День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание (Пс. 18, 3), и человек служит местом общения их, диалогом или спором между ними. В этом диалоге, часто споре скрыта основа нашей личности, но человек всегда свободен выбрать, кого слушать, кому повиноваться.
***
Существует школа молитвы, которая учит «обнажению» нашего существа, умению заглянуть в подлинное свое я. Оно открывается, согласно восточной традиции, с обретения смертной и покаянной памяти. Но та память, которая, как цепью, приковывает нас к неизбежности смерти, в то же время освобождает от нее. «Память в видении аскезы, в глубинном зове веры… открывает, что Некто, победно сошедший в ад и сходящий в него, навсегда становится преградой между ничто и нами»[172]. Преодолевая плотную породу «беззакония», явного, как и скрытого, образующего преграду между Богом и нами, память освобождает или очищает себя для Него. Подлинное наше я открывается в таком воспоминании — не скользящем, как тень от дыма, но деятельно творимом, исповедуемом, прелагаемом в образ, данный нам от начала, и тогда Христос изображается в нашем существовании. Он выходит из мглы, таящейся в человеке, со словами: Ныне же будешь со Мною в раю. Это то самое адамово наше я, которое «вспоминает» себя в раю, находит свои корни, сокрытые со Христом в Боге (Кол 3, 3), Который…
…проникает в бездну и сердце
И видит все изгибы их.
Ибо Господь знает всякое ведение,
И прозирает в знамения века (Сир. 18, 42).
***
Человек измерен взглядом Божиим, отсюда неопределимость его существования. Некогда Его взгляд проник в нас и скрылся в памяти. «Ты удостоил мою память Своего пребывания… сделал ее Твоим жилищем с того дня, как я узнал Тебя», — восклицает бл. Августин в «Исповеди»[173]. Источник Богопознания — здесь, в творимом воспоминании. Ибо — «Ты всегда был со мной, был еще до того, как я пришел к Тебе»[174]. Об этом пребывании Бога рядом, вблизи, даже когда Он был еще не узнан, Августин догадывается, допрашивая свою память, хранящую «в самых отдаленных ее пещерах» формы, звуки, запахи, образы вещей, каждая по-своему говорящих ему о Боге. Все, что воспринимается человеком, может — как только мы захотим — служить Его вестником или свидетелем. «А что же такое этот Бог? — допытывается Августин. — Я спросил землю, и она сказала: «Это не я»; и все живущее в ней исповедало то же… Я спрашивал небо, солнце, луну и звезды: «Мы не бог, которого ты ищешь», — говорили они. И я сказал всему, что обступает двери плоти моей: «Скажите мне о Боге моем — вы ведь не бог, — скажите мне что-нибудь о Нем». И они вскричали громким голосом: «Творец наш, вот Кто Он». Мое созерцание было моим вопросом, их ответом — их красота»[175].
Их красота — пожалуй, самая живая и доступная нам речь того «анамнезиса во Христе», который несет в себе «ведение Господа». Узнавая ее, мы легко открываемся Его взгляду и начинаем видеть себя. Тогда познаю, подобно как я познан, — говорит Апостол (1 Кор. 13, 12), познаю себя в вещах, познаю в грехах, познаю в людях, вижу — пусть и сквозь тусклое стекло — себя перед Богом. Это познание рождается в памяти, которую мы для себя выбираем. Вспоминая, мы выбираем свое прошлое. Когда выбираем Бога, то открываем себя Его познанию. Когда выбираем радость, то она приходит к нам отовсюду. Когда выбираем зло, память навязывает его как нечто неотвратимое. Когда говорят, что абсолютная власть развращает абсолютно, ни к кому это не относится в большей мере, чем к памяти. Она развращает ничем не стесненной свободой выбирать саму себя. Ошалев от нее, память готова метаться весь век между дебрями прошлого и миражами будущего. Она есть своего рода «мечущаяся необходимость», живущая в нас[176].
И потому всякое воспоминание о Христе, когда мы творим его, должно начинаться с приношения Ему мечущейся нашей свободы-необходимости. Речь не идет об отречении от трона для последующего удаления в упоительную ссылку, но о постоянном усилии памяти, охватывающем все наше существо. Изменить память означает преобразить свою свободу, замагнетизированную прошлым, освободиться от него как от ненужной собственности, ибо из прошлого, угнездившегося в сердце, исходят злые помыслы (Мф. 15, 19). Свобода человека состоит в «обращении» прошлого в настоящее, которое дано как дар, как приблизившееся Царство. Можно назвать это изменение «евхаристией памяти».
