Жилище, сокрытое в сердце и лоне Марии, рождается в Церкви.
Вот почему св. Климент Александрийский мог сказать: «Есть лишь одна Дева-Мать, и она называется Церковью»[148].
«Матерь Божия — это Церковь молящаяся», — вторит ему о. Сергий Булгаков.
Усыновление у Креста
«Православное сознание всегда носит в себе тайну Богоматери»[149], — пишет преподобномученица Мария Скобцова. Но тайна оттого и тайна, что может являть себя и открываться по-разному.
Мать Марию интересует прежде всего мистическая глубина страдания Сына Божия, разделяемого Матерью. В эту глубину входит тот, кто принимает и разделяет страдания других. Ее «мариология» исходит прежде всего из земного, крестного страдания Богородицы.
«Вся Ее тайна в этом со-единении с судьбой Сына, от Благовещенья до Рождества, через Голгофу к Воскресенью, к Пятидесятнице, к вечному небесному прославлению Успения»[150].
«Она продолжает со-участвовать, со-чувствовать, сострадать в каждой человеческой душе, как в те дни на Голгофе»[151].
И отсюда следует и особая «этика» стояния у Креста, материнство крестоношения, усыновления всех детей семьи человеческой во Христе. И материнское восприятие христианской вести, Христовой любви.
«Христианская душа должна быть сыновней, т. е. крестоносицей, и материнской, т. е. принимающей в сердце свое меч»[152].
Всегда удивительно отражение слов в судьбе сказавшего их. Иконы и имена Матери иногда становятся судьбой Ее детей. Нет, не судьбой, конечно, но выбором, путеводной нитью, истоком, «объясняющим», проясняющим свой образ и смысл. От Бога он течет в жизнь, через мир, крест, смерть в преизбыточествующую жизнь будущего века.
Имена Матери(«Неизглаголанное Девы таинство»)[153]
«Ризоположение» тайны
Задержимся еще ненадолго у порога этих имен. Переступая его, следует снять привычную «обувь» повседневных средств общения; здесь говорят на ином наречии, ибо само обращение к Богоматери становится «благословенным в языках». Каждое из Ее имен подобно двери, за которой происходит обмен даров. Мы приносим Ей себя из дословесной глубины, и слова отвечают нам благодарностью. Они приходят из Божьей тишины, как будто желая удивить нас. «Удивила еси воистинну ныне на мне, Владычице, благодеяния Твоя, Отроковице…»[154], — говорится в тропаре канона молебного ко Пресвятей Богородице. Воплощение остается тайной, непрестанно открывающейся во времени и обнимающей собою все, что сотворено. В том числе и имена, которые Адам давал в раю всякой живой душе (все тогда было живым), как и слова, которыми мы и сегодня обмениваемся, хотя жизнь порой едва-едва теплится в них. Но они вышли из дара Слова, чья доступность и очевидность не умаляет его неразгаданности. Всякий раз, когда тайна его выступает на свет, она сохраняет в себе нестершуюся память о своем истоке и неостывшее тепло материнского лона.
И потому Мария остается неиссякающим таинством веры. Таинство, в отличие от бестелесной тайны, не обходится без материи, без «умозрения в красках», без созерцания в событиях, устроения в плоти. «Плоть (Марии), замешанная на человеческой материи, стала носительницей Бога» (св. Афанасий Александрийский). Но не вправе ли мы говорить также и о таинстве мысли, чья смысловая и звуковая «материя» выносит на свет то, что чуждо материи и сокрыто в Боге? И оттого «плоть» богородичных образов и имен несет на себе ощутимый отблеск Того, Кто, одеваясь светом яко ризою, соблаговолил обитать во мгле. Удивленное мышление способно изредка приблизиться, скажем так, к «ризоположению» тайны, к теофании ее в качестве доступной нам вести. И тогда разум, пусть даже оставаясь в тесных своих границах, ищет рассказать о том, что было им тогда воспринято и пережито. Так происходит постоянное «расширение» таинственного присутствия, открытие его во всех новых и неожиданных вещах и явлениях. Поклонение Марии вырастает из этого длящегося открытия Ее пребывания рядом с нами, в материальной наполненности нашей жизни, нашей веры.
Обратимся теперь еще раз на минуту к тем путям русского богословия, которые вели к постижению Церкви в пневматологическом и мариологическом ее начале, то есть, в близком, бытийном и духовном ее родстве с Матерью Божией. Об этом родстве начали задумываться с тех пор, как стали размышлять о природе Церкви. Епифаний Кипрский (IV в.), вероятно, первый из «мариологов», сравнивает чрево Марии с книгой, написанной Духом Святым. Книга дала Слово, Церковь же родилась от ребра Слова-Христа, когда после удара копьем из Его груди истекла кровь и вода. Церковь, основанная на Голгофе, живет в Марии, а Мария — в Церкви, в каждой Евхаристии, происходящей силой Святого Духа. Он одевает Слово языковой тканью благословений и молитв, гимнов и догматов, подобно тому, как Мать дает человеческое тело истине, ставшей жилищем Бога.
