(Мал. 4, 2). Призвавший нас из тьмы в чудный Свой свет (1 Пет. 2, 9) выходит навстречу нам из света, и каждый из лучей Его несет, в сущности, одну весть — весть о Воскресении.
«Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века», — возглашает Символ веры. Но чаю, что в той жизни по полоске света, протянувшейся по морю, ручью или лесной просеке, смогу найти путь и к источнику света невидимого, каким-то дальним, дальним краем коснувшегося и моей жизни. Идет ли речь о разных верах? В этом мире, обреченном прейти, разрушиться и погибнуть, есть нестираемые тропинки солнца, проложенные для наших глаз, ног, ушей, в меру наших зрительных или слуховых способностей воспринять их. Тот, кто умеет находить дорогу по этим следам, как бы видя Невидимого, был тверд, говорит апостол Павел (Евр. 11, 27). Христос, идущий по воде, не оставил ли на ней отпечатки света, ставшие пророчеством, которое надлежит исполнить?
Но откуда мы знаем о свете в этом мире, полном теней? И о Благом Творце? Мир несправедлив, но как же я сумел догадаться об этом? Значит, кто-то вложил в меня чувство справедливости, и этот Кто-то… Ну что ж, можно и так. Если ваш разум так близко расположен к сердцу, что может пришить его к вере одним или всеми пятью доказательствами бытия Божия, дай Бог… У меня нити всех этих рассуждений лишь подводят к тайне и перед ней обрываются. Но становится внезапно светло, просторно от ощущения близости и полноты незримого Лика, когда множество спящих да вдруг просыпается во мне и, «крылышкуя золотописьмом тончайших жил» (Хлебников), подает из каких-то диких, детских трав свой едва-едва различимый голос. На память мне приходит девятилетний Данте, впервые взглянувший в лицо восьмилетней Беатриче, и мне кажется, что подобный нездешний луч пронзил однажды и его глаза. Оставим в стороне все великое, прославленное и фантастическое, что было создано потом. Вглядимся лишь в эти следы в вечности, оставленные взглядом двух детей. Всякий раз, когда прохожу по Старому Мосту во Флоренции, ощущаю вдруг, что те следы не заросли окончательно, что тропинка солнца пролегает где-то здесь, рядом со мной. Нам говорят: мир во зле лежит. Потому и лежит, что положен не на месте, а надлежит ему находиться в храме Божием, на месте обитания Твоего (3 Цар. 8, 30), в Царстве, куда нас позвали.
Прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших (1 Кор. 6, 20). Но как прославлять? Верой душ, но и упованием тела. Ибо «мы ожидаем весны и для нашего тела», — говорит Минуций Феликс, древний апологет. «Бог, Который, как ты знаешь, есть Восстановитель всего, так же воскресит и плоть»[103]. Воскресит — значит чудным светом Своим созиждет заново. Весть о Солнце-Христе вовсе не относится к привычным метафорам; она — естественная религия, данная от рождения, от самого зачатия. И когда мы повторяем, что «душа человеческая по природе своей христианка», то имеем в виду прежде всего то, что вопреки суете, которой душа покорилась, и идеям, которым отдалась, она продолжает жить предчувствием Воскресения.
Упование ведет нас туда, где исчезает непреодолимая граница между тем, что прежде мы полагали естественным, и сверхъестественным. Контрольный пост, разделяющий реальность и тайну или две страны, ту, которая лежит у нас под ногами, и ту, которая манит в Царство, оставлен таможней и стражей. Здравый смысл, говорящий о всеобщем тлении, ушел в бессрочный отпуск, берлинская стена очевидностей рухнула навсегда, и нам дана полная воля надеяться! На любое из творений Божиих ложится полоска Слова, идущего навстречу каждому из нас. И всякий раз, когда мы узнаем Его в Духе, чаемое, данное в уповании, становится почти зримым, неодолимым. Тот, кто поистине наделен даром веры, мог бы сказать, что она есть воля жить в радости изначального да, в веселии о Боге, но и в непрестанной, памятливой горести об измене Ему. Не один я, но и всякое дыхание и недыхание могло бы возвестить о секрете своего веселия, рассказать о нем, только не чернилами и тростью, но устами к устам, как говорит Иоанн Богослов…
Что значит «верую»[104]
…Да, вера вырастает из упавшего в нас и затерявшегося зерна доразумного упования, в котором нередко мы не отдаем себе отчета. Но затем это зерно начинает прорастать, касаясь многих граней человеческого существования. Каких же?
Как-то собираясь выступить в местной реформатской (вальденской) церкви с кратким размышлением на тему о понятии правды Божией в Православии, куда меня пригласили вместе с представителями иных конфессий, я пришел одним из первых. Народ запаздывал, в ожидании я, как всегда, начал просматривать книги. Раскрыл сборник избранных работ Эберхарда Юнгеля[105] и неожиданно зачитался одной из них — «Мое богословие (вкратце)». Впрочем, известный реформатский богослов поставил задачей не столько разъяснить свое исповедание, сколько попытаться осмыслить «архетип» христианской веры в себе. Из чего вера «состоит», из каких элементов личности слагается? Когда я говорю «верую», утверждает Юнгель, это означает, что я:
веду речь о Боге, воплотившемся в Человеке;
внимаю Ему на языке Его Откровения;
удивляюсь неисчерпаемости Его тайны;
взыскую разумом истину о Боге и Его пребывании в твари;
различаю Бога и творение, ибо смешение их создает идолов;
надеюсь на Царство Его, в котором правда и мир облобызаются;
содействую пришествию Царства Божия всяким делом своим;
существую в бытии Церкви вместе с другими;
страдаю, т. е. разделяю со Христом страдания людей, вызванные скудостью любви в мире.
