бог их — чрево (Фил. 3, 19). И бог сей не терпит соперников, хочет вытеснить их из сердца, подчинить его своим чревным законам. Змей обещал, что мы станем как боги, знающие добро и зло (Быт. 3, 5), т. е. станем как он, значит, будем ползать чревом по земле, собирая с земли свои знания пожирающими глазами, утучняя ими свое я, присоединяя видимый мир к своей плоти, к своим помыслам и владениям. Пожираемое нами бывает сладким в устах, но горьким во чреве. Столь горьким, что горечь набитой нашей самости подталкивает нас к смерти.
Но даже и мысль о ней тоже может стать одним из наших капиталов, ибо наша боль облекается в идеи. «Как можно верить в Бога и выносить идею, что я не бог», — спрашивает Кириллов в «Бесах» и затем кончает с собой. Достоевский понял дилемму, поставленную змеем: убить себя, чтобы стать богом.
Помню, несколько лет назад я забрел в какой-то книжный магазин в Латинском квартале, взял книгу с полки наугад, случайно раскрыл и прочел: «Мечта моей жизни: основать религию, самому стать религией», — писал молодой французский писатель, начинавший уже входить в моду, а затем вдруг покончивший самоубийством. Что значит «основать религию»? А вот что: спроектировать свое я на некий небесный, трансцендентный экран. Убежать из своей внутренней тесной тюрьмы, сделаться неким мистическим, сверхбогатым, сверхмощным сверх-я, и пусть замороченные, околдованные человеческие стада приносят жертвы и упования к алтарю этого бога, и дары эти станут целиком «его». «А ведь сумасшедший этот проект не столь уж и безумен, — подумалось тогда, — он вполне реализуем и даже на свой лад политически удобен». Но едва став реальностью, он уже несет в себе ростки своей гибели. Что-то разрывает его изнутри. Разве сущность тоталитарных конструкций ХХ столетия не вытекала из этой мании овладеть миром, заключить его в «бога-чрево»? Чрево называлось Партией и Народом, слитыми в одном родном беспощадном хозяине, воплощающем некое высшее я, спаянное государственным верованием. И разве коммунизм или нацизм не были изваяниями некоего абстрактного идола, который запихивает в свое чрево все видимое и невидимое, знаемое и незнаемое? И тот, и другой заключали свою вселенную в клетку солипсизма, в котором некое собирательное «я» не видит ничего вокруг, кроме своих отражений и в конце концов принимает гибель от своих теней.
«Гибельное несчастье я, — говорит Симона Вейль. — Оно разрушает реальность, отнимает реальность от мира. Погружает его в кошмар»[26].
Вот почему иная мудрость начинается со столь странного открытия: подлинное искусство быть человеком заключается в том, чтобы быть малым. Стать как зерно горчичное, стяжать свою нищету и пройти ее до конца. Положить ее к стопам Божиим. Убрать опоясанья одно за другим. Никакая техника или медитация не выдаст нам секрета этого искусства. Оно начинается с отказа от обладания. Не собирайте себе сокровищ на земле, — говорит Иисус (Мф. 6, 19), даже самых высоких, метафизических сокровищ. Не превращайте мир Господень в частную собственность разбогатевшей души, не пытайтесь уместить его в своем или коллективном чреве. Позвольте Богу войти свободно в ваше сердце, дайте ему для этого обнищать, остаться нагим. Ему расти, а мне умаляться, как говорит Иоанн Креститель (Ин. 3, 30).
Такова формула обретения в себе человека. Она выражает опыт, противоположный «доктрине змея», обещавшего, что мы сравнимся с Богом в Его всезнании и владении. Но когда иллюзия такого равенства овладевает нами, хочется отменить и Его, и себя. Умаляться сегодня, в новом тысячелетии Христовом — значит отказаться от видения мироздания как продолжения своего перестраивающего, перекраивающего творение я. Вернуться к своей изначальной сути, к тому малому зерну Света, из которого может вырасти в нас ошеломляющее присутствие Духа, ныне лишь неизреченно ходатайствующего в темнице…
Дух Господень… помазал Меня, — говорится в книге пророка Исайи, которую Иисус открывает в синагоге Назарета, — благовествовать нищим…, проповедовать пленным освобождение…, отпустить измученных на свободу… (Лк. 4, 18).
Повиноваться молитве
…Бог созда человека в нетление во образ подобия Своего сотвори его (Прем. 2, 23).
Но в чем же состоит нетленный образ подобия Божия, проступающий вдруг иногда через все, что тленно в человеке? И почему существование наше берет начало от этого образа? Ответ Писания прост и загадочен: …потому что Бог есть любовь, потому что любовь от Бога (1 Ин. 4, 7–8). О любви Бога принято витийствовать больше и дольше, чем нужно. Между тем исток ее — в тишине. Когда она и вправду открывается нам — «да молчит всякая плоть человеча». Она как дождь; капли ее образуются там, где мы не видим, падают сверху, уходят в землю. Но от дождя остается след. Любой предмет, всякое дыхание, сколь бы оно ни казалось высушенным, еще хранит в себе нестираемый остаток его влаги. Капли собираются в ручей, ручьи сливаются в поток, бегущий через (или мимо) нас к тому вселенскому океану, который вздымается и вздыхает вокруг.
