Помогая девкам разбирать рабочих лошадей, он столкнулся с Ольгой и своей радостно-потерянной улыбкой удивил ее до жара в щеках.
— Что ошалел-то? — хмурясь, сказала она, вырывая поводья из его рук. — Ну, пусти…
— Во сне тебя видал…
— Ты бы больше косил сена. Столбняк напал на тебя? Неужели и ты дурак: поговори по-человечески, бог знает что в ум забираешь.
— А что, и дружить нельзя?
— Да уж надружилась я с вашим братом! — сказала Ольга горько и презрительно. — Перестань блажить… могу возненавидеть тебя. А не хочется — друг ты Ивана… А? Хорош друг, жене его хода не дает. Ославить хочешь меня?
— Нет!
— Нет, так отвяжись. Без тебя мне тошно…
Полуденный зной голубо-расплавленно дымился над покосом. По табору кочевали запахи пригорелой каши, конского пота, овса и сена. Жарко блестели на солнце длинные ряды косарок с поднятыми наискось полотнами, выгнутые железные ветви конных граблей.
Омывала маревая немота сморившихся, наработавшихся за упряжкой людей. Усталым сном спали под бричками рабочие, разомлело раскинув руки, прикрыв лица платками, кепками. В тишине кухарка пучком ковыля шуршаво счищала пшенный пригар с котла.
Под навесом-лопасом томились лошади, копытами выбивая лунки в клеклой сухой земле.
Филипп посыпал мукой обрызганное водой сено, Терентий шил шлейку. Когда кони съели сено, старики засыпали им овес, и кони захрустели овсом.
Сила Сауров совсем потерял себя в этот покос, дня не мог прожить, чтобы не повидать Ольгу, хотя бы издали. В тени осинки маялся он от изжоги со вчерашней попойки, по копне сена перекатывал кудряво заросшую голову, приминая скулами листвяник. Первый раз выпил со смелостью не ведающего брода. Насилу привезли товарищи на табор к кочевкам — соскакивал с дрожек, хватал заднее колесо за спицы и так упирался ногами в дорогу, взметая пыль задницей, что Муругий останавливался, удивленно оглядываясь.
— Дедовскую навычку вспомнил останавливать экипажи, — сказал Терентий. — Они, наши деды и отцы, к трехсотлетию Романовых отличились: догнали экипаж цесаревича, схватились за колеса — не отпустим, пока не обнадежишь словом царским: не будет твой катер мотором рыбу пугать на Сулаке. Уперлись — шестерка не сдвинула с места.
Ольга подняла голову, глядя на ворочавшегося у осинки Силу. Жалела и боялась парня, догадывалась: чтобы ее удивить, он вчера выламывался отчаянно.
Сила вскочил, жмурясь от солнца, покачиваясь, подвихлял к бочке. Не найдя ковша, полез головой в широкое жерло. Конюхи под лопасом переглянулись.
— Свинья! Полез мурлом-то в общую. — Терентий, отложив шлейку, на цыпочках подкрался к Силе, схватил за ноги и — головой в бочку до самого дна, вытащил и, как ни в чем не бывало, сказал жалостно: — Теперь веселее глянешь, промыл глаза-то.
Сила помотал головой, выливая воду из уха. Встряхнулся всем телом, мгновенным движением выхватил из-под брички кнут.
— Цыц! Пошел! — отскочил Терентий. — Послушай, что я тебе скажу: один выпивает для аппетита, другой — от смурости, мол, хвачу, повеселею. А ты едун хорош, веселый без вина. Зачем же эту холеру тебе? Гляди, уважать перестану.
Сила искоса взглянул на него измаявшимися тоской глазами, постоял, потом снова плюхнулся под бричку.
— Молодец-то из-за бабы напоролся вчера. Олька твоя сводит с ума малого, — сказал Терентий Филиппу. — Иван тоже через нее пропал.
— Сами разберутся, Тереха, нас с тобой никто с ума не свихнет, — молвил Филипп.
— Легко ли, когда ум-то прожит. А может, его и не было? Жизнь-то немыслимо короткая, вроде и не жил…
— Жизнь вечная у всех, даже у травы.
— А ведь верно, вечная. Мало только думаем о вечном-то.
— А когда думать? Все давай, все мало. Когда уж скажет человек — будя?
— Как же скажет «будя», если человеку все больше хочется? И все быстрее скачет.
Терентий достал из ямки деревянный лагун, налил в свою особую деревянную чашку квасу. Пил затяжкой, и усы его вразлет плавали в квасу — будто ласточка шевелила крылышками на воде.
— Пора запрягать. Давай булгачить народ. Вон и лошадки набили животы, как жеребые, распузатились, — сказал он.
— Не замай, еще полчасика поспят, — возразил Филипп. — Сам же говорил, торопиться некуда.
— А-а, пусть дрыхнут. — Но через пять минут Терентий громыхнул своим голосом над сонным табором: — Вставай!
Долго возились, сопели, кряхтели, вывязываясь из дремоты.
Молодые бабы озоровали: засоням прыскали воду под рубахи.
Сила первым запряг в косилку пару коней, захлестнув постромки заокованные вальки. За ним потянулись на взволок косари и сгребальщики.
Ходко шли лошади, играли, заблескивала лезвиями стрекотунья-косилка, тонкоголосый сникал ковыль на взволке, а в низинке, смачно охнув, валилось сочное разнотравье.
На повороте подбежал Филипп, семенил за шаговитыми лошадьми, кричал сидевшему на железном стульчике Силе:
— Макушки сшибаешь! Ниже пущай косу, ширше забирай, тебе говорят! Ночь-то проваляется в траве, теперь спит на ходу. Оглянись: опосля тебя не покос, а лишай кулигами повыбил плешины. Меняй косу, тебе говорят, кучерявый ягнок!
