Все тоскливо переглянулись. Казалось, над всеми тяготела мысль: "Да, этот обчистит! хоть и не яко разбойник, а все-таки…" Педагог потирал себе коленки; помещики-депутаты переглядывались между собой, как бы говоря: "Уж на что мы ловки, а против этого, брат, — ау!" Ликвидаторы, как встрепанные, выбежали из каюты. Последовал за ними на палубу и я. Там, в самом уголку носовой части, спиной к ветру, расположились двое Хрисашек, по-видимому еще не выросших в меру настоящего Хрисашки, и разложивши на коленях синюю сахарную бумагу, раздирали руками вяленую воблу. Ликвидаторы подбежали к ним и начали шептаться, по временам возвышая голос. Отрывки этого совещания долетали и до меня.
— В суд — чтобы ни-ни! аблакатов — ни-ни! — восклицали ликвидаторы, — вести дело начистоту!
— Зачем аблакатов! на что лучше, коли-ежели дело начистоту! — успокоивал один Хрисашка.
— Чистое-то дело — ровно как яичко облупленное! и глядеть-то на него весело! — присовокуплял другой Хрисашка.
Успокоенные ликвидаторы, потребовав на бегу еще графин очищенной, вновь скрылись в каюту, и я за ними. Адвокат окончательно разыгрался и сыпал случаями из своей юридической практики. Он весь сиял: из каждой поры его организма, словно от светящегося червячка, исходил загадочный свет.
— Вы удивляетесь, вы восклицаете: "Вот так "штука"!" — говорил он, когда мы вошли, — я тоже, в свою очередь, скажу: "Да, это «штука», но в том лишь смысле, что здесь слово «штука» означает победу знания над невежеством, ума над глупостью, таланта над бездарностью". Недавно в моей практике был следующий оригинальный случай, который я, можно сказать, не доводя до суда, устроил в пользу моей клиентки. Является ко мне дама и говорит, что у нее есть вексель от одного лица, уже не находящегося в живых. Мне стоило бросить только один взгляд на эту даму, чтобы понять, что тут есть что-нибудь неладное. И в самом деле, взял в руки вексель — черт знает что! подпись не подпись, а так какие-то каракули, навараканные и вкривь и вкось. "Это собственноручная подпись должника?" — спрашиваю я. "Да, это его подпись". — "Но это обыкновенная его подпись? всегда он подписывался таким образом?" — "Нет… да… болезнь…" — "Следовательно-с?.." Баба мнется, краснеет, бледнеет… "Достаточно, — говорю я, — я не желаю искушать вашу совесть. Я не знаю, выиграется ли это дело, но знаю, что подобные дела выигрываются". Затем я условливаюсь насчет гонорара, подаю вексель ко взысканию, а через неделю уже удостоиваюсь посещения наследника должника. "Вы взыскиваете с меня по векселю, — говорит он мне, — но это документ фальшивый: вот настоящие и притом современные документу подписи должника". — "Не смею с вами спорить, — отвечаю я, — но согласитесь, что ежели делать фальшивый документ, то гораздо выгоднее подделать подпись как следует, нежели так, как она в настоящем случае сделана. Здесь самое неряшество подписи доказывает, что она действительная". — "Словом сказать, — отвечает он мне, — если бы подпись была хорошо подделана, вы бы доказывали, что нельзя подписаться под чужую руку так отчетливо; теперь же, когда подпись похожа черт знает на что, вы говорите, что это-то именно и доказывает ее подлинность?" — "Не смею с вами спорить, — говорю я, — но мое убеждение таково, что эта подпись подлинная". — "Позвольте-с! ну, предположим! ну, допустим, что подпись настоящая; но разве вы не видите, что она сделана в бессознательном положении и что ваш документ во всяком случае безденежный?" — "Опять-таки не смею спорить с вами, но позволю себе заметить, что все это требует доказательств и сопряжено с некоторым риском…" Затем мы пожимаем друг другу руки и расстаемся, как джентльмены. Через неделю он, однако же, вновь удостоивает меня посещением. — "Слушайте! — говорит, — я человек спокойный, в судах никогда не бывал и теперь должен судиться, нанимать адвокатов… поймите, как это неприятно!" — "Совершенно понимаю-с, но интересы моих клиентов для меня священны, и я, к сожалению, ничего не могу сделать для вашего спокойствия". — "Позвольте! если бы ваша клиентка сделала уступку… если бы, например, половину… ведь задаром и половину получить недурно… не правда ли, недурно!" — "Правда-с; но извините, я не имею права даже останавливаться на подобном предположении; это была бы правда, если б было доказано, что деньги, которые вы изволите предлагать на мировую, действительно приобретаются задаром, а для меня это далеко не ясно". — "Ну, так как же? нельзя, стало быть… задаром-то?" — "Извольте, я сделаю, что от меня зависит, я переговорю с моей доверительницей…" И чрез несколько дней, действительно, устроиваю дело к общему удовольствию!..
— То есть, взяли деньги задаром? — отрубил один из депутатов.
