Любит и умеет парень показать свое удалое табунщицкое превосходство в райцентре над служилым и обучающимся молодняком. Подъедет на коне к скверику на берегу Сулака, скалит зубы с какой-нибудь девчонкой, модная коричневой замши куртка на одном плече, с кудрявой головы сдвинута на затылок белая войлочная шляпа. Так и гуляет вдоль скверика, и конь ходит за ним, косясь такими же диковато сильными глазами. Сауров — загляденье девичье. Многие искали дружбы с ним, а он строговато ласков со всеми заневестившимися, выделял лишь ее, Ольгу, с особенным достоинством. Думалось ей, что летошней ночью в Егерском, когда Сережка дурачился с Настей, а она, Ольга, сидела у костра, а Сила спал в сухой теклине, она до самого ядрышка раскусила себя и его. И все-таки с тех пор Сила стал ей необходим. Она радовалась слухам, будто управляющий кумысным Беркут Алимбаев сватает его в свои заместители и будто бы Сила пока еще раздумывает, не двинуть ли ему по какой-нибудь другой дороге. Да и что ему торопиться, если жизни непочатый край?!
Мефодий и Иван опять заспорили с глухими намеками, и каждый лез в сердце Саурова за поддержкой. А тот выносливо молчал.
«Да как же я дошла-доехала до такой жизни, что судят-рядят меня?» — думала она без возмущения беззащитно, чувствуя — с нею могут сделать все, что захотят, потому что давно уж живет она в обмане. И если прежде казалось, что приснились ей в хвором сне слова матери никому не говорить, чьих она родителей дочь, то теперь уверилась: все это было, и не случайно она не порушила материнского завета. Сама о себе скрывала правду, и Алена тоже притворялась, считая ее своей внучкой. Чужая она ей. В пору отрочества редко тяготилась этим обманом: мало ли кто скрывает свою душу. Теперь она подозрительно всматривалась в лица людей, искала за их словами намека. Предчувствие развала жизни отравило горьким и злым беспокойством всю ее, даже сны.
Как ни скрытна была Ольга, все же намекнула утром бабке Алене о своем уже недевичьем положении и сказала, что едет в райцентр на свидание с летчиком, отцом своего будущего дитяти. На самом же деле никогда никакого летчика у нее не было, и о ребенке сказала на всякий случай: нынче нет, завтра будет. И в райцентр не ходила, а ждала Мефодия в лесу, у горы Николы и Сулеймана. Замаяла себя думами, а он не пришел. Ему теперь можно не приходить…
— Что вы судите-рядите Ольгушку? Сватаете давно просватанную. Есть у нее летчик, а вам-то, Мефодий Елисеевич, стыдно бы трепать языком, — сказала Алена. — Ответственный.
Но Мефодий, видно, уже не мог остановиться — заиграл кулаткинский норов.
— Он, летчик-то, самолетом спикирует на тебя, а ты чем отбиваться? Кнутом, что ли? — самодовольно подсмеивался Мефодий над Иваном. — А то еще схватит тебя, Ваня, за штаны, подымет выше облака и швырнет наземь. Будешь, как мокрый суслик, околевать…
— Будя вам! Сами не сноровисто живете, а туда же учить других прытки, — сказал Филипп. — Олька! Чего там спряталась? Садись вечерять. А вы помолчите, спокою нетути…
— Ну ты скоро, Олька? — Алена постучала в дверку. — Еда стынет.
Ольга вышла, озлобленно и дерзко улыбаясь. Все потупились под ее взглядом. Тяжело тянули молчание.
— Ну что ты, Елисеич, ни к стенке, ни к лавке? Садись за стол, — сказала Алена.
Он сердито переминался у порога. По лицу его прошла улыбка, застыла под усами.
«Сейчас возьмет и скажет: моя она! Ох, хоть бы не при мне… — смятенно ждала Ольга. — Скажет — убегу и не вернусь…»
Иван отвалился от жирного бульона, стал есть хлеб с водой.
— Тебе бы, Ванюшка, вечно пастушить, душа к скоту расположена, — сказала Алена, потом спросила Саурова, ест ли он махан.
— Все ем-ашаю, бабушка Алена. Начесночено, наперчено — ешь не хочу!
— Ну и ешь на здоровье! Бона какие кости-то у тебя, обрасти надо.
Ольга покосилась на него — сама не ела мяса летом и как-то побаивалась мясоедов. Мыла руки под рукомойником, все ниже клоня голову, сутулясь. Не сдержала подавленного рыдания. Мужики переглянулись, отодвинулись от стола и начали свертывать цигарки из махорки. Запахло крепким табаком. Мефодий пожевал губами.
— Оля, что ты, голубка? — сердобольно заговорила Алена, топчась вокруг Ольги. — Да плюнь ты… Все мужики не стоят одной твоей слезы.
Иван молча постоял около Ольги, махнул рукой, снял с гвоздя кнут и сумку, вышел. Вышел и Филипп.
Мефодий молчал, застегивая и расстегивая зеленую на молнии куртку.
Сауров выпрямился под потолок, вковал руки в тонкий в поясе стан.
— Ишь, походя суродовал жизнь и легко отряхнулся. От меня пеношник не скроется даже в банковском сейфе. Гляну в его глаза, — белолитыми зубами заскрипел Сила, вышагнул из кухни, паутинку смахнув с косяка кудрявой головой.
— Все наладится, Оля… — Мефодий стал утешать Ольгу. — Молодая, красивая… все впереди. Дорогой зоотехник, я за вами, дельце есть. Пойдем?
Снаружи просунулся по плечи в окно Сауров.
— Мефодий Елисеич, гнать бракованных лошадей или погодить? Гроза надвигается.
