До грехопадения вещи говорили о ней яснее и громче, чем теперь. Они отражали собой присутствие Сущего, которое сегодня мы пытаемся передать зримыми образами. Ценность их — не в абстрактной или иной произвольной живописи, не в прихотях закусившего удила субъективизма, но в предельной верности — пусть до конца она не осуществима! — сокрытому оригиналу. «Оригинал», первообраз запечатлен где-то в безмолвных пластах, и потому нам бывает необходимо о нем припомнить, чтобы рассказать о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши... (1 Ин. 1, 1). Не спрашивайте — где, когда, почему. Нигде, в те времена, когда нас не было, просто так. Но именно в верности этой памяти о том, что мы видели, даже и не своими глазами, но глазами святых, тому, что мы осязали, — не своими руками, но крылами наших Ангелов-хранителей — мы возвращаемся к тому, не находящему для себя слов «началу». Слово стало плотию, однажды и навсегда, во плоти Иисуса из Назарета, но — множество раз в красоте, теле, голосе, форме Им сотворенных вещей. Каждая из них, будучи носительницей Логоса, способна стать отражением Его образа или скорее вернуться к своей иконе, предварявшей ее создание. Всякому человеку, пришедшему в мир, надлежит написать ее заново, «уплотнить» в собственной жизни, увидеть Слово глазами Матери.
Стало быть, призвание каждого из нас в том, чтобы найти в себе «изначального» иконописца? Конечно же, речь не идет только о живописи, но и о нравственном законе, удивлявшем Канта, о молитвенном приношении Богу, о всяком «изображении» Христа словом, делом, помышлением. Человек наделен талантом, правом, дерзновением облекать в образ, в видимую форму, в энергию мысли бытие Того, Кто сказал, что Он благоволит обитать во мгле (3 Цар. 8, 12). Речь не идет о каком-то интеллектуальном платонизме, но о соучастии в «работе Господней», соработничестве Слову, которому, по словам св. Иустина Мученика, причастен весь род человеческий. И не только один человеческий род, но и племя самых дальних наших родственников из необъятной семьи тварей. Каждому из них присуща своя утаенная красота, всякая вещь несет свое «умное небо», видимое лишь на лоне Господнем. У рода человеческого есть долг перед ними, и долг этот — в том, чтобы все сотворенное выносить к свету, лицо за лицом, предмет за предметом, чтобы смотреть в глаза Премудрости, изъясняющейся в именах звезд, в строении молекул, на всех, пока невнятных, ждущих своей дешифровки языках вещей. Именно от постоянной измены этому долгу вырастает вся та дурнопахнущая масса продуктов, произведенных человеческой мыслью. Бог изгнан из нее бесповоротно, как Он может быть изгнан из гекатомбы абортированных эмбрионов, из отравленного неба, моря, языка, взгляда, сердца, разума.
Но умы их ослеплены, — говорит о нас апостол Павел, и когда мы читаем книгу сотворенных вещей, покрывало… остается неснятым (2 Кор. 3, 14). Оно не снимается какими-то особыми усилиями, оно исчезает во Христе, в Ком сокрыты все иконы вселенной, созданные «до основания мира». Они были сотканы во чреве матери (Пс. 138, 13), вышли из Слова Божия, истока всего живущего. Войдя в историю людей, став Человеком, рожденным от Жены, Иисус принес в Себе дарящие жизнь глаголы Отца — в их божественной плотности и человеческой неповторимости, произнесенные во всех вещах, видимых и невидимых. Христос — сосредоточие изначальных имен, приходящих из бездны… и премудрости и ведения Божия (Рим. 11, 33). Они родились не от нашего сочинительства, но вышли из света первого дня творения, того, который должен вернуться на землю лишь в Царстве Христовом…
Ибо оно приблизилось (Мф. 3, 2), и его близость, его движение к нам есть состояние нашего искупленного мира, которое находит для себя непрестанно обновляющийся, все более неожиданный смысл. Близость Царства выражает себя и в том, что иконы, заложенные в творении, стремятся через человека к своему обновлению во Христе. Каждый из тех, кто создан по образу Божию, призван к собиранию первоначальных образов вещей, чтобы вернуть их Богу и даровать им жизнь вечную вместе с людьми. Речь не идет об «идеях», платоновых или иных, но об очищении и прозрении сердца, ослепляющего себя фантазиями и страстями. Но когда обращаются к Господу, — говорит Апостол, — тогда это покрывало снимается (2 Кор. 3, 16). Снимается покрывало — и Царство предстает перед нами несказанно близким во всем, что Бог сотворил.
Так почему же Слово стало плотью? — спрашиваем мы у сотворенных Им вещей. Для того, чтобы «всякое дыхание» и всякое молчание плотью хвалило Слово, которое вызвало ее к жизни и всякая плоть своим голосом, своим образом, своей немотой могла воспеть свою новую песнь Творцу.
