также, что зло не уничтожить ни бомбами, ни гранатами. Мы должны придумать лучший ответ, чем the war on terror [война террору]. И меня пугает, что Бушу и Чейни не приходит в голову ничего другого. Это не только глупо, но и делает мир еще опаснее, чем он есть.
— Я с тобой согласен, Элизабет, — сказал я. — Но вот вопрос: что именно теперь делать?
Мы с Элизабет удивленно посмотрели на Джо, когда он спокойно, голосом, какого в тот вечер я от него еще не слышал, проговорил:
— Я знаю, что мы должны делать, я знаю ответ!
Из пластикового пакета он вытаскивает темно-красную кожаную папку, кладет ее на стол, отодвигает стаканы, открывает папку и достает оттуда стопку нотных листов. На первом листе нетвердым почерком написано большими буквами:
Symphonic Cantate for Solo,
Choir and Orchestra
NOBILITY OF SPIRIT
Words of Walt Whitman
by
Joseph Goodman
[Симфоническая кантата для солиста,
хора и оркестра
БЛАГОРОДСТВО ДУХА
Слова Уолта Уитмена
Музыка Джозефа Гудмена]
— Вот что я хотел тебе показать, Элизабет.
В основу произведения положены строки из Листьев травы Уолта Уитмена, его восхваление свободы, демократии, Америки и поэзии. Вначале идут речитатив и ария, в которой он воспевает Нью-Йорк:
I too work'd the streets of Manhattan Island
Give me faces and streets
Let me see new ones every day
Give me such shows — give me the streets of
Manhattan!
[Я тоже ходил по улицам Манхеттен-Айленда
Дай мне его лица и улицы,
Дай мне каждый день новые видеть,
Дай мне эти зрелища — дай мне Манхеттен!]
А затем хор:
People, endless, streaming, with strong voices, passions,
pageants
Manhattan streets with their powerful throbs, with beating
drums as now,
Manhattan faces and eyes forever for me.
[Люди, нескончаемые, устремленные, с сильными
голосами, страстные, видные,
Улицы Манхеттена, с их биением пульса, как сейчас,
с их барабанным боем,
Лица, глаза Манхеттена для меня навеки.]
Мои познания в музыке, к сожалению, ограниченны, но у меня сложилось впечатление от этих набросков — ибо это были наброски, партитура в целом все еще пребывала in statu nascendi [в состоянии зарождения], — что Нью-Йорк, Манхеттен воспеваются здесь в форме lamento, плача. Вторая часть опуса, о самом поэте и свободе, более созерцательная и мелодичная (Andante grazioso), была написана для сопрано и оркестра:
The poets are the voice and exposition of liberty,
Whatever satisfies the soul is true.
Liberty, let others despair of you,
I never despair of you.
For the great Idea, the idea of perfect and free individuals,
For that, the bard walks in advance, leader of leaders.
For the great Idea,
That, О my brethem, that is the mission of the poets.
[Поэты — голос, проявленье свободы,
Истинно то, что приемлет душа.
Свобода, если кто-то отчаивается в тебе,
Я в тебе никогда не отчаюсь.
Ради великой Идеи, идеи совершенных и свободных
людей,
Ради того, что бард идет впереди, вождь из вождей.
Ради великой идеи,
Той, которая, братья, призванье поэтов.]
Третья, и последняя, часть, для альта, хора и оркестра с литаврами и тромбонами, — гимн Америке, озаглавленный: So Long! [Пока!]:
Any period one nation must lead,
One land must be the promise and reliance of the future
When America does what was promis’d,
When through these States walk a hundred millions
of superb persons,
I announce justice triumphant,
I announce uncompromising liberty and equality,
I announce the justification of candor and the justification
— of pride.
I announce splendors and majesties to make all
the previous politics of the earth insignificant
[В любую эпоху одной нации быть впереди,
Одной стране быть обетованием и надеждой.
Когда Америка сделает, что было ею обещано,
Когда через Штаты пройдут миллионы достойных людей,
Я возвещаю торжество справедливости,
Я возвещаю бескомпромиссные свободу и равенство,
Я возвещаю право на искренность и на гордость.
Я возвещаю великих и славных, так что все
Прежние политики на земле утратят значение.]
Меня заинтриговало название произведения, и, пока Элизабет явно с лучшим пониманием дела, чем я, изучала партитуру, я спросил Джо, почему он выбрал такое название.
