И этим своим затаенным знанием-прозрением она задает работу всем органам чувств.
Верую — значит вижу (и слышу).
Осязаю то, что сотворено рядом, вокруг.
Я всматриваюсь в лес в начале апреля, лес моего детства. Снег уходит, но не до конца, над маленькой колдобинкой он становится почти неразличимой, прозрачно ледяной корочкой, и под ней прячется робкая синева, с просвечивающей темнотой под цвет обнажившейся земли. Через недели две-три все это зацветет и зашерестит насекомыми, а пока молчит, и оттаявшая почва поглощает влагу, чтобы сохранить ее для лежащих в ней зерен. Побежденный снег готовится уйти в подземные воды и на пороге прощается с нами, почти как старец Иоанн Богослов, пишущий некой госпоже возлюбленной. Чтобы услышать чье-то прощание (снега, дома, слова, зерна) или чье-то приветствие, надо уметь обратить к нему слух. Все в мире приветствует нас, прощается и откликается любви, вложенной в творение. И когда откликаюсь, поворачиваюсь к Тому, Кто зовет, остаюсь обращенным. Ибо когда верую, обращаю слух, взгляд, лицо.
Обращение изначально предопределено выбором. Выбор совершается мгновенно, однократно — но вместе с тем и постоянно. Временный промежуток между одним решением в пользу «Бога в душе» и другим делается все меньше. Он вырастает из души и становится «Богом вокруг». Еще не Всем во всем, но уже узнаваемым во всяком событии, приходящем из жизни. Однажды одиночный выбор должен стать незаметным, естественным как дыхание или ток крови в наших жилах. Если мы вкладываем в него усилие, он становится состоянием.
Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите! (1 Фес. 5, 16) Воля Христа о нас, чтобы мы пребывали в неустанной верности выбору: радости, молитвы, благодарения. Выбору надлежит стать потребностью и инстинктом. Так рождается святость святых, живущих в постоянном неодолимом притяжении Бога. «Скучает душа моя о Господе и не может жить без Него» (старец Силуан). Вера, пусть даже и новоначальная, слабая, есть опыт святости, не в мгновенном соприкосновении, но в постоянстве обращености к Богу. Но способны ли мы не уметь, не желать «жить без Него»?
Состояние обращенности есть «беседа ума с Богом». Предание вносит в наш ум слова, которыми беседовали с Богом святые, и Он отвечал им. Но если Бог говорит с нами, а мы не слышим Его? Какою мерою мерите, и вам будут мерить (Мф. 7, 2). Сколько слуха сердца открываете, столько получаете Слова. Сколько приносите, столько и способны воспринять. Кому подать, подать, кому оброк, оброк (Рим. 13, 7). А кому «веселие» Его слова, благословения, присутствия, тому радость. Ибо
верую, значит радуюсь.
Но если я не радуюсь, не веселюсь (унываю, отчаиваюсь, ненавижу)? Значит, ухожу от своей веры, откладываю ее в сторону, не живу ею. Но потому я и верую, что радуюсь «добру», умею находить его повсюду, на небе и на земле. Правда, на земле найти его бывает безмерно труднее. Добро на земле бывает невидимо за жесткой скорлупой зла; «религиозному чувству» трудно бывает через нее проклюнуться. Но если верую, ликую, то «яко с нами Бог». И если верую, то благословляю Его присутствие даже за кажущейся оболочкой вездесущего зла. Но источник всякого благослове. ния на земле — Тот, Кто его дает. И всякое мое благословение Ему — лишь отражение, слабый отблеск, попытка сказать да.
Ибо Сын Божий, Иисус Христос,… не был «да» и «нет»; но в Нем было «да» (2 Кор. 1, 19). Принимая Его «да» как благословение, я вхожу во взаимообмен радости, разлитой в твари. Само пребывание в предметности мира (сухой лист, человеческое лицо, икона), становится источником благодарности. Вера есть наше приношение Богу в ответ Его дару «быть для нас», любить нас сотворенными Им вещами, восходить на Крест «нас ради человек и нашего ради спасения».
Но становясь перед Крестом, понимаю, что еще не успел принести ничего. Мой ничтожный дар — пока лишь намерение. И с благим, допустим, честным, горячим намерением повторяю: жизнь мою положу за Тебя, но пока сберегаю ее для себя. Во всякой, думаю, не только моей вере есть ощущение контраста между огромностью дара и малостью ответа. И потому, утверждая, что
верую, всегда стыжусь.
