Герцен, родившийся в 1812 году в Москве, в 1847 году окончательно оставляет свое отечество, которое находится под деспотическим правлением Николая Первого. Он хочет где-нибудь в Европе посвятить себя тому, что считает призванием своей жизни: бороться за свободу, за право каждого человека на достойную жизнь. Но Герцен в шоке от той Европы, которую он застал. В апреле 1850 года он пишет в комнате парижской гостиницы:
«Видимая, старая, официальная Европа не спит — она умирает!
Последние слабые и болезненные остатки прежней жизни едва достаточны, чтоб удержать на несколько времени распадающиеся части тела, которые стремятся к новым сочетаниям, к развитию иных форм.
По-видимому, еще многое стоит прочно, дела идут своим чередом, судьи судят, церкви открыты, биржи кипят деятельностию, войска маневрируют, дворцы блестят огнями — но дух жизни отлетел, на сердце у всех неспокойно, смерть за плечами, и, в сущности, ничего не идет. В сущности, нет ни церкви, ни войска, ни правительства, ни суда — все превратилось в полицию. Полиция хранит, спасает Европу. Под ее благословением и кровом стоят троны и алтари, это гальваническая струя, которою насильственно поддерживают жизнь, чтоб выиграть настоящую минуту. Но разъедающий огонь болезни не потушен, его вогнали только внутрь, он скрыт. Все эти почернелые стены и твердыни, которые, кажется, своей Старостин) приобрели всегдашность скал, — ненадежны; они похожи на пни, долго остающиеся после порубки леса, они хранят вид упорной несокрушимости до тех пор, пока их не толкнет кто-нибудь ногой».
Прогнивший внутри, морально развращенный и поддерживаемый только с помощью силы — такой диагноз ставит Герцен установленному порядку в Европе. Он симпатизирует тем, кто призывает к революции, но содрогается перед последствиями их идеологических абстракций. «Отчего <…> верить в Царство Небесное — глупо, а верить в земные утопии — умно?» — обращает он вопрос к друзьям. Ибо единственное, что имеет человек, что он должен иметь, это свобода, жить своей жизнью, придавать смысл самой жизни. В своих мемуарах он отмечает краткий обмен мыслями с французским историком и политиком Луи Бланом в 1852 году, когда они оба находились в эмиграции в Лондоне.
— Жизнь человека — великий социальный долг, человек должен постоянно приносить себя на жертву обществу…
— Зачем же? — спросил я вдруг.
— Как зачем? Помилуйте: вся цель, все назначение лица — благосостояние общества.
— Оно никогда не достигается, если все будут жертвовать и никто не будет наслаждаться.
— Это игра слов.
— Варварская сбивчивость понятий, — говорил я, смеясь.
Отвечая одному консервативному патеру, упрекавшему его в том, что он делает слишком мало, чтобы противостоять распущенному, материалистическому обществу, Герцен пишет:
«Вот видите, если вместо свободы восторжествует антиматериальное начало и монархический принцип, тогда укажите нам место, где нас не то что не будут беспокоить, а где нас не будут вешать, жечь, сажать на кол — как это теперь отчасти делается в Риме и Милане, во Франции и России».
Но вовсе не ради свободы мещан и купцов ведет Герцен борьбу. В мемуарах Былое и думы приводится следующее размышление:
«Как рыцарь был первообраз мира феодального, так купец стал первообразом нового мира: господа заменились хозяевами. <…> Под влиянием мещанства все переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы — нравами чинными, вежливость — чопорностью, гордость — обидчивостью, парки — огородами, дворцы — гостиницами, открытыми для всех (то есть для всех, имеющих деньги). <…> Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен всеми средствами приобретать, а имущий — хранить и увеличивать свою собственность; флаг, который поднимают на рынке для открытия торга, стал хоругвию нового общества. Человек de facto сделался принадлежностью собственности; жизнь свелась на постоянную борьбу из-за денег. <…> Во всем современно-европейском глубоко лежат две черты, явно идущие из-за прилавка: с одной стороны, лицемерие и скрытность, с другой — выставка и étalage. Продать товар лицом, купить за полцены, выдать дрянь за дело, форму за сущность, умолчать какое-нибудь условие, воспользоваться буквальным смыслом, казаться, вместо того чтоб быть, вести себя прилично, вместо того чтоб вести себя хорошо, хранить внешний Respectabilité вместо внутреннего достоинства».
