Та память из глубины ударяет в нас теплыми волнами, и человек, слыша ее прибой, хочет, чтобы его разбудили для той Вести, которая словно разбивается у порога его сознания. Но если мы просыпаемся, то жизнь, вчера еще казавшаяся бесцельным блужданием в пустотах, вдруг освещается Промыслом, т. е. правдой нашего существования, мыслью, некогда в него вложенной и требующей «опознания». В Промысле мы узнаем то, что было некогда сказано нам, но затем утрачено и забыто. Когда-то мы слышали голоса, но откуда они шли, куда звали? Не почудилось ли нам? Но и некоторые женщины из наших изумили нас… (Лк. 24, 22).
Да будут благословенны эти женщины, изумляющие странными новостями! Первая из икон Радостной Вести — ликующие лица мироносиц, спешащих к апостолам от пустого гроба. Упаси нас от фантазии или ереси, но не устроил ли Бог так, чтобы и у всего Откровения Его были глаза и ладони Девы-Матери? Разве Церковь, вера, молитва не потаенно женственны? Как, может быть, и сама истина? (О чем когда-то предполагал Ницше с его невинным сарказмом гениального и больного подростка). Руки благости Божией привлекают нас к себе с лаской и мягкостью, которых нет в мужской стати. Разум спорит, горячится, сражается за права, стоит на камне сем, заботится о многом, а душа избирает благую часть. Не отсюда ли необъяснимая благоуханная теплота Православия? Повсюду — присутствие Богородицы. Благословенна Ты в женах…. В добрых традициях Александрийской школы можно было бы сказать, что эти женщины, изумившие нас, суть лишь способности — естественные или данные свыше? — души, открывающие нас голосу Духа, помогающие нам ощутить Слово, которое вот-вот готово родиться и заговорить…
Да нет же, это вовсе не хитросплетенным басням последование, это сама очевидность! Любой из нас способен открыть в себе местопребывание Истины, найти орошенную землю, готовую зазеленеть весной. Всякая душа бывает подобна женщине, которая, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости (Ин. 16, 21). Истина рождается в человеке, он дает ей плоть (религию, традицию, уклад) и становится «судьбой» ее в мире. Ее рождение одаряет радостью, но душа всегда мала, тесна и узка для нее, роды причиняют ей боль. Но Истина должна родиться от ее живого тепла, и всякая душа ответственна за ее жизнь на земле, как за свое дитя. Конечно, каждый из нас волен перетолковывать все по-своему. «Скорбь» рождения мы всегда готовы принять за бесплодные доказательства абсурдности человеческой жизни. В наше время стало легко и привычно облекать это открытие в хорошо структурированную доктрину. Или создавать миф о роке, об Ананке-необходимости.
Но Истина, как евангельская жемчужина, скрыта на дне моря. Нужно глубоко нырнуть, чтобы достать ее оттуда. Иногда это требует сверхчеловеческих усилий. Ныряя, можно невзначай угодить в пасть морского чудовища, в скрежет зубов сердца… Иона, когда решает убежать от своей миссии, оказывается во чреве кита. И вот именно там — в бездне души, сбившейся с путей своих. Истина находит его и выводит из ада. Как настигает она Эммаусских путников, конечно, при обстоятельствах менее драматичных, но не менее значимых.
И, начав от Моисея, продолжает Евангелие, из всех Пророков изъяснял им сказанное о Нем во всем Писании (Лк. 24, 27). В тот момент, когда Иисус открывает Себя, Он истолковывает Священную историю времени, написанную Им Самим. Он выносит на свет судьбу Промысла, которая должна исполниться в двух путниках. Как и в каждом из нас. Писание — не только священный текст, но также и время, прожитое Богом совместно с людьми. Его подземный смысловой поток — сказанное о Нем — исходит от самого Слова Божия, становится историей, общей для Бога и людей. И начав с Моисея, с того, что мы помним, что знаем, что мы пережили, во что уверовали, Иисус входит в наше существование. Ибо на самом деле память наша напоена Христом; так было от начала. И когда мы входим в это эсхатологическое начало времени, мы возвращаемся — как Эммаусские путники — к нашему пребыванию здесь и теперь, к самим себе во Христе — из неисследимого, сокрытого в Нем прошлого, из писания нашей жизни, составленного прежде нас. Ибо путь в настоящее, пребывающее в Господе, открывается из эсхатологической памяти.
Истина пребывает в пути рядом с нами, и когда мы узнаем ее, она становится Одигитрией, той, кто ведет нас. Итог пути окончательно откроется в День Суда, но и здесь, на земле, Одигитрия подает голос отовсюду, принимает множество имен, приносит, открывается во многих ликах. Тогда открылись у них глаза…, — говорится в истории Эммаусских путников, признавших вдруг Иисуса в миг преломления хлеба. Узнавание Истины есть также и вспыхнувший огонек изначального самосознания, посылающий нам сигнал о встрече с Промыслом, с тем богоприсутствием рядом, в котором Закон и Пророки, обетование и Царство. В миг узнавания все то время, которое мы прошли вместе с Истиной, просвещающей всякого человека, возвращается к нам в невиданной, незамутненной ясности, сокрытой в Боге. Но не о возвращении житейского нашего прошлого речь, но о памяти Истины, приблизившейся к нам в ее — и нашем — пути.