Для человеческой любви прозорливый язычник Стендаль нашел образ, который когда-то запомнился мне. Он сравнил ее с кристаллизацией. Если опустить веточку в перенасыщенный раствор, она покрывается кристаллами. «Раствор» нашего существования всегда перенасыщен самыми различными веществами. Некоторые из них ядовиты, другие благодатны, но не всегда их легко различить, потому что они примешаны к самым естественным чувствам. Наши реакции на окружающий мир определены этими веществами, они погружаются в них и пропитываются ими. Каждое соприкосновение с конкретным объектом, обретающим форму вовне или внутри нас (событием, впечатлением, встречей), вызывает мгновенный процесс кристаллизации при контакте с веществом, в данный момент более активным. Когда одолевает гнилостный яд, человек костенеет во зле под бесчисленными его масками, когда любовь берет верх, она кристаллизуется в делах, которые он творит, в именах, которые произносит. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе (Мф. 12, 35). Из сокровища имен самое доброе — имя Божие. Оно — не просто знак, а дух в словесной плоти, что рождается из молитвы.
О молитве сказано столько и сказано людьми, у которых автор сих строк недостоин развязать ремень на обуви их (Деян. 13, 25). Их не следует повторять всуе. Слова, которые берут взаймы у других без возможности их вернуть с прибытком собственного опыта, становятся воровством. И чтобы не красть из чужого молитвенного сокровища и не выдавать чужое за свое, мы коснемся здесь лишь заложенной в человеке потенции молитвы, экзистенциальной ее основы в нашем опыте.
В первое же мгновение человеческого существования «образ подобия» Божия оставляет на нем свой отпечаток. Конечно, имя Божие, которое мы произносим, есть уже плод кристаллизации, совершенной до нас верой отцов, начиная с Авраама. До того как стать нашим словом и исповеданием, Имя пребывает в нас как непроросшее зерно. Мы не знаем, как, когда, откуда оно прорастет. Но когда оно поднимается из земли, то становится славословием или мольбой. «Господи, Царю Небесный, Дух истины, душа моей души…», — говорится в одной из западных молитв. Это можно услышать так: Дух сокрыт в истине как Имя в душе. И когда мы взываем словами псалма: Изведи из темницы душу мою, исповедатися имени Твоему (141, 7), мы молим о том, чтобы Имя, несущее в себе частицу присутствия Божия, принялось, тронулось в рост. Чтобы оно вошло в нашу веру, кристаллизовалось в наших делах и помышлениях, освободило нас из темницы, куда каждый из нас, не желая того, когда-то вошел по собственной воле. Тот, кто славит Имя, возвращается к исповеданию, заложенному в нас при творении.
До того как первые ученики Христовы стали носить имя «христиан», они могли называть себя призывающими Имя Твое (Деян. 9, 14). В их призыве выражало себя упование, которое сосредотачивалось в Воскресшем Иисусе. Слово как бы вновь становилось плотью, хотя и пребывало «свернутым» как зерно. Бывшее «в начале у Бога» и призываемое людьми, оно обращалось к Тому, Кто был невероятно высок и немыслимо близок. И в этом обращении Он открывался Милосердным, Священным, Непостижимым, Грозным, Сокровенным, радикально Иным и до конца Своим. Смерть и Суд, Любовь и Воскресение — все это были называемые или призываемые имена (а их было гораздо больше, чем язык мог назвать, а разум помыслить), которые, как искры, падали в наш опыт. Они рождались из Имени, которое обрастало человеческими словами, но оставалось неисчерпаемым и безымянным. И вместе с тем они складывались из земных наших чувств, потому что пребывающий в любви пребывает в Боге, как говорит Иоанн Богослов (1 Ин. 4, 16). Через пребывание в любви — неожиданно и всегда чудом! — узнается Тот, Кто есть. Он входит в земной человеческий дом, и дом не сгорает. Из того, что переживается нами, возникает личный и видимый образ Бога невидимого, из ощущений — Слово, из призывов и упований — само Бытие. Из душевного тумана стекаются капли, капли застывают в кристаллах, и Свет отвердевает в именах Божиих. Из тех кристаллов складывается камень веры, и на камне сем созидается Церковь. Посеянные семена дают ростки и поднимаются к солнцу. Происходит таинственный взаимообмен между Богом и людьми, ибо Господь доверяет им Свои подлинные имена, и молитва «извлекает» их из дара Его присутствия и овеществляет в мудрости Церкви. Человеческая свобода выносит эти имена к нашей вере, которая есть уверенность в невидимом (Евр. 11, 1), к вере, что ходит пред лицом Господним на земле живых (Пс. 114, 9).
Нет, я не забыл, что любое «знание» о молитве, отсеченное от живого опыта ее, небезопасно и нечестиво. Цель этого размышления в том, чтобы уловить отблески опыта, не доступного нам, и задуматься над ним. Для аналогии здесь может пригодиться даже самая отвлеченная философия. Так, в феноменологии существует понятие интенциональности: энергия мысли как бы отделяется от предметного ее содержания до того, как оно станет «непосредственными данными сознания» (Бергсон). Прежде чем объект схватывается мыслью, он уже улавливается интенцией мысли, ибо сам акт сознания, направленный на объект, совершается прежде, чем мысль достигает его. Однако то, что годится в качестве достойной гипотезы по отношению к чисто мозгово