Агния рукавом кофты смахнула пыль с каменной плиты. А когда брызнул мелкий дождь и камень умыто заблестел, она, потираясь щекой о камень, горячо каялась, все глубже раскрывая свою душу:
— Мужа я не удержала на стезе верной. Сына тоска задавила, места себе не находит… Мужа моего первого я сгубила, дитя посиротила…
Она призывала гнев на обидчика своего, чтоб Микола послал огонь горячий, спалил гнездо его, волосы, брови опалил, пощадил бы только глаза — пусть видит горе свое, казнится.
Помолчала, припав лицом к камню. Потом тихо сказала:
— Вижу сечу великую, сабли сверкают грозами…
— Ну и врет тетка, — ласковый и веселый послышался голос позади.
Агния поднялась с колен, легко выпрямила сухой стан. Взгляд ее наткнулся на веселых парня и девку — это были журналисты в черных спортивных костюмах в обтяжку, так что казалось Агнии, они дразнят ее нагой черной кожей. Глаза спрятаны за большими темными очками. Агнии чудились сатанинские глаза, потемневшие от лютости.
— Давно была тут сеча, великая и ужасная… — сказала Агния, плотно укладывая слова.
— Допустим, была, но вы же уверяете, что сейчас видите сверкающие сабли, — лжете, — не моргнув глазом, сказала «чертовка».
Сидевший рядом с нею «радиочерт» погладил ее по спине с невозмутимостью пресытившегося:
— Не унижайся.
«Чертовка» лишь прогибала хребет:
— Ну и уровень! А ведь не старуха… и в какой дыре сохранилась эта затхлость?
— Тебе-то все равно, вельзевулка косматая. Вон камни из земли торчат на горе — что это?
— Тетка, милая, дожди и вешние воды смывают землю, камни бесплодными лбами обнажаются, а вовсе не растут. Не было тут чуда и не будет.
— Было чудо! Гору эту Микола-угодник сотворил из поганых. Пришли они зорить землю русскую, людей под корень губить. А Микола как махнет мечом, так всех их и положил горой.
— Не было чуда.
— Было! — Агния заплакала.
К журналистке подошел беловолосый, весь сухонький и легонький старичок и неожиданно молодым голосом заговорил с ней:
— Оставь, девка, свое среканьице, не доводи старуху до слез. Дело тут было ужасное. Плыли через реку, как черепахи, деревянные кибитки незнаемого языка. Секли и безжалостно убивали. Кто не знает чужого языка и обычая, тот смел и жесток без содрогания.
— А ты сам-то веришь?
— Русские люди молятся тут с давних времен, еще Дмитрий Донской не гонял Мамая. Лик Миколы запечатлен на камнях, на деревьях.
Агния снова опустилась на колени перед дубом, очень старым, с наплывами коры. Напряженно глядела в скорбные и мудрые складки коры, исступленно горела в покаянии:
— Я виновата во всем. Настрадалось мое сердце. Иссушился мой мозг. Микола-угодник, прости меня на краю могилы моей, яви мне лик свой хоть на малость мгновенную. Яви, и я закрою глаза навеки… — Перед глазами мельтешило, вроде мошки летали, потом потемнело. Но Агния встряхнула головой и увидала, как желто проступили черты человеческого лица в разводьях сучка, потом на мгновение вспыхнуло лучезарно. — Вот он! Он, милостивец! — вскричала Агния, падая на камни всем враз освободившимся от жизни телом.
Журналисты, записывавшие на магнитофон ее стенания, постояли над нею и поспешно ушли.
Старушки вынесли тело Агнии на опушку леса, уложили в тени, покрыли платком лицо.
Мефодий постоял перед телом Агнии, горестно дивясь, до чего исхудобилось, истоньшилось оно.
Вез ее в легковой машине, сам сидел за рулем, и временами тяжелели и слепли от слез глаза.
Василием сработанный дом, в котором жила Ольга, загорелся на заре. Терентий рыбачил под ветлой. Вылез на теплую кручу, глядел на огонь завороженно. И не слышал, как подошла Палага.
— А ты что не с богомолками? — спросила она.
— Молодых там нет, а старушечьи души скучные для меня. Пойдем, Палага, сварим ушицу. А я намекну тебе… смертельно ты промахнулась со спичками-то. Знала бы, что за девка проживает в том доме, спички-то в реке бы утопила!
— А?
— Вот тебе и «а»!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Железная гора утомила, приунылила и вроде бы унизила Мефодия Кулаткина, хотя жил он в хорошем номере окном во двор, по делам ездил на машине. Гора гудела и стучала, как ткацкая фабрика. Деревья качались, листва трепетала, а шепота и мягкого шума листвы не было слышно — все заглушал гул машин и еще какой-то гул, неопределенный, изматывающий. А уж он-то всегда прежде чувствовал себя в городе, как тигр в камышах, как рысь в тайге. Но теперь было ощущение несогласованности своего ритма с ритмом Железной горы. Где-то он по нерасторопности сбился и уже не мог попасть в ногу.
Крутое было заседание бюро обкома: конечно, что там говорить, природа подвела, как злая мачеха, — засухой на нет свела всю работу людей. Но и люди некоторые подрастерялись, например товарищ Кулаткин.
— Некогда ему заниматься хозяйством — со старухами воевал у горы двух святых.
— Ну? Да ведь еще орлит, девкам пряники носит в кармане.
