Ольга погладила рукой аистиху.
— А что, плохо без мужика, птица бедная?..
Не успела Алена помешать Ольге — зажав в руке крылья и ноги аистихи, она резким отмашным движением кинула на чурбак ее голову, взмахнула топором.
— Чтоб обмерла! Дикая, матушка.
— Одной меня, косоручки, хватит! Отрубила я старую жизнь. Скоро, очень скоро все решится.
— Не проговорись, Олька, Филе… О нашем-то разговоре. Такая мука, такое смятение найдет на него.
— Вот еще, буду говорить.
— Ну тебя к шайтану! Задиристая и вздорная стала ты, девка.
— Может, я не угодила тебе расспросами о моих родителях?
— А чего ты пытаешь? Я тебя вскормила, я и есть твой отец, и мать, и бабка. Сразу в трех лицах. Свое положение, это самое, ты знаешь доподлинней нашего. Не хаю, не хвалю, а просто говорю — скрытная ты девка. Допытываться-то о своей автобиографии надо было раньше.
Алена снимала давний свой гнет с души своей, как бы поисповедовалась молча. Каяться больше не в чем — сама маялась больше всего догадками: может, соблазнитель Олькин самой судьбой обречен искупить свой грех?
Алена с попутной подводой уехала на базар продавать баранину. Филипп загнал овец в кошару, надел пиджак, засучил до колен штаны, сандалии повесил через плечо. Робел высказать Ольге свое решение. Собрался вроде на центральную усадьбу в техникум животноводческий, приглядеться к студентам-выпускникам, облюбовать себе ветеринара заместо Ольги.
— А ты, Олька, разве не идешь? — спросил он тихо. — Вроде тебе надо в центр.
— Мне с Иваном поговорить, дедуня.
— Говорить-то с ним надо было летось. Теперь поздно. Собирай свое добро, разведрится, я провожу тебя до большака.
— Мне сейчас уходить?
— Опасно тебе оставаться тут на ночь. Беды бы не случилось. Провожу тебя, Олюха.
Лохматый волкодав увязался было за Филиппом, но старик надавил на широкий лоб, велел сидеть на месте в сенях.
Шел Филипп как-то боком, левым плечом вперед, вроде подпрыгивая с кочки на кочку, с бугорка на бугорок. Его так и звали: дед с кочки на бугорок. Иногда наоборот: с бугорка на кочку. Он и хотел бы изменить походку, да смирился, считая ее даром свыше, как и нрав.
Провожал Ольгу до большака, шел впереди под дождем с ветром.
— Вовремя пошел, желанный, сена накосим, овца с кормом будет. Зима-то опять длинная наступит, — бормотал Филипп. — Ты что же, начальницей будешь?
Филипп оглянулся: на мокрой копне сидела Ольга, откинувшись на свой узел. Дождевые потоки текли по ее запрокинутому лицу.
— Ты вот что, это самое, вернись и не трогайся, покуда я не повидаюсь с одним человеком. Мастер он по узлам жизни. Идейный, одним словом — мужик. Взглянуть мне на него надо. А горшок об горшок стукнуться с Иваном еще успеешь.
— Не надо, не ходи, сама найду дорогу.
Филипп постоял, переступая с ноги на ногу, вынул из нагрудного кармана деньги, засунул их ей за пазуху. За кофтой было сухо и тепло, и он быстро выдернул руку.
Иван лежал на полатях вниз лицом и на шаги Филиппа не повернулся.
— Мне-то что? Беги, догоняй, — сказал Филипп.
— Да разве я об этом тужу? Душа черствеет — вот где беда.
— А ты с того бока думаешь об душе-то? Не хватай, не мни душу-то, о тебе она подумает, из плена умственного вырвется. Доверься ей, молодости дай повольку. А то киснешь, в жизни копаешься. Дядя мой так-то вот докопался до главного запретного секрета о самом себе да и захохотал, как сумасшедший. Только тем и удержался в жизни, что все позабыл и присмирел. Тебе, кажется, рано в забытье уходить. Мастера вы, молодые, кривиться рылом, а дельной задумки нет в голове. Ты уж прости меня, Ванюша… Отца твоего не окараулил я вовремя…
Филипп вышел, и вскоре зазвенел молоток по косе: отбивал косу под навесом на железной пятке.
Где-то на взгорке протяжную песню тянул калмык Тюмень.
Иван слез с полатей, умылся. Подошел к деду.
— Дедушка, ты прав: дурак я. Однако хочу поумнеть.
Старик поднял голову.
— С чего же начнешь?
— Не знаю. Разве за батю Василия Филипповича посшибать кое-кому калганы? А?
— Ванька, не дорубай нашего корня. Одни мы с тобой на белом свете остались. Сынковы-то… Бабы не в счет. Себя убьешь… и меня тоже.
— Ну тогда еще раз ослепну на жизнь, поверю.
Ольгу догнал у моста.
Посмотрела на него пристально из-под своего чела, посеяла сомнения в душу:
— Ох, Ванюша, не портил бы ты свою жизнь.
— Я опоздал?
— Туда ли ты бежал?
— Туда, туда… куда же больше бежать?!
Ольга велела Ивану возвращаться домой не оглядываясь, и он послушно скрылся за увалом.
«Приду, сяду у дверей и буду ждать, как собака, — думала Ольга, меся ногами грязь. — Он что, не видит мою долю? Куда уж несчастнее? Куда униженнее? Не вдова же я горемычная, чтоб ночами выманивать меня в лесок или в подсолнухи! Переступлю все запреты, пусть Кулаткин решается к одному как-нибудь».
