Сила взял ватник, спрыгнул на влажно чмокнувший берег. Ольга встала на нос лодки.
— Будь со мной до конца. Дело у меня есть.
— На заре надо к табуну, — замялся Сила.
— Успеешь выспаться. Говорю: последним вечером пожертвуй.
— Ладно. Мало ли задаром потратил я вечеров в моей жизни.
Меж холмов паслась луна, свет ее тек навстречу крепким запахам емшана. На двуглавой горе Николы и Сулеймана шаила задлившаяся вечерняя заря. На черноземном пшеничном поле перекликались перепела, пахло росой. Внизу на луговом озере внезапно и многоголосо расквакались лягушки, загудел свое угрюмоватое водяной бык. Сиротски канюча, метался над заводями канюк, и тугие, хищно гнутые крылья как бы косили темные махалки тростника.
За кустами никлого тальника красно шевелился в сумерках низкорослый костер. От ведерка над костром поднял гривастую белесую голову Сережка Пегов.
— Уха закипает. Вентеря ставил.
Сила расстелил ватник. Примятый шалфей обдал сильным сухим запахом.
— Вздремни, — сказала Ольга.
Ольга и Сережка деловито разговаривали у костра, глядя на булькавшее закипевшей водой ведерко.
— А что, Оля, Груздь-то где? Обманула?
Прежде Сила находил веселым: Сережка прозвал Настю Груздем за упругие маленькие груди, без лифчика бодрившиеся смело и выпукло, как только что вылезшие из-под листвы грузди. Теперь ему было неловко слышать это.
— Сулилась Настя непременно, — сказала Ольга постным голосом.
— Подождем. — Серега рогулькой отгреб угли из-под ведерка. — А не придет, я осерчаю, волос вздыблю. Мне ведь тоже надоели игрушечки. Маманя хворает, хозяйка нужна.
— Не грозись раньше времени. Придет. — Ольга вскинула голову, вслушиваясь в шуршавшие по траве шаги.
В лунном разливе по косогору проворно семенила Настя в жакетке, прижимая к груди что-то прикрытое рушником. Она чуть не наступила на ногу Силы, остановилась у костерка, откидывая русую голову.
— Я только на часик… Бабаня ругается, — сказала Настя, ставя на ватник горшок горячих пирогов с осердием.
Каждый вечер она говорила эти слова, потому что Алена не могла ее утром добудиться на работу, и каждый раз никак не могла расстаться с Сережкой раньше полуночи, а все ходили от бугра до колодца, целовались, он добивался своего, она не сдавалась, бойчась на словах.
Пегов встал позади Насти, положил руку на плечо.
Она повернула к нему загорелое лицо, открывая улыбкой зубы.
— Как же ты вырвалась от Ерзеева?
— Он мне не отец, — сказала Настя.
— В том-то и дело, что не отец.
Ведерко с ухой и бутылку красного вина поставили на ватник. Но выпить им не удалось. Пока они, подбадривая друг друга, приступили к бутылке, за спиной Силы встала фигура Терентия.
— Старику можно? — спросил Терентий, приседая на корточки. — Вам бы рановато вином пытать себя.
— В армию иду, дядя, — легко отшутился Пегов.
— Тем более… Сейчас армия не воюет, сто боевых не положено… Ладно уж, пошутил я, пейте сами, — говорил Терентий, одной рукой отстраняя подаваемую Силой кружку с вином, другой крепко удерживая ее.
Сила с улыбкой одобрения глядел то на сухое с тугими салазками лицо Терентия, говорившего о том, как вот уж двадцать лет выходят дробленные гранатой косточки из его ноги; то тянулся ложкой в котелок, заглядывая в глаза Ольги. Она отвечала ему спокойным припечаленным взглядом.