Таково — неизбежно сведенное к схеме — исповедание немецкого богослова. Конечно, усиленный протестантский акцент на первом лице единственного числа глагола «веровать» тотчас выдает произношение иностранное. (Да и сам автор признает: если у него есть какое-то «свое» богословие, то лишь как талант, который был ему доверен). В Православии, нам думается, талант веры дается, скорее, всей Церкви и в ней уж каждому поименно. Даже и конкретно: когда мы поем «Верую (начинает хор и подхватывает весь храм) во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли», тотчас весь мир видимого и невидимого в его слаженности, сотворенности и непостижимости распахивается перед нами. И язык наш и разум словно сливаются с тем миром, так что не знаем, где кончается личное наше «верую» и начинается поющее присутствие Бога-со-всеми-нами. Вера в Церкви — не столько уединенное упование-осмысление, сколько догмат, обряд и уклад. За первым — Отцы, за вторым — Предание, за третьим — Божий народ. Быт, страна и душа устрояются на единый лад. «Это просто, как кровь и пот»[106]. Прочно, как земля и время на ней. Но если вдруг — все не просто и вовсе не прочно? Когда свечи гаснут, хоры молкнут, храмы рушатся, молитвы стираются из памяти?
Мы, кажется, так и не поняли до конца, что случается с нашим соборным «верую», когда резко ли, постепенно ли, отнимается у него весь привычный, едиными устами поющий, свечами мерцающий строй, сложившийся вокруг. Почему в Церкви остается в лучшем случае пятая часть ревностных былых прихожан? Куда разбегаются дети ее, остающиеся, как любят они говорить, с «Богом в душе»? Однако «в душе» у них Он почему-то едва слышен, чаще всего анонимен, бессилен, безлик или, по крайней мере, до предела… стеснителен? «В душе» Он изъясняется с нами только «шестым чувством», ноющей болью вины, зовом, интуитивной подсказкой, вдруг вспыхивающей и тотчас гаснущей радостью, но не тем, что мы называем крепкой верой. И почему язык Его лучше слышат немудреные, много пожившие, немало испытавшие женщины, званые и ведомые в Церковь тропою мироносиц, а мужчины (если брать не чью-то личность, но лишь среднестатистическую особь), кипящие разными идеями, начиненные делами, проектами, фантазиями, спешат обычно совсем иною тропой?
Да, конечно, «Бог в душе», кристаллик, горошинка, осколочек Света — в каждом. И та горошинка порой не дает нам завернуться в самих себя и уснуть. Но как все же соединить ее с этим твердым «Верую», произносимым всем сердцем и разумением? И когда я произношу это слово, что за ним стоит? Возможно, у каждого от тайны в душе к Откровению, явленному в Церкви, и кредо ведет какой-то собственный личный след. Попробую здесь наметить и свой. Скажут: иду стопа в стопу за протестантом? Ну что ж. Вера есть деяние всего нашего существа, по крайней мере, должно им быть. Деяние состоит из ряда душевных, вполне или не до конца осознанных актов. Так сложилась эта глава. Я начну свой ряд, всякий, кто захочет, может продолжить или, скорее, проложить путь свой заново.
Труднее всего начинать. Мне думается, говоря «Верую», я всегда по-своему выбираю.
Интересную параллель нахожу в книге известного нашего филолога Ю.С. Степанова:
«Предки славян[107], так или иначе, принимали участие в той эволюции религиозных понятий, которая у их восточных соседей праиранцев в конце концов привела к реформе Заратушры. При таких условиях весьма вероятным становится предположение А. Мейе[108] о тождестве славянского глагола върить с авестийским varayaiti, означающим тоже «верить», но имевшим первоначальное значение «выбирать», так как по учению Заратушры — истинный верующий есть тот, который сделал правильный «выбор» между добрым богом (Ормаздом) и злым (Ариманом)»[109].
Однако, прежде всего, мы выбираем не только между «богами», мы выбираем себя, добрым или злым, верующим или неверующим, Фомой или Иудой, себя «с Богом» или себя «без Бога». Выбираем то вполне сознательно, то наполовину, ибо, как только перестаем выбирать, «река времен», «половодье чувств» относит нас назад к заводи, к безвыборности, застою. Конечно, и на болоте в хорошую погоду цикады что-то поют о «религиозном чувстве», но приходит зима, и нет цикад. Вера несет в себе энергию выбора и в то же время несома ею, ибо выбор по большей части доразумен, он совершается раньше, чем мы находим свою «картину мира» или обращаем взгляд на своего ближнего. Он содержит в себе «программы» несовершенных поступков, интонацию не произнесенных еще слов. Я не полноправный родитель, не зачинатель собственных мыслей, но лишь хозяин дома, который принимает их как гостей. Даже научные открытия являются на свет в недрах интуитивного решения, которое выносится в нас и как бы «до нас». Из глубины того неисследимого омута существования, предваряющего сознание, подымается и вера. Пусть на первых порах она знает лишь «Бога в душе». Но чтобы узнать Его повсюду, ей надо для Него прозреть.