Так входит Промысл — словно из пустоты, где, казалось, не было никаких видимых следов Божиих. Знаки, оставленные в прошлом, подозвали к себе, письмена, в нас записанные, заговорили. Те двое, кто шли в Эммаус, наконец поняли: перепутья их жизни вывели на ту дорогу, на которой Истина выходит из Своего укрытия и, приблизившись, настигает из памяти и обжигает Своим теплом.
И они сказали друг другу: не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание? (Лк. 24, 32). Не стенало оно, как Иона во чреве кита? Оба времени пересекаются друг с другом: время, которое принадлежит нам и обладает нами, день земного пути в Эммаус, час смутных догадок и «удержанных глаз», и то евхаристическое, царственное событие, которое Иисус приготовил для встречи с нами. В какой-то избранный Богом момент наше время «пресуществляется» в иное, приближается в Истине, узнается на ужине в Эммаусе, становится нашим хлебом на пороге Царства… Наша жизнь «вспоминает» себя в горении Его Божьей, проходящей рядом с нами жизни, открывает себя перед Ликом Его, находит себя в Слове, произнесенном когда-то о нас. Иона, выйдя из тесноты кита, отправляется в Ниневию, преломление хлеба продолжается, но Хлеб Жизни становится вновь невидим.
Но может быть, он на самом деле видим, только глаза наши по-прежнему удержаны? И настоящая наша вера, подлинное обращение, наш Эммаус и путь к нему все еще впереди?
Время посещения Твоего
В начале сотворил Бог небо и землю (Быт. 1, 1).
Из того начала, вместе со Словом, силой которого все приводится в мир и держится в мире, выходит время, одетое в «вещи» неба и земли, света и тьмы, зверей, трав, звуков… Оно облекается плотью всего, что создано, и в каждой из тварей совершает свой жизненный круг. Нет отвлеченных, чистых, общих времен, но у всего на свете — предуказанный путь, неотменимый срок, от возникновения до распада. Все наше существование пронизано терпким ощущением положенного предела: Восходит солнце, и заходит солнце… Время рождаться, и время умирать. И все же, когда свой восход и закат мы приносим Отцу, сухая, злая горечь обиды на круженье времен прелагается в плач, благодарение и надежду. «Сам един еси Безмертный, Сотворивый и создавый человека, земнии убо от земли создахомся и в землю туюжде пойдем…»[78]. Наше я растет, опоясываясь, как дерево, кольцами лет, течет к далекому своему устью, зреет, наливается силой, теряет ее, ложится в землю и ею становится, замерев в ожидании. Но у листьев — время свое, оно зеленеет и осыпается, у насекомых — свое, оно ползает, летает, шевелится, свое — у росы, которая выступает к ночи и исчезает к утру, свое — у инея, свое — у снега. «Есть естественное сходство, — говорит св. Василий Великий в «Беседах на Шестоднев», — между этим миром, животными и растениями, которые находятся в нем, и течением времени, которое всегда торопится и убегает, никогда не оставляя своих усилий».
В тот день, когда был сотворен человек, время стало телом его и духом, встало на его ноги, принялось трудиться его руками, погрузилось в его мысли. Когда он «пал», то и оно оказалось замешанным в краже яблока и вместе с двумя сообщниками было изгнано из рая. Однако тот, кто побывал там, рассказывает, что видел в саду его легкие, нестираемые следы. За его оградой время тотчас отяжелело, покрылось смертным и трудовым потом (В поте лица твоего будешь есть хлеб. — Быт. 3, 19). Соль, выжженная солнцем на лбу пастуха, пена на губах солдата, горячая влага объятий, потуги родов, испарина агоний… Свой пот, свой путь человек обратит затем в миф и назовет «судьбой», которая покорных ведет, непокорных тащит.
«Рая жителя, и земледелателя в начале мя учинил еси, преступльша же твою заповедь изгнал еси…»
Изгнание называется в Чине отпевания «морем житейским», откуда притекают к «тихому пристанищу». Время там не «отходит яко дым от земли», но яснеет, что-то открывая, в вечности. У каждой из хрупких, ломких, приговоренных к смерти вещей где-то есть невидимая пристань, где сохраняется «образ неизреченной славы» его первого, давнего, тварного бытия. Когда Иоанн Богослов говорит: Все чрез Него начало быть, что начало быть (Ин. 1, 3), он свидетельствует не только о едином, «райском» корне всего сущего, но также о его нерасторжимом единстве с тем истоком, откуда все пришло на землю, отправилось в путь, явилось в бытие. Стоит убрать это подразумеваемое когда-то у того, что начало быть, и мы окажемся в пустоте. Потому что бывшее, начавшееся некогда — не только ветхая одежда творения, но и сегодняшняя дышащая его кожа. Ее нельзя содрать, не убивая живой плоти под ней.