; вниманию к внутренним изменениям в мире, к меняющимся образам истины и справедливости; послушанию, которое неустанно приспосабливает жизнь и действительность к этим изменениям, к этой смене и следует таким образом велениям духа. Жить во грехе — значит жить вопреки велениям духа, по невнимательности и из непослушания, придерживаться устаревшего и отсталого и продолжать жить во всём этом».
Иосиф, учит эта история, должен направлять свою жизнь «Gottessorge» [«заботой о Боге»].
Когда в январе 1943 года Томас Манн заканчивает свое повествование, Европа находится во власти тех, кто не желает знать о «Gottessorge» [«заботе о Боге»]. Они следуют другому мифу.
После романа о начале Священной истории, о поисках Бога и утверждении человеческого достоинства, рассказчик осознает, что должен написать еще одну книгу, которая может стать для него последней. Это уже другой миф; вневременная история о гордыне, о договоре с дьяволом и конце времен.
В воскресенье 23 мая 1943 года Томас Манн приступает к роману под названием: Doktor Faustus. Das Leben des deutschen Tonsetzers Adrian Leverkühn, erzählt von einem Freunde [Доктор Фаустус. Жизнь немецкого звукослагателя Адриана Леверкюна, рассказанная его другом]. По ходу жизнеописания автор воссоздает картину событий в Германии, кризис века, кризис искусства. Это горькая история об интеллектуальном высокомерии и нравственной слепоте; о соседстве эстетизма и варварства как следствии культа искусства; о безумной мысли, что человек может спасти себя сам.
Два грандиозных произведения создаст Адриан Леверкюн. Первое, в 1919 году, — Apocalipsis cum figuris [Апокалипсис с картинами]. Этот опус — поставленное перед человечеством зеркало Откровения, чтобы оно увидело там, что вскоре свершится: конец, Страшный суд, неотвратимо близящийся приговор. В Плаче Иеремии хор поет:
Что плачет человек живущий?
Всяк плачь о грехах своих!
Дай нам испытать и исследовать пути свои
И обратиться к Господу!
Мы ослушались и преступили —
Ты не простил нас;
Ты преисполнился гнева,
Нас умерщвлял беспощадно.
Ты сделал нас сором и мерзостью
среди народов.
Творение, по словам Зеренуса Цайтблома, его друга, рассказывающего эту историю, отмечено, в противоположность романтической музыке избавления, теологически негативным и беспощадным характером. Композитор сумел посредством музыки разоблачить глубочайшую тайну человека: его двусмысленность, присущее нам тождество животного начала и чистейшей возвышенности.
Последнее сочинение — после которого гениального творца постигает безысходное помрачение рассудка — симфоническая кантата Dr. Fausti Weheklang [Плач д-ра Фауста]. Опус намеренно был написан как антипод бетховенской Девятой симфонии. Гимн добру, радости и надежде Леверкюн заменяет плачем, ужасающим обвинением, направленным против человека и против Бога.
Зеренус Цайтблом указывает на характерное для этого творения постоянное обращение темы. Так, Фауст отвергает мысль о спасении. Не только из формальной верности заключенному договору, но также потому, что он искренне презирает позитивность этого мира и ложь его благочестия. Это гордое и отчаянное «Нет!» фальшивому и блеклому буржуазному ханжеству. Однако Цайтблом, знающий творчество своего друга как никто другой, указывает и на совершенно иное, последнее обращение темы, изменение смысла, в финале кантаты, где прорывается глубочайшее отчаяние, которое звучит как плач Бога над гибелью Своего творения, как горестное «Я этого не хотел» Творца. И рассказчик здесь вопрошает, «не таится ли в этой мрачной музыкальной поэме, которая вплоть до самого конца не дает никакого утешения, примирения, просветления; не таится ли в ней религиозный парадокс, когда из глубочайшей скверны, пусть только как едва слышный вопрос, пробивается росток надежды? Это была бы надежда по ту сторону безнадежности, трансценденция отчаяния, — не предательство надежды, а чудо, которое превыше веры».
Томас Манн никогда не делал секрета из того, что Doktor Faustus наиболее личное его произведение, его исповедь. Без ложной скромности, в начале своего изгнания в Соединенных Штатах он объявляет: «Где я, там немецкая культура». Всю свою жизнь он ощущал в себе наследие XIX столетия и немецкого романтизма. Он был воплощением Deutschtums [немецкости] и как никто другой понимал, что национал-социализм был не просто политическим явлением, но коренился в самой культуре — егó культуре. Чтобы в будущем люди знали, как величайшая катастрофа могла разразиться в величайшей культуре ему не оставалось ничего другого, как заглянуть в глубины собственной души и рассказать историю своей жизни и своего времени.
Годы расставания наступили после того, как 22 апреля 1950 года Томас Манн выступил перед полуторатысячной аудиторией Чикагского университета с лекцией Meine Zeit [Мое время].
