овец не сего двора втайне обращены к Доброму Пастырю, уши их изначально настроены на Его голос, интенции наших мыслей были когда-то намагничены силой, исходящей из отдаленного истока первоначального Слова. Но если Христос — Лик Бога Живого, открывающий нам человечность Бога, то и все творения носят образы любящей мысли Божией, воплощенной уже в строении их плоти, в самой их телесности, в их соотнесенности с человеком. Человеку даны глаза, способные прочитать весть, заключенную в каждом дыхании, он наделен слухом, настроенным на Слово, откликающееся во всех одушевленных и неодушевленных тварях.
Восточная традиция напоминает нам об «умном небе», задуманном и сотворенном как икона творения. Но разве не вправе мы предположить, что и земля под ногами бывает «умной», как и трава, звезда, молекула или пролетевшая мимо нас хлебниковская «стая легких времирей»? Можем ли мы говорить о божественном уме как о сокровищнице первообразов, заложенных как в основании вещей, так и у корней нашей способности видеть их лики, воспринимать их сущность? «В Боге, — учит преп. Иоанн Дамаскин, — пребывают изображения и образцы тех вещей, которые имеют от Него быть, т. е. Его совет — предвечный и всегда остающийся неизменным»[69]. Все творения рождаются от Слова как Его дети, сосуды, хранящие в себе Его энергии, Его понятия, облеченные в плоть. «Понятия не суть образы, хотя они и не лишены образов», — говорит Аристотель («О душе»). Каждое существо по-своему «проповедует славу Божию» (ср. Пс. 18, 1), являя нам изначальный свой ум или образ, начертанный когда-то в лоне Слова… Но для того, чтобы они могли что-то явить или рассказать, люди, как высшие из тварей, должны взять на себя их немоту, найти и подарить им средства общения с нами, способные передать их способ бытийствовать. И эти средства (все смыслы их, все краски бытия, биение крыльев…) организуются, собираются, высветляются в человеческом духе. Ибо человек несет и открывает в себе общий язык творений.
Евагрий, один из отцов древнего восточного монашества, говорит, что Господь доверил человеку, как агнцев доброму пастырю, все мысленные представления этого мира. «Дело любви — предоставлять себя каждому образу Божиему так же, как и Первообразу, даже если бесы и стараются осквернить эти образы»[70]. Каждый из нас переполнен потоком мечтаний, приливами зрительных впечатлений, океаном знаков, добрых и злых, без спроса входящих к нам в сердце. Бог вручил Свой космос «мыслящему тростнику», простер звезды над нами, учредил нравственный закон внутри нас, дабы привести все это к изначальному их разумению, сокрытому под внешним, столь часто оскверненным обликом «чего-то жаждущей души» и преходящего мира. Он послал нас в страну Своих тварей в качестве делателей — тех, кто творит вслед за Ним, по Его образцам, чтобы мы продолжили Его труд, пришли к познанию Его мудрости. Человек пребывает, трудится, странствует посреди необъятного количества предметов, одаренных душой хрупкой, робкой и прячущейся. Ее следует открыть, облечь символами, откликающимися той сущности, которая была дана им в момент творения.
Что стоит за словом символ? Общение между видимым и невидимым, очищение первого вторым, примирение между ними на пороге Царства, в котором символов уже не будет, потому что все станет тем, что есть и неотделимо от реального. Все наши познания, будь они истинными или не вполне, все образы, которые мы производим, хорошие они или не очень, суть лишь заблудшие овцы, доверенные попечению пастырей, собирающих детей Божиих. Так же, как и горы и реки, города и заводы, «идеи» Платона и инструменты хирурга, цифры и электронные аппараты должны когда-нибудь составить единое стадо….
Паси агнцев моих, — повелевает Воскресший Петру (Ин. 21, 15), и одно из последних Его слов на земле стало Его ключевым заветом. Он оставлен пастырю, нареченному камнем Церкви, но также и Кифе, сыну Ионину, а в широком, щедром смысле и каждому из нас, детям наших отцов, называются ли они Ионой, Иохананом или Иваном. Если Христу дана всякая власть на небе и на земле (Мф. 28, 18), то Петр облечен «председательством в любви», как учит св. Игнатий Антиохийский. Однако каждый человек — Петр, когда открытым лицом, … взирая на славу Господню (2 Кор. 3, 18), он председательствует в любви у творений Божиих…
Симон Ионин, любишь ли ты Меня?
