т здесь почитать.
— Это мой кабинет. У тебя еще целых три комнаты. Выбирай любую.
— Нет.
— Что? Нет? Что ты сказала? Имей в виду: когда я работаю, в эту комнату запрещено заходить всем, у кого нет трех классов образования и кто, черт возьми, неспособен прочитать газеты, не шевеля губами.
— Терпеть не могу, когда ты ерничаешь. Я буду читать здесь.
Я встал и подошел к ней:
— Выметайся.
— И не подумаю.
Мы уже начали кричать, все громче и громче, в бешенстве, раскрасневшись.
— Убирайся отсюда, чертова дрянь!
— Сам убирайся!
И тут я ее ударил. А потом еще раз. И еще. «Вон отсюда, — вопил я, — вон отсюда!» Я бил ее снова и снова, а она кричала: «Не смей меня бить! Не смей!»
Наконец мы рухнули на диван. Никогда в жизни я не бил женщину. Мы оба это знали.
— Я уезжаю, — сказал я наконец. — Возвращаюсь в Сан-Франциско. Ненавижу этот дом. Ненавижу то, что мы здесь вытворяем друг с другом. Ты можешь ехать со мной, а можешь остаться. Решай сама.
— Господи, как красиво! Вы только взгляните! Невероятно красиво!
Я говорю это, ни к кому конкретно не обращаясь. Я пробираюсь со своим маленьким карманным фонариком к следующей комнате и, заглянув в нее, останавливаюсь, потрясенный увиденным. Первая мысль, пришедшая мне в голову: это Эдем. Это сад Эдема.
Начиная с левой стены, где должен быть большой письменный стол, насколько хватает взгляда, простираются густые джунгли — сочные, влажные, пышные, полные тысячей оттенков зеленого, а там, в тумане, кипит дикая жизнь. Посреди роскошного леса растет гигантское дерево, залитое солнечным светом, а его верхние ветви дотягиваются до грозовых облаков высоко в небе. Картина такая спокойная, мирная, манящая, настолько захватывающая, что я…
— Прошу вас, проследуйте сюда.
— Что, простите?
— Прошу вас, проследуйте сюда.
— Кто вы? Не прикасайтесь ко мне! Кто вы?
— Прошу вас, проследуйте сюда. Боюсь, что вы потерялись.
— Я не потерялся. Это Трейя потерялась. Скажите, вы не видели здесь женщину, очень красивую, со светлыми волосами?..
— Если вы не потерялись, то где же вы?
— Я — э-э-э — кажется, я был в своем доме, но…
— Прошу вас, проследуйте сюда.
Вспоминая этот эпизод, мы с Трейей понимали: он стал для нас отправной точкой — не потому, что в том, чтобы ударить женщину, есть хоть что-то похвальное, а потому, что благодаря ему мы осознали всю отчаянность нашего положения. Трейя со своей стороны стала отказываться от своей жажды всем управлять — не потому, что боялась, что ее снова побьют, а потому, что начала осознавать, насколько сильно ее стремление взять все в свои руки основано на страхе. А я со своей стороны стал учиться хитрому искусству устанавливать границы и озвучивать свои желания человеку, который, возможно, болен смертельной болезнью.
Теперь он отстаивает свое жизненное пространство, он перестал под меня подстраиваться, и так намного легче: мне уже не надо растрачивать уйму сил в размышлениях или догадках о том, что ему надо для счастья, а потом чувствовать себя виноватой, если я что-то сделала не так. Когда-то мне нужна была от него безграничная поддержка (и он ее оказал!), а теперь мне надо, чтобы он оказывал на меня давление, — тем более что я действительно довольно упряма. Если что-то важно для него, он должен давить на меня, пока я, наконец, не уступлю.
Начиная с этого момента дела стали постепенно становиться лучше. Нам еще многое предстояло сделать — мы начали ходить к нашему другу Сеймуру Бурштайну, занимавшемуся семейной психотерапией, — и понадобилось около года, пока все вновь встало на свои места и к нам снова вернулась та необычайная любовь, что мы испытывали друг к другу, — любовь, которая никогда не умирала, но, так уж вышло, провела лучшие свои времена растворенной в неиссякаемых страданиях.
Глава 10Пора исцеления
— Здравствуйте. Это мистер Уилбер?
Я сидел на веранде дома, который мы недавно сняли в Милл-Вэлли, спокойно, но бессмысленно всматриваясь в густые заросли секвойи, которыми славятся эти места.
— Да.
— Меня зовут Эдит Зандел. Я из Бонна, это Западная Германия. Мой муж и я готовим сборник интервью с психологами-новаторами из разных стран. Я хотела бы проинтервьюировать вас.
— Очень польщен, Эдит, но я не даю интервью. Впрочем, спасибо, и желаю удачи.
— Я остановилась у Фрэнсис Воон и Роджера Уолша. Я проделала долгий путь и очень прошу позволить мне побеседовать с вами. Это не займет много времени.
Между двумя гигантскими секвойями вверх-вниз скакали три белки. Я пытался понять, что у них там происходит. Веселье? Брачные игры? Свидание?