— Nobility of spirit, благородство духа — замечательная идея. Именно в ней осуществление подлинной свободы, ибо ни демократия, ни свободный мир не могут существовать вне морального основания. Шедевр Уитмена, его взгляд именно таков: жизнь как путь в поисках правды, красоты, добра и любви. Это искусство становления человека, искусство воспитания его души. Всё это сводится к «благородству духа» — человеческому достоинству. Вы читали Уитмена?
— Нет, по-настоящему никогда, пришлось мне сознаться.
— Начните тогда с его Democratic Vistas [Демократических далей]. Это блестящий комментарий, посвященный Америке, и в то же время философское введение к поэтическим образам Листьев травы. Элизабет, конечно, права: в Америке много плохого. Моя Америка, та Америка, которая поистине великая страна, это Америка, какой ее видит Уитмен; и его Vistas — острый анализ пропасти между американской мечтой и американской действительностью. Уитмен знал, что только государственной системы, политических институтов и избирательного права недостаточно для подлинной демократии. Он пишет о разложении и коррупции высших деловых кругов; о том, что материальному прогрессу сопутствуют растущие вульгарность, лицемерие, глупость и разобщение. Но, как знает уже Уитмен, истинная цель демократии в том, чтобы высшая свобода стала законом, тогда за этим сами собой последуют и добро, и добродетели. Без высшей свободы, правды и справедливости демократия долго не просуществует. Одной политической свободы недостаточно, должен измениться духовный климат, должна наступить эпоха литературы. Настоящий поэт учит тому, что такое подлинная свобода. Истинное духовное созидание не что иное, как воспитание в себе благородства духа. Уитмен питал непоколебимую веру «in the spirit of the American people» [«в силу духа американского народа»], и я — тоже. Этим произведением, моей музыкой, я хочу вновь пробудить к жизни дух Уитмена и заставить американский народ осознать свою миссию в мире.
— Элизабет, — повернулся к ней Джо, — я никогда прежде не просил тебя оказать мне любезность. Но если я сумею добиться, чтобы благородство духа обрело новый голос, голос, который будет способен тронуть человеческую душу, сможешь ли ты мне помочь исполнить это произведение? Меня не знает никто, а тебя знают все.
По лицу Элизабет было видно, что ее глубоко тронуло, что этот столь гордый человек, который на протяжении шестидесяти лет их дружбы ни о чем ее не просил, сейчас обратился к ней за помощью, чтобы осуществить нечто такое, что для него гораздо важнее, чем произведение искусства. Для Джо это было также художественное завещание, единственный след его существования, свидетельство, что он тоже жил в этом мире. Родители его умерли, единственное дитя погибло, жена его бросила, книжная торговля сошла на нет, и во второй половине жизни он пустился в одинокое плавание по океану. Его ода благородству духа во всяком случае должна означать, что существует произведение — художественное произведение, в котором он продолжит свое собственное существование.
Элизабет поцеловала его в щеку и шепнула:
— Думаю, что с этим не будет проблем.
Густой румянец выступил на его бледном лице; судорожно прижав левой рукой голову к плечу, чтобы сдержать сильную дрожь, он собрал свои наброски, намереваясь уйти.
— Куда ты идешь? — спрашивает Элизабет.
— Сегодня среда, а я никогда не пропускаю радиопередачу Фортепьянная музыка с Дэвидом Дюбáлом. Большое спасибо, Элизабет. Я позвоню тебе сразу, как всё закончу.
— Джо, подожди, мы возьмем такси и поедем вместе.
Но он и этого не захотел. Я сказал, что с удовольствием пришлю ему свою статью о Томасе Манне, и он написал на карточке номер почтового ящика и имя Эмилио Контини.
— Лучше всего искать меня по этому адресу. Я очень рад, что встретился с вами. Have a great time in the country of freedom! [Всего наилучшего в стране свободы!]
Через три шага он обернулся и сказал:
— Нет ли в тексте примечаний? Терпеть не могу примечания!
Я его заверил на этот счет, и он продолжил свой путь.
— А что он имеет против примечаний? — спросил я Элизабет.
— А, давным-давно, когда он еще мечтал о карьере пианиста, ему предложили место приглашенного профессора на факультете музыковедения. Джо надеялся получить там постоянную должность, но, зная его, не приходится сомневаться, что он сам отрезал себе такую возможность, потому что не хотел приспосабливаться к существующим академическим правилам. С тех пор примечания для него высшая степень проявления академического абсурда.