Разочарование омрачает его последние годы. Верность идеям гуманизма в конце концов привела его к выводу, что главное, в чем прежде всего нуждается мир, — общественное устройство, защищающее человеческое достоинство, — может быть достигнуто только благодаря новому гуманизму. Религиозному гуманизму, который уважал бы непостижимую тайну человека; который не отрицал бы трагизм и демонические глубины; коему ведома истина, знать которую дано лишь нашей совести, абсолютному мерилу, по которому все мы должны равняться; гуманизму, который охватывает все наше бытие и не игнорирует политическую реальность.
Сразу же после окончания войны Томас Манн в лекции Nietzsches Philosophie im Lichte unserer Erfahrung [Философия Ницше в свете нашего опыта] предостерег, что никакая конференция, никакие технические средства, юридические институции или идея world government [всемирного правительства] не приблизят ни на шаг новое общественное устройство, если предварительно не изменится духовный климат и не возникнет новая восприимчивость к проявлениям благородства духа.
Однако единственным изменением было еще большее отравление политического климата. Началась «холодная война», повсеместное политизирование и националистическая истерия — теперь уже из-за маккартизма в Соединенных Штатах. ФБР подготовило обширное, более чем на тысячу страниц, досье на Томаса Манна и его детей И Клауса и Эрику. Главный упрек: premature antifascism [преждевременный антифашизм], то есть сопротивление фашизму до того, как Соединенные Штаты в конце 1941 года объявили войну Германии. По мнению ФБР, это вполне могло указывать на симпатии к коммунизму.
Томас Манн не скрывает разочарования из-за цинизма западных демократий. Сначала в угоду своим экономическим интересам они допустили появление фашизма и национал-социализма как лучшего оружия против большевизма, а в 1938 году принесли в жертву чешский народ. Теперь же вновь правят недальновидность и те же экономические интересы. В оправдание своей политики Запад ссылается на демократию, не имея при этом ни малейшего понятия о самой сущности демократии. В лекции Vom zukünftigen Sieg der Demokratie [О грядущей победе демократии] (1938 г.) Томас Манн указал на то, что аристократизм и демократия вовсе не противоречат друг другу. Более того, если аристократизм действительно означает господство хорошего, лучшего, то он и есть именно то, что следует понимать под демократией. Истинной демократии присущ некий аристократизм — не природной аристократии, но аристократии духа: «Демократия, которая не питает уважения к более высокой жизни духа и не определяется ею, открывает путь демагогии, и общественная жизнь опускается до уровня людей невежественных и некультурных, вместо того чтобы поощрять образование и повышать культурный уровень общества».
В этих обстоятельствах Томас Манн не устоял перед соблазном высказываний и выступлений (так, он посещает советскую оккупационную зону Германии), которые могли произвести впечатление, что он вроде бы принимает русский тоталитаризм. Дабы избежать нежелательного политического скандала, Библиотека Конгресса в Вашингтоне, округ Колумбия, — месте, где, собственно, впервые должна была прозвучать лекция Meine Zeit [Мое время], — дала знать своему Consultant in Germanic Literature [Консультанту по немецкой литературе], чтобы он в этом году там лучше не появлялся. Он действительно там больше не появлялся. Томас Манн покидает Америку, страну, которую после смерти столь восхищавшегося им Рузвельта он уже не может считать своей.
Он возвращается в Европу, в Швейцарию, ибо Германию также больше не может считать своей. Здесь предстоит ему распрощаться с земным существованием, в сознании, что вместе с ним уходит мир буржуазного гуманизма, так же как уходит и его время. Европа Замми Фишера, культура великих гуманных идей предана забвению. В свои наиболее мрачные минуты он предвидит для Запада долгую «ночь невежества и беспамятства».
Томас Манн находился в зените славы, но никогда еще отчаяние относительно смысла своего существования не охватывало его с такой силой. Он строил свою жизнь на провозглашенном Гёте нравственном принципе Entsagung [самоотречения]. Он был верен аскезе. Она предохраняла его от соблазнов и позволяла интенсивно использовать свое время. Он все еще ровно в девять садился за свой стол красного дерева, чтобы работать в тиши раннего утра. Но как медленно тянутся часы, если бумага остается неисписанной! В чем было теперь оправдание его существования? «Я отдаю предпочтение меланхолии, которая надеется, и стремится, и ищет, перед меланхолией, которая уныло и праздно отчаивается», — писал Винсент ван Гог в одном из писем.
Эту меланхолию Томас Манн находит в произведениях Чехова, и в самом человеке, и в его творчестве, которому в последний год жизни он посвящает одно из лучших своих эссе. В жизни и в произведениях молодого новеллиста он узнает свойственные ему самому нравственное отношение к работе, гуманный скептицизм, иронию и мысль, что способность изменять самого себя является важнейшим моральным долгом. Его затрагивает рассказ