Иисус не спрашивает Симона, любит ли он тех, кого должен пасти. Он говорил об этом раньше. На этот раз вопрос Его звучит прямее, настоятельней, универсальней. Опечаленный Симон недоумевает: Господи! Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя (Ин. 21, 17). Но, может быть, вопрос заключал в себе нечто другое: «Любишь ли ты Меня в Моей пастве, любишь ли ты Меня в братьях и сестрах Моих, в этих телах, зачатых и сотворенных Словом, Которое стало плотью, чтобы спасти всякую плоть?» И тогда твоя любовь станет единственной формой вселенского священства, и в ней исполнится задача, возложенная Богом на человека, — собирать воедино всех агнцев Божих. Повиноваться Слову, вложенному или «произнесенному» в них, возвратить их милосердию Христову, вернуть им ум Христов, восстановить в них достоинство детей Его мысли, привести их в Его Царство. И все это охватывается заветом:
Паси овец Моих (Ин. 21, 16)[71]
Но пастух без любви — чаще всего вор или мясник. Он губит изначальный замысел, вложенный во всякое творение, переиначивает разум, в нем скрытый. Мы знаем: человек способен все перестроить, переиначить мир в своем эго. Однако утаенный замысел вещи, внутренняя ее форма будут по-своему сопротивляться этой перестройке. Скрытый спор внутри художественного творения, как и научного открытия, составляет невидимую драму больших художников, мыслителей, ученых, как-то слышащих отдаленное эхо работы Господней. Ибо они, мастера красоты или знания, ведают лучше, чем их подмастерья, «природу вещей» тварных, которая вовсе не всегда — скажем прямее — очень редко открывает себя после их обработки. Самые великие из них приближаются ближе всего к Тому, Кто превосходит всех художников, оставаясь все же именно «Изряднохудожником»[72] по сути Своей. Они воспринимают Его — сознательно, но чаще всего как-то двоемысленно, темно, бессознательно как Соперника. Об этом говорит православный богослов митрополит Иоаннис Зизулас:
«Человек и только человек при творении своего собственного мира может идти наперекор рациональности, присущей собственной его природе, рациональности данного ему мира; ибо человек чувствует себя перед вызовом, провоцирующим его тем, что ему дано. В его желании создать собственный мир или просто утвердить собственную волю ему мешает тот мир, который уже существует. Все великие художники прошли через этот опыт. Микеланджело не раз восклицал: «Когда я покончу с этим куском мрамора, чтобы наконец заняться собственным моим произведением?». Говорят, что и Пикассо говорил подобные вещи о своих эстампах, формах, цветах. Так творец у Платона, созданный философом в Тимее, как художник страдает, потому что принужден творить, исходя из материи и пространства, которые предваряют его работу и навязывают ему свои условия. Никакой творец не может быть удовлетворен тем, что ему дано…»[73]
Однако что нам в конце концов «дано»? Когда птица перелетает с куста на куст, повинуясь какому-то неведомому нам расчету и желанию крыльев, не следует ли она в то же время маршруту, уже предначертанному для нее? Существует ли какой-то предварительный план ее перелета? Мы всегда готовы порассуждать о свободной воле, но все те, кто взлетает, крадется, переползает с места на место в поиске пищи, следует путями жизни, предписанной им Премудростью, действующей в каждой из тварей как двигательная сила, как основа ее бытия, как первоначальный образ. Однако именно человеку дана особая отзывчивая ясность при восприятии всех этих образов, дан слух для того, чтобы слышать совет Божий, хотя мы можем и прекословить ему. Человеческое творчество и слышит и прекословит одновременно. «Здесь, — говорит Достоевский, — Бог и дьявол борются…». Художники прошлого и настоящего невольно становятся пророками и свидетелями драмы, которая изнутри разрывает нас: столкновения между проектом, вложенным в творение Богом, и «восстающим на Бога» (как протестант Эмиль Бруннер определяет человека).
Сегодня мы открываем, что завет Христов распахивается в широту космоса, он выступает из тени всеобщего кризиса, угрожающего всему живущему. Кризис вызывается насильственной человеческой рациональностью, которую глобальное эго нашей цивилизации навязывает создаваемому им образу мира. Этот образ создается человеческой похотью власти, обладания тем, что предстает перед нашими глазами и мыслью. Воля к обладанию противоположна тому, что подразумевал Иисус под тем пастырством, которое Он трижды возложил на Своего рыбаря. Пасти овец — значит отвечать тайному призыву, который исходит от каждого из творений Божиих. Пасти овец — значит вести их в сторону рая, который они утратили после грехопадения человека. Пастырство Христово состоит в том, чтобы соединить всех детей Божиих в образе Сына, чтобы все проросшее от Слова возвратить Духу: смысл, форму, строение, но прежде всего святость, данную при творении. Святой Марк завершает свое Евангелие другим заветом: Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари (Мк. 16, 15), по сути, это то же, что и паси…
Идти и пасти — в этих словах открывается пространство, распахивается широта земли и души. Идите по всему миру, но идите также и в глубь самих себя, неизменно повинуясь голосу: Ты иди за Мною (Ин. 21, 22). Будь тем, кто ты еси, стань Моей любовью, и Моей смертью, Моей жертвой и Моим священством.