«Cur Deus Homo?» Не пришел ли Бог в мир, чтобы стать открытым Лицом, отражающимся в других лицах? Хлебом Жизни, готовым напитать собой все живущее? Человеком, дабы вернуть мир к его утраченной человечности, которая раскроется лишь в Царстве Христовом? «Явление Христа было даром людям», нередко говорим мы, но оно было также и вызовом, призывом, долгом, служением, судом. На суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы (Ин. 9, 39).
Но мы помним, что подлинное лицо суда в мире — любовь, которая милосердствует… и сорадуется истине (1 Кор. 13, 4), когда открывает и узнает ее за преходящим обликом мира сего.
Два пастыря
Некто Каиафа, первосвященник, тотчас переставший быть «некто», как только вписал свое имя в круг убийц Иисуса, едва ли не постиг «христианский» смысл Его смерти, когда предсказал, что Иисус умрет за народ, и не только за народ, но чтобы и рассеянных чад Божиих собрать воедино (Ин. 11, 51–52).
В буквальном смысле, если следовать словам Евангелиста, пророчество Каиафы явило свою правоту уже в те дни, когда оно было сделано, и будет сбываться и впредь до конца истории. Однако оно было произнесено тем, кто приходит, чтобы украсть, убить и погубить (Ин. 10, 10). Ненависть ослепляет дух, говорили отцы-пустынники, гнев обкрадывает наше зрение. В его спазмах наше существо теряет способность к восприятию прозрачной реки реальности, к нам доходит тогда только видимость ее или тень. Тень прячет в себе духовную ложь, которая возвращает нам лишь зеркальное отражение наших страстей. И, может быть, самая зловредная из сих страстей состоит в нарушении заповеди «не укради», т. е. яростного желания присвоить себе мир, захватить для себя наибольший и наивкуснейший кусок его, чтобы затем утащить его тайком в камеру ненасытной человеческой самости, подчинить его первосвященству нашей субъективности. Разумеется, в нарушении этой заповеди можно, как всегда, найти и попрание всех остальных. И потому страстью сильнейшей становится гнев, обращенный на тех, кто встает на пути такого захвата и обладания.
Грех этот гораздо более распространен, чем думают, ибо он увертлив и ускользает от нас. Он обращен против Духа, подающего нам ясность зрения, в котором мир открывается — пусть на мгновение — под взглядом Божиим. Вещи, согласно сокрытой их природе, люди, какими они были сотворены и кем предназначены стать, всякое творение Божие в первоначальной радости замысла о нем — все это может стать доступным нашему духу в семенах Слова, упавших в нас и разбросанных повсюду. Воспринимать мир в оригинале, читать его в подлиннике, таким, каким он был когда-то записан, дано нам от начала, ибо слова, некогда составившие эти записи, хранятся в первом Адаме, живущем в нас. Но они стерлись, забылись, и Христос пришел к Адаму и для того, чтобы слова Божии в нем вызвать из немоты.
Со дня создания своего человек предназначен к тому, чтобы слышать Слово (Лк. 11, 12) и видеть Невидимого (Евр. 11, 27), откликаться сердцем на премудрость и разум (Иов. 12, 13) Небесного Отца, Который доныне делает (Ин. 5, 17), т. е. дарит нам Свое творение. Увы, тишина Его делания всегда закрыта от нас неуловимым шуршанием мыслей, неустанным шевелением страстей, подземным кишением грешной души. И все же изначальная прозорливость, когда-то осенившая нас, не притупилась окончательно. Столько человеческих лиц еще сохраняет в себе какой-то отпечаток дальнего, незримого света. И в этом свете приоткрывается его источник, как сказано у ап. Павла с присущей ему ликующей отвагой:
Мы же все, открытым лицом, как в зеркале, взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ… (2 Кор. 3, 18). По сути же, «то, что человек созерцает, он отражает», — говорит комментарий к Новому Завету[67]. Однако то, что человек отражает, тем он внутри себя и становится. И преображается в тот отражаемый образ. Он был им в начале, когда был создан помышлением и произволением Господним. Следуя за этим помыслом — а усилием духа мы можем повернуться к нему — мы приближаемся к секрету образа, дарованного человеку. Открытое лицо — лицо, отразившееся в очах Божиих, которое не таит себя от Его взгляда, впитывает Его свет. И такое лицо становится таинством общения, преображающимся в образ, по которому было сотворено.
«В бесконечной темнице мира лицо пробивает брешь, становится прорывом трансцендентного»[68]. Однако даже и в темнице любая вещь, вышедшая из рук Божиих, обладает каким-то незаметным своим лицом. Часто, едва ли не всегда, оно закрыто маской. Но и под маской пробиваются черты, по которым можно угадать любовь, которая сотворила лики вещей. Та человеческая любовь, в которой весь закон и пророки, находит себя и в том, чтобы узнавать помысел и промысел Божий о всяком творении, искать за ним первообраз, Прототип… Все буквы алфавита земли, из которых сложены вещи, вращаются вокруг Альфы и Омеги, все имена их на свой лад откликаются на зов Пастыря.
Я… знаю Моих и Мои знают Меня (Ин. 10, 14). Иисус — центр, к которому обращены все энергии, пронизывающие творение, как говорит преп. Максим Исповедник. Лица людей и иных