— А не засиделся ли мужик? Действительно, разве пожизненно быть ему в совхозе? Хуже нет, когда свыкнешься, остроту потеряешь.
Ждал, упомянут парторг Вадим Аникин или секретарь райкома схватку с Ванькой, но пронесло. Только Платон Сизов откачнулся, убрал свое плечо, и Мефодия, опиравшегося на него, повело вкось. «А ведь я пособлял ему в трудные дни. Не помнит добра, вылупил сверхправдивые глаза, не узнает друзей. Свою жестокость прячет за принципиальностью».
Уморился Мефодий.
На подъезде к Предел-Ташле напряжение стало спадать. И Мефодий по-молодому почувствовал силу, красоту и тайну простора: левобережные степи стелились ровно с вековечной плавностью, неколебимые отроги гор подпирали небо за рекою, блестела река, несло из-под моста запахом ракушек и камыша.
«А мост-то я строил… А канал-то не без меня начали летось вести. Ну что же, что он маленький, однако рыли, трудились. Почему же словом не обмолвились об этом начинании? Да, тут все от должности зависит: будь я на месте Толмачева, отметил бы…»
Сумерками от реки садом подошел он к своему двухквартирному дому — в одной квартире сам жил, в другой — лучший друг Людмила Узюкова.
Людмила Узюкова ждала Мефодия в его квартире… После смерти Агнии Мефодий стал свободным человеком, можно было бы сойтись им. Но, привыкнув жить одна, Людмила робела совместной жизни. Да и Кулаткин не настаивал. Оба дорожили волею.
В этот воскресный день Людмила с утра была занята собой. Массажистка, разминая ее мускулы, ласково восхищалась ее стройным телом с едва наметившейся отяжеленностью, говорила, что бог создавал Людмилу в пору своей юности. Беречь надо этот неоценимый дар. «Да я плаваю по часу… Хлеба не ем, сладкого не люблю». Потом парикмахер (он же местный композитор) укладывал ее волосы, густые, молодые. Вечером она ждала Кулаткина в его квартире. Была она в радостном ощущении своей красоты, ловкости и силы сорокалетней женщины со вкусом и без предрассудков.
И как только открылась дверь, Людмила, веселая, бодрая, сияя спокойно открытыми глазами, обняла Мефодия. Пахнул он дорогой и здоровым мужским потом. Он вымылся под душем, и они сели в гостиной за чай.
Лишь первые минуты в полумраке юношеским казался его профиль, потом усталость, грусть и затравленность почувствовала Людмила в его голосе, в опущенных плечах. Ласково спросила, не случилось ли чего.
— Намотался. Все в порядке… — Он высвободил свою руку из ее надушенных пальцев. — А что может случиться со мной в моем возрасте?
Она не верила ему, и он знал это, и она знала, что он знает. Действительно, Платон Сизов рассказал ей по телефону о том, как Мефодия «под ребро задевали». Природа наградила ее редким даром нравиться людям, и многие доверяли ей. Умна, молчать умела, дельный совет даст с глазу на глаз, не хвастаясь, что помогает. Нравилась и женщинам, хотя и ревновали своих мужиков к ней, но были уверены: такая царица не станет уводить их из семьи.
— У Николиной горы ты погорячился с молебщиками. Я понимаю: личный момент сыграл свою роль в твоей сильной акции. Агния тут подогрела, — сказала Людмила. Тон ее был беспристрастен и тем-то опасен для Мефодия. Улавливал он что-то общее, роднящее в этот час Узюкову с Платоном Сизовым.
«Она честолюбива, техникум поднадоел ей, годы подпирают, а тут случай подходящий свалить меня… нет, не прямым ударом в грудь, а так это сердечно, по соображениям жалостным…» — Мефодию казалось, разгадал он погубительный замысел Узюковой.
— Мефодий, давай вместе искать выхода… не говори мне, что ничего не случилось… ты очень не уверен в себе последнее время. Я твой друг, и ты это знаешь…
Мефодий страдал оттого, что хотел и не мог поверить Людмиле. «Но как я ей скажу, что не верю? Стыдно мне же будет. Она вывернется, она все может. Скажет, я для нее самый дорогой человек и потому готова взять мою ношу, — поверят, и я поверю, то есть на словах поверю… Моя жизнь замешена на правде. Не скажу ей, солгу перед совестью. Нет, уж я должен сказать», — думал он, вслушиваясь в ее богатый интонациями голос:
— Вовремя осознать себя, свои силы не переоценить — тоже большая мудрость… уверена, и ты думаешь о том же, дорогой мой человек…
«Ну допустим, я уйду, а как дела пойдут? Что ты-то принесешь, кроме своей кандидатской степени? Дипломатию, хитрость… А вдруг да я ошибаюсь?»
И стоило ему взглянуть в ее глаза, услышать вкрадчиво сердечный голос ее, как все обдуманное им стало утрачивать свою значимость и правомерность. И вместо хитрых планов выпытывания или внезапного лобового обличения он пожаловался ей на запутанность жизни, на то, что человек постоянно должен блюсти себя, чтобы не раздергали его всякие внешние случайности.
— Ведешь ты себя не по-дружески, уходишь от существа дела, — сказала она.
И он оробел от ее ясности, определенности и веселости. Вид у нее был такой, что, казалось, сейчас только разметала своих недругов. Весело глянула в его глаза, ушла к себе. Щелкнули сразу два замка.