Чересчур мрачно? Слишком пессимистично? Это ставили ему в упрек многие друзья и читатели. Но он находит подтверждение своему пониманию, когда всего через месяц после этой публикации читает книгу Джона Стюарта Милля On Liberty [О свободе]. В своих мемуарах Герцен записывает:
«…он издал странную книгу в защиту свободы мысли, речи и лица. <…> За два века <…> Мильтон защищал свободу речи против нападений власти против насилия, и все энергическое и благородное было с ним. У Стюарта Милля враг совсем иной: он отстаивает свободу не против образованного правительства, а против общества, против нравов, против мертвящей силы равнодушия, против мелкой нетерпимости, против посредственности. <…> Постоянное понижение личностей, вкуса, тона, пустота интересов, отсутствие энергии ужаснули его; он присматривается и видит ясно, как все мельчает, становится дюжинное, рядское, стертое, пожалуй “добропорядочнее”, но пошлее. Он видит, что в Англии (то же, что Токвиль заметил во Франции) вырабатываются общие, стадные типы, и, серьезно качая головой, говорит своим современникам: “Остановитесь, одумайтесь! Знаете ли, куда вы идете? Посмотрите — душа убывает”».
Где не господствует свобода, не может существовать культура, но там, откуда культура изгнана, всякая свобода бессмысленна, там остаются лишь произвол и банальность. Свобода, которую Герцен готов отстаивать и душой, и телом, это свобода, которая из индивидуума может формировать личность, которая позволяет человеку возделывать свою душу и становиться образцом человеческого достоинства. Ради этой свободы он создает Вольную русскую типографию и основывает газету Колокол. В редакционном вступлении он так пишет о направлении газеты:
«Везде, во всем, всегда, быть со стороны воли — против насилия, со стороны разума — против изуверства, со стороны развивающихся народов — против отстающих правительств. Таковы общие догматы наши».
Леоне Гинцбург узнал в этом призыве точное, выразительное описание европейского культурного идеала. Другому учителю, Сократу, он был обязан, однако, воззрением, что душа всякой культуры — жизненное поведение, персональная этика, в которой слова только тогда имеют значение, если они осуществляются на деле, связаны с безусловной верностью никогда не прекращающимся поискам единственного, что может придать смысл жизни: с верностью истине. Человеческой мудростью, истинным мужеством называл Сократ такое жизненное поведение.
Классический гуманистический жизненный идеал жизни в истине господствовал в течений столетий благодаря идее, что осуществить его лучше всего можно в vita solitaria, в уединенном, замкнутом существовании, вдали от мира власти и мирских соблазнов. Но Гинцбург, как и Герцен, знал, что уединенная жизнь была бы ложью, поскольку такие абсолютные ценности, как свобода и справедливость, и тем самым само дальнейшее существование культуры, находятся под угрозой. Поэтому, помимо культурной деятельности, он интенсивно занимается политикой и активно участвует в антифашистском сопротивлении вместе со своими лучшими друзьями, среди которых такие известные люди, как Андреа Каффи и Никола Кьяромонте, а также братья его будущей жены Наталии Леви. Ибо фашизм — это ложь, отрицающая основополагающие ценности европейской культуры.
Для Леоне Гинцбурга и его политических друзей наступают годы преследований, арестов, тюремного заключения; в 1940 году Гинцбурга вместе с семьей высылают в маленькую деревушку в Абруццо. 25 июля 1943 года происходит свержение Муссолини. Гинцбург отправляется в Рим, чтобы вернуться к активной политической деятельности. В сентябре 1943 года наци оккупируют Италию. В ноябре этого года Гинцбург вновь арестован за участие в выпуске подпольной газеты. Итальянские фашисты выдают его немцам. Из государственной тюрьмы в Риме он пишет Наталии письмо, последнее свидетельство его жизни. Он сообщает, как неизменно пытается преодолевать страх и не поддаваться заботе о собственной участи, но думать о судьбе своих близких. Он заканчивает письмо словами: «Будь мужественной!» Это мужество Сократа, которое он имеет в виду: мужество быть мудрым; продолжать различать между добром и злом; оставаться верным поискам истины. Быть мужественной, как сам он хотел быть мужественным.
Сколько уже? Сколько еще? Обессиленный, без сознания от боли, он лежит в своей камере. Когда начались эти пытки? Он уже не знает. День за днем не дают ему спать. Каждые несколько часов его вытаскивают из камеры, помещают в пространство чуть больше его собственной камеры и сажают, связанного, на стул. За столом, напротив него сидит немецкий офицер и задает вопросы, сзади него стоит мучитель, который обеими руками бьет его по вискам. Налево! Направо! Налево! Направо! Как маятник, его голова движется туда и сюда, и вот теперь, когда он лежит на полу своей камеры, у него чувство, словно каменные глыбы перекатываются через его голову. Из-за боли он не может заснуть, но усталость настолько сильна, что он ни о чем больше не может думать и теряет сознание.
Ему кажется или это происходит на самом деле? Он уже не знает. Дверь открывается, и священник, в сутане, но с огромной свастикой на груди входит в камеру и усаживается на небольшую скамеечку. Он потрясен, в этом маленьком худощавом человеке средних лет он узнает своего бывшего коллегу по университету. Он не может припомнить его имени и не знает точно, на каком факультете тот преподавал. Теология? Философия? Может быть, история или история искусств, он не знает. Во всяком случае, это был человек, которого он, без всякого конкретного повода, по возможности избе