Но чем ближе подходила к дому его, тем меньше хотелось видеть Мефодия. Памятная первая страсть отцветала, оставалось льстивое сознание, что такой матерый мужик бегает за ней, девкой особенной. В украдчивых встречах был он оглядчив, тороплив и скоротечен, горел тусклым, холодным до жестокости огнем и все чаще уходил, не погасив костра…
Мефодий перехватил ее в пути, полез обниматься. Но она отстраняюще повела рукою с такой гордостью и вызревшей спокойной властностью, что он оробело затоптался на мокрой траве. И вдруг увидел, как из чужого далека глядели на него черно потемневшие карие глаза.
И вдруг он развеселился, как бы освободившись от неведомой зависимости. Нашел, оказывается, выход: Ванька непременно женится.
— А что? — вызывающе сказала Ольга. — Иван умеет и такие стихи писать:
Любая дорога нам будет нетрудной,
Пока под нами живая земля.
А ты даже понять этого не можешь. Иван рассказывал, какой-то король Карл сам художнику кисточки подавал, даже краски воровал для него. Хвалился, для искусства сделал многое — не разбираясь в нем, не мешал ему. А ты стихов не понимаешь и смеешься над Иваном Васильевичем.
— Я же говорю: выходи за Ивана… Верь: хочется мне устроить твою жизнь… За меня все равно не пойдешь. Так ведь? Только честно скажи: так?
— Не пойду за тебя.
Иван, подвыпив, похвалился Саурову:
— Приходи на свадьбу.
Иван получил ключи от нового дома на берегу Сулака, у водяной мельницы, недалеко от совхозной усадьбы и егерского хозяйства. Мефодий держал под контролем строительство домика. Сам проверил подвал, светелку, опытными руками мастера ощупывал стены. Умом понимал: надо помочь молодым; сердце же ныло, и жалко было самого себя.
— Ну, Ванюха, живи и радуйся с молодой.
— Ладно ли дом-то мне поставили? Раскат-гора, вилявая дорога. Сани и телегу заносило, машину на юз потянет.
— Окнами на юг, взволок хороший, грязи на дворе нет. Ольга наподголосничается…
Свадьбу гуляли в этом новом домике уже глубокой осенью. Мать Ивана, Агния, тихая, вся в себе, выпила с Мефодием и с Узюковой.
Терентий Толмачев выговаривал молодым: не дозволили ему повенчать их.
— Кругом бы порушенной церкви поводил, и то ладно.
— Дядя Тереша, брось свои замашки, — сказал Мефодий. — Умный ты мужик, зачем попом прикидываешься?
— Конституция разрешает, и диалектика не перечит разноверью.
— Диалектика? А что это, а? — поигрывая, спросила Узюкова. — Нахватался ты, Терентий Ерофеич, верхушек.
— У меня своих корней на век хватит.
— Давай выпьем!
— Вон Людмилу бы нарисовать! Всех бы женщин нарисовать. Верьте моему слову: много я знал на огляд и на ощупь даже, но красивее наших нет. Ангелы есть из азиаток, только эти самые по яблочку. А у наших предел-ташлинских — одну под голову, другой укрылся… О господи, красота! — Терентий сник головой, заплакал.
Анна, мачеха Силы, толкнула Терентия локтем, прошептала на ухо:
— Иванушка-то догадывается, что Ольгушка вроде мачехой ему доводится, а?
— Наговоры. Ты бы песни заводила, бабонька…
— А что? И плясать! Играй, Иван!
Ивану подала двухрядку Ольга, отодвинулась. Заиграл он плясовую с огоньком, глаза блестели на широком загорелом лице. Легко плясала Анна, припевая, глядя прямо перед собой невинными глазами:
Баба сеяла муку,
Посулила мужику…
— Олька, сыграй ты, а я с бабами попляшу.
Двухрядка умолкла лишь накоротко, пока Ольга перенимала ее из рук Ивана и устанавливала на своих обнаженных коленях.
Баба сеяла-трусила…
Иван вогнал в радостный пот всех. Сильный, ловкий, счастливый и веселый, он так разыгрался, что начал показывать навыки борьбы. Всех-то он любил и всех невеселых жалел сейчас.
— Нюша, что ты приуныла?
Вытирая слезы с румяных щек, Анна горестно предположила: уж не сбедовали ли они с Олегом в Белом городке у Железной горы лет этак пять назад? Городок весь белый, в садах, бассейнах. И работа не дольше двух часов за смену. И премии, на книжке тысячи. Да расплата горькая не за это ли: детей нет и, как видно, не будет. Вот он, Олег-то, и пьет и мычит с горя. И она с горя пляшет.
— Не печалься шибко, Анечка. Еще будет племя, — подтолкнул ее в бок Терентий.
— Стукну вот тебя!
Олег Сауров темнел лицом, мрачно поглядывал то на Ивана, то на Ольгу и Мефодия.
В самый разгар веселья Ольга вдруг оторопело подумала:
«А жена-то у Мефодия не просто баба, а Ванькина мать! Вместе с Мефодием обманывали сразу двоих… Что же это такое? Всю жизнь фальшь за фальшью. Рождение мое темное, и жила в потемках. Сейчас встану, скажу им всем правду — пусть все рухнет. Сказать надо сейчас же, потом поздно будет», — и она, обмирая сердцем, совсем было потянула главную перекладину, но сил не хватило.
Не думала о том, как будет жить с Иваном, — ожила в ней слепая надежда, что замужество избавит от обмана, многослойного и перекрученного, как аркан из конских волос.