Как только пришел Терентий, все Силе стало казаться особенным этой ночью, и он всех вроде понимал и одобрял. И все было очень хорошо. Ему казалось, что Терентию жаль было уходить, — он то вставал, прислушиваясь к каким-то звукам на протоках, то вновь садился. На самом же деле Терентия удерживала недопитая бутылка. И он рассказывал, оттягивая время:
— Иной раз пупырышек маленький на ноге покраснеет, жар подымется, вся грудь, вся спина будто лопушницей покроются. Простынями окутаюсь, водкой мочу кожу. Прорвется бугорок, косточка с ноготок вылезет, и я, измаянный, засыпаю беспамятно… Ну что ж, за твою будущую службу выпью, Пегов.
Терентий спустился к заводи. И оттуда позвал Силу:
— Сила, кыш к деду! — Ольга уперлась в спину Саурова, и он поскользил по ковылю, спугнул перепелку из-под куста чернобыла.
— Ты сети поставил? — строго спросил Терентий.
— Какие? Нет.
— Выберем. Садись в лодку.
Сила слегка греб, старик, согнувшись стоя на корме, выбирал сети. В тумане не видно было рыбы, только слышалось трепыхание, пахло дном.
— На уху бы вам, да лучше подальше от беды, — сказал Терентий, когда вмялись носом лодки в мягкий берег. — Ну и разбойнички поставили сеть. Я уйду на твоей лодке. Помалкивай.
— Сейчас и уйдешь… Скажи, разве ноги твои изувечены? Дядя Тереша, нынче ты замутил меня.
— Ноги не мои изувечены, а сына моего… царствие ему небесное… А я маюсь за всех отмаявшихся… Это с рюмки так выворачивает душу…
Сила сдвинул лодку, посмотрел, как Терентий бесшумными мощными гребками уходит за камыши.
На носках пошел к костру.
— Я уже думала, умыкался мой кавалер со своим дружком Терентием Ерофеичем, — сказала Ольга таким тоном, что ни у кого не оставалось сомнения, насколько безразличен ей этот безусый мальчишка.
Сережка растянулся на траве, упокоил белобрысую голову на коленях Насти. Но вдруг заворочался, хотя Настя, посмеиваясь, удерживала его за уши.
— Лежи, раз пригрелся.
— Ну-ну, Настенка, — оживел он. — Пойдем погуляем.
Обняв Настю, Сережа правил в березовый в западине колок, и Сила порадовался: легко налаживалась у них жизнь.
С незнакомой прежде скованностью, опасением и решимостью Ольга потянула его за руку, садясь на землю.
— Тоскливо мне, Сила-мила.
— Да почему же?
— Не знаю. Жить не хочется.
— Не сама ты на свет появилась… Значит, так надо.
— Бабаня Алена говорит: тоска от своеволия и безверья. Человек, бормочет Иван, без вечности — не человек, а так, короткий говоронук до могилки. Вот, наверно, я такая. Недобрая я, и у самой сердце болит оттого, наверно, что зло делаю людям. Подбила Ваньку, мол, собери друзей, вроде надежду подала. А сама тебя сманила вот сюда… Правда, Насте надо помочь. Ох, какой ушлый Сережка Пегов белобрысый… Как буду жить — не знаю. Хотя в голове ясно, проветрило. Иди поспи.
Сила взял ватник, улегся в сухой теклине — вешние воды размыли ложок. Настя прошла по окрайку овражка. Что-то говорила Ольге горячо, просительно.
— Иди ты! — отбивалась Ольга. — Ну мало ли на что решилась ты… Придет время, и я решусь…
— Господи, что же делать? Мамака в мои-то лета младенца-благоденца укачивала… Ну, Серега, — закричала она темневшему у терновника парню, — если Олька не согласна, то и я… у нас все пополам…
— Не помирать же мне из-за Ольки.
— Пегов, иди-ка сюда. — Такого повелительного голоса Ольги не слыхал прежде Сила. И представилась она ему строгой, пожившей. — Иди, иди. Начистоту поговорим.