Корни всякой истины, исповедуемой в Церкви, — вернемся еще раз к очерку «Всесвятая» Владимира Лосского — находятся во Христе, проявляют себя в Духе и скрываются вновь в Матери Господа как Хранительнице Предания и Откровения Сына. Лосский называет Церковь «расширением человеческой природы Христа», способной хранить в себе такую полноту Откровения, которую, будь она записана, весь мир не мог бы вместить. И потому лишь Матерь Божия, избранная для того, чтобы Бога сделать телом в Своем чреве, может полностью осуществить все, что сопряжено с непостижимым даром Воплощения, неотъемлемым от Богоматеринства. И все наши молитвы, славословия, упования исходят из лона Церкви-Марии, пробуждаясь в памяти Духа.
Утешитель же, Дух Святой, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам (Ин. 14, 26). В словах, когда-то собранных в сердце Марии, Дух Святой сохраняет и обновляет память о том, что Христос сказал однажды и по сей день продолжает нам говорить. Слово, приносимое Духом Святым, извещает о Себе и безмолвием Богоматери.
Ее безмолвие знает множество языков. Оно порождает Слово, которое умножается и растворяется в тех словах, в которых Церковь узнает и исповедует себя в образах-именах Матери. Каждое из них, когда они подлинны, остается праздником, отражающим собой какое-то длящееся событие церковной жизни. Ибо «Мария — это архетип и персонификация Церкви, тела Христова и храма Духа Святого»[155]. И потому силой Духа имена-образы Богоматери приобретают такую устойчивость, что становятся мостами, по которым переходят из осязаемого в неосязаемое, из видимого в невидимое. Многие из них остаются временными, возведенными на мгновение, достаточное для того, чтобы донести лишь один молитвенный возглас, другие приобретают такую прочность, что остаются навсегда как богородичные иконы или предания. В сознании Церкви каждое из преданий представляет собой как бы канонизацию Духом Святым коллективной памяти или человеческого созерцания, застывшего на непреходящем, отданном Богу знании.
Что знаем, что помним мы о Марии? Прежде всего то, что Она — «Богородительница чистая»[156], «Богородице Дево». Уже это первое имя Ее возникло при осознании общей веры, отстоявшейся у самых ее истоков. Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя (Лк. 1, 35); рождение истины, соборной и в то же время интимной, подобно зачатию Слова в памяти Церкви и в сердце веры. Слово нисходит в каждого человека, приходящего в мир, но, откликаясь ему, душа становится подобной чреву, принимающему Духа, сошедшего на Марию. Она есть изначальный образ того лона, в котором возникает наша связь с Богом.
Об этом говорит преп. Максим Исповедник: «Всякая верующая душа зачинает и порождает Слово Божие по своей вере. Христос — плод всех нас, все мы матери Христовы».
Ему вторит Исаак Звезды, цистерцианский монах XIII века:
«Наследие Господа во всеобщем смысле — Церковь, в особом смысле — Мария, в единственном смысле — всякая верующая душа»[157].
Но верующая душа лишь тогда может называться «матерью», когда действительно приносит плод — Христа. Иными словами, когда достигает святости. И потому человеческая святость — и не в этом ли признак глубинной неразделенности Церкви? — пронизана Христом, но носит на себе лик Матери.
Выразим это тверже на более строгом языке Павла Евдокимова:
«Если Дух Святой (panaghion) персонализирует само качество божественной святости (святой Кирилл), то Дева, агиофания (святоявление), олицетворяет человеческую святость… Бытийно связанная со Святым Духом, Мария предстает как животворящее утешение и Ева-Жизнь, оберегающая всякую тварь и заступающаяся за нее, и, соответственно, выступает в качестве образа Церкви с ее материнской защитой»[158]. Иными словами: лицо христианской веры — образ Матери Божией, иконы Церкви Христовой.
«И потому слова Символа веры «воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы» означают для Отцов Церкви также и тайну рождения каждого верующего, — продолжает Евдокимов, — рожденного «ex fide et Spiritu Sanctu». При этом вера каждого верного коренится в подвиге Пресвятой Девы, имеющем всеобщее значение, в Ее да будет. Благовещение, называемое Праздником Начала (святой Иоанн Златоуст), создает новый эон; и домостроительство спасения восходит к «мариологическому корню», так что мариология предстает органической частью христологии»[159].
Церковь узнает себя в Марии как Матери и Дочери. Иисус есть благословенный плод чрева Ее и в то же время Дева становится, по слову св. Ефрема Сирина, и особым плодом Христа, неизреченным цветением Его любви. Эта мысль появится у св. Бернарда, на нее сошлется и Иоанн Павел II в энциклике «Redemptoris Mater».