— Менять так менять.
Сменив косу, Сила проехал мимо разноцветных нарядных девок, сгребавших валки, выкругляя копны.
— Сила-а-а! Вечор поиграем песни!
— Был он сила, когда мать до ветру носила…
— Приду, приду!
— Ну, если обманешь, насуем в мотню катунки колючей, будешь взвиваться до небушка.
— Чего встал? Твоя в лощине гребет. Торопись, покуда Покоритель природы в отлучке.
— Ну и брешете.
— Не перестанешь заигрывать с ней, сбедуешь: он, свекор-то, суродует тебя. По-всякому ловок и хитер.
— Свекор да муж законные, я на них не злой.
— Какой добрый на чужой-то быт.
В лощинке подростки и женщины сгребали конными граблями вчерашний укос. Прямо сидела на конных граблях Ольга, зеленое платье обливало плечи и спину, туго обтянув бедра. Сила остановил коней, пригибаясь, побежал по полю наперерез. Под уздцы схватил ее гнедого.
Ольга дергала вожжи, глаза испуганно и гневно расширились.
— Пусти! Осерчаю!
— Ну хоть раз встретимся, а? Нынче вечером… пальцем не трону… Обо всем поговорим.
— При людях говори. А другого разговора быть не может. Испугался в свое время…
— Испуг прошел давно… Я, может, свататься хочу.
— Ладно, сказал заранее. Схожу помоюсь, приоденусь. И чего о себе думаешь, талдон рыжий? Страшный, ночным бытом встретишься, испугаешь насмерть… а тоже задается…
Здоровый сильный румянец накалил щеки парня.
— Ты, Сауров, знай, с кем шутишь… Могу закрутить тебе голову. Или с кем-нибудь матанничаешь? Сохнут по тебе девки?
— А и что? Пусть помаются, умнее будут.
— Не будь жестоким, как Мефодий. Тот, говорит бабка Алена, бывало, возьмет из гнезда голубенка или грачонка двумя пальцами за голову, махнет наотмашку — голова в руке, а тулово улетело.
— Ишь какие подробности знаешь о Покорителе природы…
Он сломал кнутовище, сунул в сусличью нору вместе с кнутом.
— Ольга, жить-то мне для чего? Придешь в ложок, а? Только раз, а?
Закусив губу, она кивнула головой.
Ласкающим взглядом проводил он ее. Все встало на место в его душе. Выкосив свой участок, он выпряг коней, взялся помогать стогометчикам. И если прежде все валилось из рук, теперь же нашлись сноровка и ловкость. Стоял он на омете, принимая подаваемое с земли сено. Внизу загустели сумерки, а на вершине омета лился, поигрывая, закат.
В сумерках Сила плохо различал навильники, только по шуршанию сена об омет определял, где оно, и, клонясь, безошибочно подхватывал граблями и упластовывал под ноги. Вывел он омет с заострившимся верхом так, что ни одна дождинка не застоится, скатится, как похвально сказал Филипп.
Снизу кинули Саурову веревку. И он поглядел на все четыре стороны и, хоть не различил Ольгу среди женщин, улыбнулся на ласково расцветший под котлом огонек у палатки.
Держась за веревку, шурша по сену животом, он смеялся от щекотки. Веревка лопнула. Нарочно или по забывчивости прислонил кто к омету вилы-пятирожки. На них-то он и угодил ногой.
— Терпи, сейчас вытащу, — сказал Терентий.
И казалось Силе, обжигая икру, скрипели вилы, как в снегу.
Терентий нарыл на сурчине «сильной» земли, приложил к ранкам Саурова.
— Это тебя бог наказал за блудливые помыслы, — сказал Терентий.
— Просто я рылом не вышел, вот и льют на меня, как кобели на придорожный камень, — весело отозвался Сила.
— Не отстреливайся. Вовремя не полонил девку, теперь негоже голову ей туманить. Разиня ты, вот кто!
Пустили коней в ночное, сели вокруг котла ужинать. В низинке у озерца зашуршали камыши: видно, сайгак крался к водопою.
В пахнувшей шалфеем и земляникой темноте затянул песню хрипловатый голос о крутых берегах, низких долушках родной Сулак-реки, усеянной костями погибших молодцов.
Широкая с сердечным замиранием разливалась над увалами и долинами песня.
Богородицыной травой пахло под головою Силы. Рядом с ним у хомутов в густоте дегтярного запаха тихо переговаривались конюхи:
— Ордой и в аду гулянка. Артель!
— Под самое некуда сенов накосили. Ометов наставили на каждой десятине.
— Скот на тебеневку не пойдет зато.
— А туча-то с Сыртов прет.
— Опоздала. — Терентий натянул зипун до усов, захрапел.
Сила лежал у него под боком, косился на тучу — метались огненные вызмейки. Терентий во сне, как цепом дубовым, хлобыстнул его наотмашку кулаком. Сила поймал его руку.
— Ты что? Не наработался днем?
— Свят, свят! Приснилось же: с вилами за мной цыган погнался, а морду отворачивает.
— Бил бы его, я-то тут при чем?
В стороне отроилась молодежь. И оттуда слышался голос Ольги. Отпросилась она у Филиппа на часик. Отпустил лишь потому, что Сила тут, при нем. Ни за что не хотел вдвоем оставлять их.
Сила тихонько выкатился из-под зипуна, на цыпочках отвалил от табора. На кургане — молодые, кто сидел, кто лежал, переговариваясь. Присел с краю Сила, достал горсть тыквенных семечек. Сережка Пегов поднял голову с мягких колен Насти, хотя она пыталась удержать его за уши: мол, лежи, коли пригрелся.