«А вот мне так ничего не надо, все и так хорошо. Буду около Ольки, может, чем помогу. Гляди-ка, какая она добрая, прямо сестра. И строгая. И Ванятке сознаюсь: около вас буду», — думал Сила, поудобнее сворачиваясь на комковатой земле. Теперь он со стыдом вспомнил: однажды пугливо кружил всю ночь у дома Ольги, а когда зашел в свой двор, мать заперла калитку за ним и все ноги исхлестала жесткой, как проволока, чилижиной.
«Пегова не укорачивает родительница, самостоятельный, как мужик, папиросы в кармане, волос гривастый, девку клонит с полнейшей ответственностью: мол, любим и жизнь делаем, а вы не беспокойтесь попусту», — Сила сладко мечтал о том времени, когда и ему, как сейчас Сереге Пегову, будет двадцать лет. Проходя по окрайку овражка, Пегов заглянул на Силу, снисходительным смешком старшего осыпал его.
— Серега, ты не путляй с Настей. Верит она тебе, чего же тянешь? — говорила Ольга. — А ты, Настя, помолчи пока.
— Уговаривать надо не меня, а бабаню Алену, — сказал Пегов, — я хоть сейчас в загс. Пусть бабка не пожалеет мотоцикл в приданое. С люлькой. Я же не бросовый парень, волю задаром не отдам. Женятся-то раз, Оля!
— Да где же старики раздобудут машину?
— Сказала! Брат-то Аленин гигантом управляет. Андриян-то Ерофеич. Да у него и малолитражка найдется. А то бы ты, Оля, попросила у Ивана, вроде для себя. Отдадим потом мы с Настей.
— Нашел у кого деньги — у Ивана!
— Для тебя найдет! Только заикнись. Отчим даст хоть на «Волгу», лишь бы Иван поклонился ему. Все дело в поклоне.
— Ивану самому-то аль не надо?! — сказала Настя. — Ему разве плохо с невестой на машине?
— Э-э, не в коня корм. Не умеет жить. Я-то завсегда защищаю Ваньку, а другие чудеса смешные про него рассказывают. Нет, зла ему никто не желает — на людей с простинкой не злятся…
И хоть Силе не нравилось, что Пегов мудрит и хитрит, понемножку дурачит Ивана, все же он, успокоенный в самом главном, повозился-повозился и уснул. Сквозь сон слышал: кто-то, кажется Афоня Ерзеев, подошел к тлевшему костру, крупно и ласково наступал на Ольгу.
— А я вовсе не одна. И не боюсь никого. Может, в ложбине-то мой защитник отдыхает…
И еще ему слышался отдаленный глухой гром, и он накрылся ватником с головой. Не то во сне, не то на самом деле кто-то тихо сел около него, потом вроде прилег. И слышал ровное дыхание спокойного человека и чуял запах женских волос, пропитанных солнцем до самых корней. И чем-то принакрыли его, и звезда погасла на ресницах. И темнота была успокаивающая, как после завершения летних работ. И все отстоялось в душе.
Андрияну было невесело — не то угнетала игравшая за горой гроза, в то время как над лугами и рекою яснился месяц, не то просящие взгляды Мефодия, распираемого докуками и все искавшего случай похристарадничать. Но случая такого не давал ему Андриян, томил в отместку за то, что Мефодий со своим Токиным мешал хоть один вечер побыть в семье сестры и зятя Филиппа. И так каждый приезд к родным.
Мефодий был для него ясен и не возбуждал сильного интереса. Это был, в глазах Андрияна, тертый жизнью человек, жадный до работы, напористый, о самом себе думает с почтением (мол, хитрый), в словах людей ищет двойной смысл. Такими разворотливыми вроде на все руки практиками с хитрецой, себе на уме кишмя кишела городская жизнь. Возможно, сын Егор повлиял на Андрияна: Кулаткину только кажется, что он глубоко ныряет, а зад-то наружу.