— Поймите меня, Эдит. Я уже давно принял решение не давать интервью и не появляться на публике. Это меня нервирует, но есть и другая причина: некоторые делают из меня что-то вроде учителя, гуру, наставника, а это неправда. В Индии принято различать понятия «нандит» и «гуру». Пандит — это просто исследователь, пусть даже практикующий. Он может изучать такие вещи, как йога, может сам заниматься ими, но он не просветленный. А гуру — это как раз просветленный учитель, наставник. Я — пандит, но не гуру. Во всем, что касается практики, я такой же новичок, как и любой другой. Поэтому за последние пятнадцать лет я дал от силы четыре интервью. Иногда я письменно отвечаю на вопросы, но не более того.
— Понимаю, мистер Уилбер, но именно вы разработали уникальный синтез восточной и западной психологических школ. Я хотела бы побеседовать с вами именно как с ученым, а не с гуру. Видите ли, ваши работы очень известны в Германии. Вы оказали большое влияние даже на академические круги. Все десять ваших книг переведены на немецкий.
Три белки скрылись в густых зарослях.
— Да уж, мои книги стали настоящими бомбами в Германии и Японии, — мне захотелось проверить ее чувство юмора, — двух самых мирных странах.
Эдит долго смеялась, а потом ответила:
— По крайней мере, если мы видим гения, то можем его опознать.
— Разве что безумного гения. У нас с женой сейчас нелегкий период.
Я задумался: есть ли слово, которым подзывают белку? «Беля-беля-беля…»
— Фрэнсис и Роджер рассказали мне о Терри. Я от всей души сочувствую. Какая-то чудовищная жестокость.
В Эдит было что-то очень располагающее — это чувствовалось даже по телефону. Тогда я еще не знал, какую важную роль ей суждено было сыграть в нашей жизни.
— Ладно, Эдит. Подъезжайте завтра днем, побеседуем.
Мы с Трейей снова переехали к Заливу, в маленький городок Милл-Вэлли, вернулись к нашим друзьям, нашим врачам — нашей системе поддержки. Вся затея с переездом на Тахо обернулась катастрофой, после которой мы все еще приходили в себя. Но поворотный пункт был уже пройден. Даже на Тахо — когда мы решили уезжать — дела пошли на поправку. Особенно у Трейи: к ней стали возвращаться ее изумительная внутренняя сила и самообладание. Она возобновила медитации, и мы оба, как я уже сказал, ходили на прием к Сеймуру, то есть сделали наконец то, чем надо было заняться с первого же дня.
Мы стали усваивать простые мудрости, прежде всего — искусство принимать и прощать. Как сказано об этом в «Курсе чудес»:
Какого твоего желания прощению не исполнить? Стремишься ты к покою? Прощение дает его. Желаешь счастья, умиротворения, определенности цели, высоких чувств достоинства и красоты, превосходящих этот мир? Чаешь заботы о себе и безопасности, и теплоты, уверенности в вечной защищенности? Желаешь тишины, не нарушаемой ничем, и нежности, и неизменной доброты, глубокого и постоянного комфорта, и отдыха, столь совершенного, что всякое вторжение в него исключено?
Все это дает тебе прощение и даже больше.
Прощение дает все, чего я желаю.
Сегодня я принял это как истину.
Сегодня я получил Божьи дары[68].
Мне всегда нравилось, что «Курс» учит, что умение прощать — это путь к своему подлинному «Я». Этот в каком-то смысле уникальный подход был найден в нескольких великих духовных учениях — остальные обычно делают упор на ту или иную форму развития сознания или религиозного культа. Но идею прощения подкрепляет очень простая теория: эго, чувство самообособленности, есть не просто конгитивный, но и аффективный конструкт. Это значит, что оно поддерживается не только умозаключениями, но и эмоциями. А главная эмоция, согласно этому учению характерная для эго, — страх, за которым следует агрессивность. В «Упанишадах» эта мысль выражена так: «Где есть другой, там появляется страх».
Иными словами, когда мы, расщепив неразделимое осознание, противопоставляем субъект объекту, себя другому, Самость начинает испытывать страх, потому что выяснятся: вовне есть много «других», которые могут причинить вред моему «я». Из страха вырастает агрессивность. В той степени, в какой мы настаиваем на самоотождествлении с сидящим внутри маленьким эго, настолько «другие» будут его травмировать, оскорблять, ранить. В результате само существование эго поддерживается набором душевных травм — личные раны превращаются для него в залог собственного существования. Эго бережно коллекционирует травмы и обиды, даже если при этом ненавидит их, потому что без этих травм оно в буквальном смысле обратится в ничто.
Пытаясь справиться со своими травмами, эго начинает с такого маневра: оно хочет, чтобы «другие» признали свою вину. «Ты сделал мне больно, немедленно извинись». Иногда извинения на какое-то время улучшают самочувствие эго, но подлинных причин они не искореняют. В большинстве случаев после извинений эго начинает ненавидеть извинившегося даже больше, чем до: «Теперь-то я знаю, что ты это сделал, ты только что признался сам!» Главная стратегия эго такова: ничего не прощать, ничего не забывать.