
Ерзеев расправил усы, кивнул подбородком, натянул кожу на жилистой шее.
— Со свиданьицем…
Отпил полрюмки, поставил и подвигал челюстями.
— Это что за яичница? — спросил он, поддевая вилкой цыпленка со сковороды. — Откуда тут цыпленок?
— Признаюсь, из-под наседки вынул… Они, черти куры, подряд занаседились. Я их уж купал в кадушке… Квохчут…
— Природа продолжения хочет, — сказал Ерзеев, серьезно глядя на Ольгу.
«Даже ухом не ведет, — досадовала Ольга на Саурова за то, что уселся в сторонке у подсолнуха, спокойно поглядывая на всех и на нее, — и пусть».
Но она тут же встала, подошла к подсолнуху. Ветерок обвивал ситцевым платьем ее ноги и бедра.
Сила нахмурился, встревоженно и ласково думая о ней. Притомленные зноем, печально шуршали нижние лопухи подсолнуха.
— Несерьезный ты парень.
— Ну это брось. Не тебе судить о серьезности.
— А вот увидим сейчас. Твоя лодка в заливе?
— Моя. А что?
— Иди туда. Хочу твою серьезность испытать.
От шагов Силы за пряслом порскали кузнечики, будто кто горохом засевал жесткие травы.
Вдогонку ему завивались голоса — простецкий хриплый сильный голос Ивана, басовитый Ерзеева и молодые, тоже старинного лада, голоса девок — доверчивые, жалобные:
Пропадаю-у…
то своенравные:
Поскачу, полечу-у-у-у…
Сила приостановился, оглядываясь на притемненный облачком, распираемый песней двор. Ноги сами несли его по тропе к заливу. Перепрыгнул через блестевшую между камнем и лодкой воду и, качнувшись в лодке, сел.
Торопливо сбежала к заливу Ольга, прыгнула в лодку.
— Греби в Егерское.
Прянул вперед, потом, загребая веслами, медленно и вязко откидывался назад и снова падал грудью к Ольге, вытягивая вместе с веслами руки, почти охватывая ее, мельком видел ее напряженное лицо с прикушенной верхней губой, опять откидывался, весело напрягая мышцы спины и ног.
— Кто стрелял тогда в тебя?
Улыбаясь глазами, Сила молчал.
— Оглох? Кто?
Сила беспечно засмеялся:
— Да он понарошке, хотел попугать…
— Мог бы в голову…
— А что? Мог бы — пьяный был, — еще беззаботнее согласился он. — Эх, да что в этом разбираться?
— Дико это. И я хочу разобраться.
— А что ты стыдишь меня? Я не стрелял, в меня стреляли.
— Но почему? Зря не бухают.
— За тебя стрелял…
Ольга резко привстала, схватилась обеими руками за весло, креня лодку. Лодка развернулась носом в кувшинки.
— Ну, Сауров, ты это выбрось из головы, — сказала Ольга, устало опускаясь на банку.
— А что? Я бы тоже трахнул за тебя… только без промаха.
— Доживи до совершеннолетия, чтоб наказание было без скидок. Ах, Сауров, Сауров, мать-то недаром считает тебя по уму малолетком. Надо быть умнее.
Широкими длинными гребками он гнал лодку, глядя, как серебристо вспухнувшие волны с двумя подкрылками мягко опрокидываются на отлогие травяные берега.
— И что ты торопишься поумить меня? Так и не терпится искупать в счастье, — глухо сказал он.
Удивленно глядела в его лицо, через силу усмехаясь.
— Не злись. Это страшно. Ты и в добром-то настроении звероват.
— Пожалься моему бате, что не угодил тебе, каким на свет меня пустить.
По гребню ехали двое на конях, перевернуто отражаясь в воде вместе с холмистым гребнем. По небрежной посадке и поднятым в коротких стременах коленям Сила узнал своего управляющего Беркута Алимбаева. Другой был, кажется, Ахмет Туган. Догадался: ехали к Андрияну Толмачеву. Резко повернул лодку в тень берега. Тень была густая и холодная, как родниковая вода. Будь один в лодке, он бы окликнул Алимбаева, с ним всегда приятно перекинуться словом. Но теперь он стыдился. И вдруг озлился на самого себя за свою податливость: девка по блажи велела плыть с ней — и он плывет. А на черта она нужна ему? Сидел бы с другом Иваном, песни играл бы, а то еще лучше — притулился где-нибудь позади дяди Терентия, слушал бы стариков. Вот люди так люди! Меряют жизнь вдоль и поперек…
Он не знал и не хотел знать, зачем ей нужно в Егерское. Лишь бы поскорее отвезти, уйти домой или к кибитке-кочевке Тюменя. Волкодав знает его шаги, не разбудит лаем хозяев, и он приляжет на кошме у кочевки, поспит до зари, когда нужно гнать кобыл на дойку.
Греб он сильно, повернув лицо в сторону. «Вот коса песчаная, за ней вязы, а там узкая быстрая протока, и начнутся егерские угодья. Спрашивать ее не стану, сама скажет, где пристать. Она словами царапает, как проволочной щеткой по побитому плечу».
— Сауров, зачем ты тогда увез меня? — Голос был с трещинкой.
Он подержал над водой весла, глядя, как стекает вода, вздохнул и снова налег на весла.
— Скажи откровенно: что за блажь была увозить меня?
— Не думавши. За секунду не знал, кого умыкнуть: Настю или тебя. Ты подвернулась. Не думавши.
Не мог он сказать ей, что она же глазами подсказала ему, кого умыкнуть.
— А вообще-то думаешь?
— Ты-то много думаешь? Ивана зачем терзаешь? Меня можно, у меня два сердца и нервы как лошажьи жилы. А Иван дитё рослое, — с болью рвал Сила все, что связало его с этой женщиной.
— Тут приставай, Сауров.
Хрустнул ракушечник, и вода, всхлипнув, успокоилась в камышах.