— Повторяю: я не считаю себя вправе тяготеть над совестью моих клиентов. В настоящем случае моя роль была ясна: облегчить пути для мирного соглашения, и я достиг этого. Исполнивши это, я мог бы счесть свои обязанности оконченными, но я пошел даже дальше. Во внимание к тому, что противная сторона предупредительно избавила меня от грустной обязанности ходатайствовать пред судом, я дал ей полезный совет. "Берегитесь! — сказал я наследнику должника, — перед вами еще целых десять лет, в продолжение которых вас могут тревожить подобными документами!"
Это было сказано так ясно, отчетливо и вразумительно, что депутат-помещик уже без всякой церемонии запел:
— Но я-я-ко разбо-ойник!
Однако ж педагог не унялся и рискнул возразить.
— Позвольте, — сказал он, — не лучше ли возвратиться к первоначальному предмету нашего разговора. Признаться, я больше насчет деточек-с. Я воспитатель-с. Есть у нас в заведении кафедра гражданского права, ну и, разумеется, тут на первом месте вопрос о собственности. Но ежели возможен изложенный вами взгляд на юридическую истину, если он, как вы говорите, даже обязателен в юридической практике… что же такое после этого собственность?
Вопрос этот до такой степени изумил адвоката своею наивностью, что он смерил своего возражателя с головы до ног.
— Собственность! — ответил он докторальным тоном, — но кто же из нас может иметь сомнение насчет значения этого слова! Собственность — это краеугольный камень всякого благоустроенного общества-с. Собственность — это объект, в котором человеческая личность находит наиудобнейшее для себя проявление-с. Собственность — это та вещь, при несуществовании которой человеческое общество рисковало бы превратиться в стадо диких зверей-с. Я полагаю, что для «деточек» этих определений совершенно достаточно!
Сказав это, он, не торопясь, встал с места и вышел на палубу.
Усталый после бессонной ночи, проведенной в тарантасе, я прилег на диван с намерением заснуть, но выполнить это намерение не представлялось никакой возможности. С уходом адвоката в каюте сделалось как-то вольнее, как будто отсутствие его всем развязало языки.
— Ушел! — воскликнул один из депутатов. — И черт его знает… вот уже именно черт его знает!!
— Необыкновенные нынче люди пошли, — отозвался другой депутат, — глаза у него словно сверла, язык суконный… что захочет, то на тебя и наплетет!
— Долго ли наплести!
— Вот хоть бы сейчас. Говорил, это, говорил… Только что вот уцепишься за что-нибудь — глядь, он опять, шельма, из рук выскочил!
— И как он это просто сказал: налог, дескать, на ваше невежество! До сих пор казна налоги собирала, а нынче, изволите видеть, новые сборщики проявились!
— То ли дело прежние порядки! Придешь, бывало, к секретарю, сунешь ему барашка в бумажке: плети, не торопясь!
— А покуда он плетет — ты переезжай из усадьбы в усадьбу!
— Нет, этот и из-за тридевять земель выколупает! от него ни горами, ни морями — ничем не загородишься!
С своей стороны, педагог был неутешен.
— Теперича кафедра гражданского права… как тут учить! Как я скажу деточкам, что в гражданском процессе нет безотносительной истины! Ведь деточки — умные! А как же, скажут, ты давеча говорил, что собственность есть краеугольный камень всякого благоустроенного общества?!
Один из заспанных праздношатающихся воспользовался этим смутным настроением общества и, остановившись против педагога, сказал:
— Слушайте! давайте, ради Христа, в преферанс играть!
Педагог с минуту колебался, но потом махнул рукой и согласился. Его примеру последовали и депутаты. Через пять минут в каюте были раскинуты два стола, за которыми шла игра, перемежаемая беседой по душе.
— А вы слышали, что лекарь-то наш женился?
— Не может быть! неужто на предводительской француженке?
— Верно изволили угадать. Шестого числа у Петра Петровича в Воронове и свадьба была.
— Ну, едва ли, однако ж, наш эскулап в расчете останется!
— Чего в расчете! Сразу так и разыграл пословицу: по усам текло, в рот не попало!
— Что вы!
— Такая тут у нас вышла история! такая история! Надо вам сказать, что еще за неделю перед тем встречает меня Петр Петрович в городе и говорит: "Приезжай шестого числа в Вороново, я Машу замуж выдаю!" Ну, я, знаете, изумился, потому ничего этакого не видно было…
— Помилуйте! как же не видно было! Да она с эскулапом-то, говорят, уж давненько!..
— Говорят-то говорят, а кто видел?.. Конечно, может быть, она и приголубливала его, но чтобы дойти до серьезного — ни-ни! Не такая это женщина, чтоб стала из-за пустого каприза верным положением рисковать. Ну-с, так слушайте. Приезжаю я перед вечером, а они уж и в церковь совсем готовы. Да, надо вам, впрочем, сказать, что Петр Петрович перед этим в нашу веру ее окрестил, чтобы после, знаете, разговоров не было… Ну-с, в церковь… из церкви… шабаш, значит! В десять часов ужин. Весела она, обольстительна — как никогда! Кружева, блонды, атлас, брильянты; ну, думаю, кого-то ты, голубушка, будешь своими парюрами в нашем городишке прельщать? Хорошо. Не успели мы отужинать, а у них уж и экипажи готовы: молодые — к себе в город, Петр Петрович — в Москву. И представьте, среди тостов вдруг встает наш эскулап и провозглашает: "Господа! до сих пор шли тосты, так сказать, официальные; теперь я предлагаю мой