Кулаткин продолжал отеческим тоном учить Ольгу.
— Кулаткин, перестал бы ты трезвонить. Ходи сюда… поговорим о деле, — с недоброй почтительностью настаивал Сауров.
Бледность холодно проступила на румяных от загара и кумыса скулах Мефодия. Крепко потер подбородок, закусил ус, вышел.
Во дворе заспорили, загремело ведро, залаял волкодав Биток.
— Ох господи… в грозу всегда с ума сходят. — Алена выметнулась на сумеречный двор, подперла снаружи дверь дубинкой.
Над лугом, взрывно клубясь, нависала туча в немотном безветрии. С горы между березовыми колками спускался к реке табун лошадей.
— Отбивай выбракованных, гони на мясокомбинат. — Мефодий отдавал Саурову самые обычные распоряжения, но тон его был враждебен.
И Сауров цеплялся именно за этот тон:
— Давеча-то где были? Чужую жизнь обсуждали… на уровне бабьего парламента у колодца. А теперь лошади волнуются… гроза трахнет.
Не забыл Сила той ветреной, холодной после дождя зари, когда Кулаткин и Токин выпытывали у него, где сети, грозили подпортить его биографию, а он — стоптать конем Токина. Угрозы погасли свечой на ветру. Только Мефодий недавно за голову схватился: на рассвете, выходя из мазанки от Ольги, запутался в сетях. Какой-то прохвост запаутинил ими двери и полдвора. Ехавшие мимо глиняного дувала Тюмень и Сауров попридержали коней, привстали на стременах, удивленно качая головами: мол, большая ли рыба попалась Мефодию в столь глубоком омуте…
В чреве тучи змеисто взблеснуло, и гром развалился над косяком. Лошади метнулись к реке, потом, наткнувшись на сухой треск грозового разряда, повернули к сараям.
— Попробуй зааркань. — Сила погладил шею Чалого, сел в седло. — Ну да для вас, Мефодий Елисеевич, постараюсь… — закогтил левой рукой поводья, на правую вздел собранный аркан.
Наотмашку через всю тучу хлестнула гроза, с ветром хлынул косой дождь.
Сила дробил косяк, гоняясь за обреченными лошадьми. От головы до ног взмок под дождем. На мокром весело-диком лице щурились глаза. Четырех выловил, спустил в сарай. Погнался за пятой. Но табун втянул и затер его вместе с Чалым, заклубился к березняку.
— Упадет — пропал, — сказал Иван, глядя из-под навеса сеней в шумевший дождь.
— А не падай! — сказал Мефодий. — Баранины захотел, не отогнал вовремя.
По скользкому суглинистому пригорку гнал Сауров двух отбитых от косяка лошадей. Черный из конского волоса аркан взвился в дождевой мгле, захлестнув шею игреней кобыле. Она метнулась к сараю, но Чалый устоял, только разъехался всеми четырьмя на мыльном суглинке. Выбирая аркан, Сила чувствовал мускулистую дрожь кобылы и тут только понял — ошибочно поймал не выбракованную, а молодую, сильную. Но под навес въехал, ведя накоротке.
Настя жаловалась Клаве: инкубаторный петух долбанул дочку в межбровье, чуть не выклюнул глаз.
— Инкубаторные налетают на людей. После года руби головы. Он, инкубаторный, бандит, безотцовщина, беспризорник, — говорил Филипп, — в материном теплом пере не грелся, от коршуна под ее крыльями не прятался. Я держу пестрых кур. Смирные, ласковые. Снесет яичко — хвалится. И петух гнездовой, с понятиями. С ним мать разговаривала, когда он только зашевелился в яичке, помогла ему проклюнуться. И творог он клевал с моих рук.
И вдруг Сила услыхал гневливый голос Мефодия.
— Ну и хлюст ты, Ванька! — давил сильный осадистый баритон Мефодия. А когда Сила подошел к ним, Мефодий зашумел, горько недоумевая, упрекал Ивана, поглядывая на Ольгу, стоявшую на дворовом крыльце. — Ради тебя я жил и боролся! — наступал на Ивана Мефодий.
— Так уж и в самом деле жил ты лишь для меня? — с младенческим изумлением вопрошал Иван. — Вроде и не радовался на любовь с моей мамой? Спал с женщинами по великой исторической обязанности? И я, дитё, не развлекал тебя, а? — Тут уж, казалось, было сказано с редчайшим перебором. Но Иван, видно, перед Ольгой взвинчивал себя. — И кто же тебя просил жить для меня?
— Я требую уважения! — Мефодий с кулаками полез на Ивана, а тот сомкнул за спиной руки, побледнел покорно и презрительно.
Филипп уперся батожком в тугой живот Мефодия, а внука локтем сунул в грудь:
— Молчать!
С давней навычкой разнимать Филипп втиснулся между Иваном и Мефодием. Лысая, с венчиком седых волос голова моталась лишь по плечи им. Совестил ослабевшим голосом:
— Стыд-то, господи… Уйди, Аленка… Девки — марш!
Но Алена говорила, будто бы в ту самую минуту, когда Мефодий махнул рукой на совесть, ушла из-под него духовная держава и потому суждено ему, Мефодию, прожить жизнь в изнуряющей тоскливой скорохватости и под закат дней грядет возмездная черствость к нему в образе Ваньки — ведь Ванька этот в младенчестве доверчивым детским сердцем обмирал от страха, впитывал опыт, глядя, как отчим фордыбачил…
Девки сгуртовались. Удушенно давился лаем на цепи Биток. Чалый косил глазами. Иван привалился к столбу, высоко ходила грудь, западал живот под ситцевой рубашкой.