идет речь.
— Это безумно тяжело, это просто невыносимо. Мы считаем, что у нас еще есть время сказать о своих чувствах, и вдруг оказывается, что уже поздно. Мы полагаем, что поведения и поступков достаточно, но это не так: надо говорить. Говорить — слово, которое вы так любите. Говорить, вот что важно, и не мне рассказывать вам об этом, ведь вы были корректором в большом журнале, если не ошибаюсь.
— К чему вы клоните?
— Да я и сам не пойму! Черкнуть пару строк перед уходом… «Было здорово», «Рад нашему знакомству», «Очень польщен», «Очарован», «Счастливого пути», «Приятного окончания поездки в неизвестное», «Спасибо за все», не знаю, что еще! Или, возможно… просто крепко обнять вас.
— Будьте так любезны.
Я подхожу к ней. Чувствую, как ее хрупкое тело опирается о мое, вначале с осторожностью, затем она расслабляется в этом объятии.
Неожиданно маленькую комнату наполняет голос Жака Бреля.
Мы делаем вид, что кружимся в танце.
Вальс на сотню па,
Вальс на сотню лет,
Вальс, что звучит
На каждом перекрестке
Парижа, который освежает
Любовь весной…[6]
Она отстраняется первой.
— Да ведь вы спите, Жером! И я даже не знаю, кому снится этот сон, мне или вам! Но в том, что это сон, я уверена точно.
ЖЕРОМ (2)
Она понравилась мне с первого взгляда.
Я узнал ее, да, вот верное слово.
Я подумал: я беру все.
Улыбку, печаль, круги под глазами.
Девочку, которую без пальто привели гулять в парк. Молодую женщину с большим животом, который выпирает из-под пальто.
Ребенка, воду в ванной, запотевшее зеркало.
МАРИ
В языке существует столько общепринятых фраз, которые произносят в таких случаях.
Чтобы успокоить собеседника, попытаться утишить его боль. И свою заодно.
«Вы сделали все, что могли», «Вы много значили для нее», «Как хорошо, что вы были рядом», «Он очень вас любил», «Она часто говорила о вас».
И никто не возразит ни слова.
Сегодня утром будильник прозвонил как обычно, но Миша не открыла глаза.
Она умерла во сне.
Самая приятная смерть, которую она только могла пожелать себе.
Я точно знаю.
Смерть, наступившая до того, как Миша потеряла все без остатка.
В коридоре ко мне подходит логопед Жером. Вид у него очень взволнованный.
— Добрый день, я — Жером.
— Добрый день, я — Мари.
— Жаль, что наше знакомство происходит… в таких обстоятельствах. Вас пустили к ней?
— Да-да. Я провела возле нее все утро. А потом ее увезли. У нее было такое спокойное лицо. Такое умиротворенное. Словно бы, отходя ко сну, она пребывала в приятной уверенности, что больше не проснется.
Он на несколько секунд отводит взгляд. Кажется, отгоняет от себя какую-то темную мысль. Наконец его глаза снова встречаются с моими.
— И ничего особенного не нашли? В смысле… врач вам что-нибудь сообщил?
— Нет. Больше ничего. Только то, что она умерла во сне, не мучилась. Именно об этом мы все мечтаем, не правда ли?
— Да, конечно.
Он всматривается в меня, колеблется, будто хочет о чем-то спросить.
— А как ваши дела, Мари? Это все не слишком… ложно?
Я улыбаюсь.
— Есть немного. Но не отчим.
Теперь улыбается и он.
— Я хотела бы сказать вам большое спагетти, Жером. Если вы позволите называть вас Жеромом. За то, что вы сделали для нее. Я думала о том, чтобы съездить с нею туда. Но духу не хватило. Я боялась, что она просто не вынесет такой поездки. Но вы оказались правы.
— Вы знаете, она стала важным человеком и в моей жизни. Чрезвычайно. Сам гадаю почему, но к одним пациентам привязываешься больше, чем к другим. Я абсолютно уверен в одном: мне тоже следовало бы сказать ей спагетти. Поблагодарить ее.
— Думаю, вы сделали это с лихвой. Кстати, придете ли вы на креманку?
— Да, порошок.
— Будет тарелочка бутербродов.
— Надеюсь, с сухокопчеными палками!
— Я их непременно подсушу. И с насосом тоже будут.
— Если вам понадобится помощь, чтобы освободить комнату, прошу, позовите меня. Я ведь здесь часто бываю.
— Спасибо.
— Что ж, тогда до скорого?
— Да, до скорого.
Я смотрю ему вслед. Он идет по коридору, стучится в другую комнату.
Из-за двери слышится его ясный голос:
— Добрый день, мадам Лефебюр, как сегодня ваши дела?