Оттого, что ничего не имею предложить. Руки мои пусты, вера так и не принесла видимого плода. Кажется, вот-вот начну собирать сокровища на небеси, а пока лишь называюсь верующим. Ношу имя христианина, восседаю на седалище Моисеовом, раздаю советы, которые сам не всегда умею исполнять. Когда думаю, почему, собственно, называюсь верующим, застаю себя не столько за верой, сколько за неверностью ей. И потому, веруя, каюсь. И, может быть, именно когда каюсь, только и верую. Вхожу в дом Твой как полномочный посланник могучей небесной державы, чьи ангелы грозно стоят у входа, но что за входом, за именем? В почести вышнего звания (Фил. 3, 14) есть тягостное ощущение контраста между званием и очевидностью того, кто или что мы суть. Однако само это ощущение есть уже следствие веры, точнее, того открытия, того дара, который она несет. Потому что если
верую, нахожу в себе реальность,
непостижимо близкую, согревающую меня своим дыханием, реальность Того, Кто бесконечно меня превосходит. Жизнь Лика, звук Голоса, необъятность Любви. И как же я мал перед ней. Но пусть ничтожной частицей, но эта близость коснулась и меня. Отчетливо помню момент, когда стал верующим: вернулся к себе самому. Быть самим собой — иметь доступ ко всему, что от нас скрыто и от нас неотъемлемо. И потому так вечно неуютно было в неверии, чего-то не хватало в себе. Не было якоря в душе, носило, шатало, грозило перевернуть и утопить в пустоте и тоске.
Верую — значит соучаствую в событии,
которое происходит в глубине того, что открывает вера. Я молод, я стар, я умер — событие продолжается и за гробом. Для Бога мы всегда живы. «Событие» Бога совершается в истории мира и в истории сердца. Оно во мне, и даже неверная душа моя — как отпечаток евхаристического канона. «В нощь, в нюже предаяшеся, паче же Сам Себе предаяше за мирский живот…»[110]. И это никогда не иссякает, оживает вновь и вновь. В центре творения — Евхаристия. Христианин причастен этому центру, отнесен к нему памятью, со-вместным бытием с Распятым Богом. За догматом, за текстом, за кредо сокрыто Его присутствие как событие, которое бытийствует здесь и теперь. Мы вправе называть себя верующими лишь тогда, когда входим в его событийность, отдаем себя его ходу, его ритму, становимся причастны его человеческой длительности. Каждый из нас — участник Тайной Вечери, один из среды Апостолов. Мы приближаемся и вот издали узнаем Иоанна, возлежащего на груди Учителя, но готового сбежать, Петра, любящего, преданного, но уже скрывающего в себе отречение, Иуду, который «сребролюбием недуговав омрачашеся…»[111]. Мы узнаем их в себе. Вечеря продолжается, ты остаешься на ней, бежишь, предаешь, но в конце концов возвращаешься. И принимаешь Тело и Кровь, растворяешь их в себе, делаешь их своими. Хорошо нам здесь быть, и я отдаю себя этой радости, хорошо … быть.
А если плохо? И это «плохо» раздавливает нам лицо сапогом? Но, веруя, доверяю доброму и тогда, когда оно приходит во зле. Если веру сравнить с чем-то физическим, материальным, то «упругость» ее, устойчивость, сопротивляемость — как раз в доверии. Чем безотчетней, полней доверие, тем вернее вера. Дневники о. Александра Шмемана, умирающего от рака, завершаются почти ликованием. Кто-то из онкологов говорил, что хотел бы умереть от рака, ибо рак — болезнь, сначала низводящая тебя до утробного воя Ивана Ильича у Толстого, но затем пробуждающая в тебе то изначально благодатное, которое возвращает тебя Богу и Бога тебе. Пробуждение бесконечно интимно, но вместе с тем и удивительно общинно. Потому что, когда верую, нахожусь в общении и, стало быть, в общине.
О таком общении я пытаюсь рассказать на каждой странице этой книги. Попробую говорить теперь об общине. Церковь есть устроение такого общения, которое созидается многими, собирающимися вместе. Она есть то интимно общее, в чем мы неожиданно понимаем друг друга. «Бог в душе» открывается в сердце других. Строй наших мыслей, наших ощущений схватывается воедино. И здесь уже — не «я в Боге» великих мистиков, но мы, узнающие себя друг в друге в Церкви. Не себя, конечно, мы узнаем, но свою тайну, часто говорящую иным языком, пусть даже чужими словами. Всякий подлинный опыт о Боге — бесконечно личностен и предельно общинен. Тот огонек, который вспыхивает в каждом из нас под лучом пролившегося Света, в глубочайшем смысле кафоличен, но вместе с тем спрятан в нас и незрим. Соборно не только богословие, но и все то (покаяние, упование, ликование), что связует нас с Богом. Не потому ли и сказано: не судите? Потому что немилосердный наш суд хочет погасить огонек Божий в чужой душе, стирает тот след, по которому Бог сходит в человеческий мир и устрояет там место обитания Своего.
И если верую, то нахожу это место, открываю неведомое.
Неведомое Бога не бывает изобретением моего ума, произведением моего случайного я, смотрящегося в мир как в зеркало. (Кстати, разве большинство произведений словесного или иного искусства не состоит именно в этом себя-созерцании, проецированном на все окружающее? И оттого скукой иногда веет от всего этого). Здесь, в вере, неведомое есть именно то, что мне неизвестно, недоступно по «подстриженнос-ти» (ремизовское слово) моего зрения, укороченности разума. Но оно есть прежде меня.
Прежде чем был Авраам, Я есмь.
И это неведомое и есть самое мне нужное,
решусь ли выговорить? — любимое.
Потому что когда