***
Вместе со свободой Бог дал человеку сердце и память, чтобы сделать их местом обитания Своего, как и разум, чтобы помочь ему отыскать их. Но — возразят — разве сердце и память не вместилище помыслов ветхого человека? Здесь проходит граница между человеком ветхим и новым, тем, в кого Бог вселяется со Своим знанием, со Своей памятью. Что это значит? Что вспоминает та пра-память, о которой мы чаще всего не знаем? Платон полагал, что в основе наших знаний лежит врожденное воспоминание, указуя устами и диалектикой Сократа на интуитивное знание квадрата[177]. Возможно эта догадка относится к тем «архетипам», которые никогда не исчезают из «тезауруса» философских идей. Мой опыт человека, однажды вспомнившего о Боге, о Котором он до тех пор не знал, говорит, что в основе нашей прапамяти лежит пра-воспоминание о Лице. Когда Давид говорит, что созидаем был втайне в утробе (см. Пс. 138), его воспоминание обращено не к тому зародышу, каким он когда-то был, но к Лицу. Это Лицо становится началом нашего узнавания других лиц, ибо каждый из нас узнается (или не узнается) другими, людьми и вещами, но прежде всего узнается Богом, Который хочет найти в нас собственный образ.
Все мы обладаем лицами, и каждое из лиц — это особая, единственная в своем роде весть. Вспоминая другого во Христе, мы «причащаемся» его единственности, но не его самости. И особая весть о лице нашего ближнего не кончается с его смертью. Мы можем стать ей причастны и в этом заключена «предпосылка вселенского Апокастазиса» — узнавании Лица в других. Воспоминание о Нем заключается и в «преложе-нии» человеческих лиц в Одно, в припоминании в каждом из лиц его иконы. Вселенская Память как Церковь собирает жатву тех зерен Слова, которыми осеменен весь род человеческий. И коль скоро Слово не может умереть, то и все, с чем оно породняется, не должно исчезнуть окончательно. Тайная Вечеря есть завещание жизни в воскресшем Теле Господнем, в непреходящести Слова и в радости взаимного узнавания. И наша память, «отложив попечение», «убелив» себя от смертных и «лютых» воспоминаний, становится антиминсом, на котором творится реальное присутствие Христа, которое однажды явит себя во всем.
***
«И Евхаристия, как вечный полдень, длится…»[178].
И память наша вновь становится ее временем, здесь и сейчас. Восточное богословие избегает слишком точных и рациональных объяснений этого изменения: как, когда, в какой именно момент, в каком смысле. Оно предпочитает оставаться лицом к лицу с тайной, обнаженной, незащищенной, не зная, «как» и «когда», доверяя лишь откровению глагола «есть», непостижимому равенству Хлеба и Тела.
Тот, Кто остается единственным источником бытия, пребывая по ту сторону всякого бытия, входит в него, принимает плоть Сына Давидова, плоть Тела и Крови Евхаристии, но также соединяется с тканью нашей памяти, какой бы она ни была бедной, грязной, неверной. Бог входит в эту человеческую плотность, которая Ему знакома до мельчайших складок. Ибо под ними скрыто Его жилище, отблеск Его Царства.
Вот и разбойник, распятый по правую руку, откуда мог набраться благоразумия и вспомнить о Царстве, о котором никогда не слышал? Помяни меня, Господи…. Между тем его подельник, мучась и умирая, был смертельно укушен забвением… Память Божия есть дар целиком безвозмездный и врожденный, и в то же время его следует выбрать, найти, облечь в вещество мысли, тепло благодарности. За все благодарите: ибо такова о вас воля Божия во Христе Иисусе (1 Фес. 5, 18), говорит апостол. Нам следует вернуть то, что мы уже получили. По-гречески «о всем благодарить» (έν ράντι εύχαριστεϊτε) вещах. Благодарение вещей — это один из тех языков, на котором Творец говорит нам о Себе.
Во блаженстве слышащих Слово и соблюдающих Его, рождается и настоящее наше я. Оно творится как воспоминание о Христе в людях и ангелах, тварях и «всяком дыхании», в живых и усопших… Бог не сотворил для нас смерти.
X. Лики Бога
«Не каждому — знайте это — не каждому подобает рассуждать о Боге, — говорит св. Григорий Богослов. — Это не способность, которую можно приобрести задешево, не дело тех, кто влачится по земле»[179]. И столько духоносных мужей настаивали на том же. Но разве недопустимо рассуждать о собственном незнании? Задаваться вопросами о поиске? Если бы мы знали дар Божий…, то не смогли бы говорить о том, о чем невозможно молчать. Немыслимо приблизиться к природе Бога, но как возбранить жить мысли, прикованной к Его судьбе среди нас?
Отец: усыновление в имени
Вольнодумец сказал:
«Верить в бога или не верить — разница невелика! Ибо те, которые верят в бога, не постигают его. Они говорят, что бог — все. Быть всем — все равно что быть ничем».
Да не вменится мне во грех эта дерзость — начинать главу цитатой одного из самых зловещих и преуспевших подмастерьев отца лжи[180]