о словесной, «умной» природы. Потому мы и вправе искать следы этого Слова везде, где проходит в культуре нога человека и на ответственности богослова — фило-софа и фило-лога — стоит проверка этих следов на «идентичность».
Автор дает нам услышать, как Слово, ставшее плотью, прокатывается множеством отголосков, как эхо в горах, по всей нашей христианской и пост-христианской истории. Но делает он это с трепетом и благоговением, подобно древнему ессею, по его собственному рассказу, который при переписывании рукописей, прежде чем решиться записать имя Божие, совершал очистительное омовение.
Мастер оркестровки, о. Владимир собрал исполнителей всех времен, которые охотно вливаются в его симфонический поток, где Альбер Камю с его «кающимся судьей» воленс-ноленс следует партии св. Златоуста с «его судьей неподкупным», Пастернак и Роден вторят псевдо-Дионисию Ареопагиту, а Рильке — Симеону Новому Богослову и св. Григорию Нисскому. В перекличке мировой культуры вокруг таинства Слова, на которую приглашает нас автор, Бродский со своим «размышляющим, богоищущим стихом» и Пушкин со своим «на все случаи уместным афоризмом» истолковывают нам Максима Исповедника, а Эрих Фромм и Сартр в своем споре, «бежим ли мы от свободы» или «приговорены к ней», возвращают нас к диалектике апостола Павла. Здесь мы находим и духовный скальпель Добротолюбия и «стаю легких времирей» Хлебникова. Здесь мы вступаем в собеседование православного опыта со всеми значительными мыслителями эпохи, будь то адвокат новой ортодоксии в протестантизме Карл Барт или философ массовой культуры Ортега-и-Гассет.
Не удивительно. Ведь Слово, живущее в каждом, выражает себя и через тех, кто знает о Нем и Его, и через тех, кто о Нем не подозревает, или подозревает, но боится, не хочет, не готов то признать. В мире Слова, «Им же вся быша», в который возвращает нас о. Владимир, «все имманентно всему», и все оказываются вдруг в одном культурном пространстве.
Я читаю эту книгу — еще рукопись, а именно главу ее «Веселие о Боге» — старенькому священнику. Я принес ему Святые Дары: он лежит в госпитале уже пару недель. После причащения я решил не занимать его пустыми разговорами, расспрашивать о здоровье — и так все ясно: из-под одеяла торчат забинтованные култышки ног с ампутированными пальцами — непроходимость сосудов. Я предлагаю ему почитать из книги своего друга, к которой я пишу послесловие и главу из которой я ношу в портфеле. Он соглашается. Я читаю про бессилие нашей веры переставлять горы, ибо она подмята горою нашего собственного я, читаю про пещеры и мрачные лабиринты внутри этой горы, куда нас влекут спуститься и там навсегда остаться «глубинные» психологи. Читаю и о тех, «кто услышал молчание Божие», и потому смог воспринять и его «отдаленное эхо в нас», и стал способен постичь «творение как поток веселящейся премудрости».
На исхудалом, изможденном страданиями старческом лице остались одни глаза, с вниманием и усилием благодарно слушающие. Я читаю уже двадцать минут, изредка прерываясь и спрашивая, не устал ли он. «Продолжайте, продолжайте, пожалуйста». Он весь превратился в слушание. Вместе со мной он, профессор русской словесности одного из крупнейших американских университетов, погружается в этот поток богомыслия о Слове, пьет из этих прозрачных струй русской речи. Входят еще два посетителя — русский и американец, священники национального собора Православной Церкви Америки, пришедшие посетить своего бывшего настоятеля, теперь уже почетного. Я останавливаюсь. Но больной просит не прерываться: «Присаживайтесь, присаживайтесь послушать: о. Михаил читает замечательную книгу, такие пронзительные слова, не перебивайте, присаживайтесь, слушайте». Оба в замешательстве стоят пару минут: американец не понимает по-русски, потом уходят посидеть в приемной, пока я закончу. Еще через пятнадцать минут я дочитываю главу. Больной вместе со мной как бы выныривает из этого потока медитации о Слове Божием в нас. Отрешенно оглядывается вокруг себя, узнает палату, как бы возвращаясь издалека, с того порога, на котором слова этой книги открывали для него, вероятно, совсем другую очевидность, и обращается ко мне: пойдите, позовите их назад.
Возвратимся к началу
Однако надо поспешить к заключению. «Конец, бывает, освящает начало», — перелагает Зелинский Т.С. Элиота, и в послесловии как-то само собой перекидывается мост над книгой. Смотря с этого моста, и видишь ее как поток, и, кажется, глядя на его воды, что у него нет ни начала, ни конца. Ведь ее автор не начинал с самого себя, он лишь изводил из своей глубины то, что, как умная пчела, собрал в ходе своих полетов над садами и полями церковных молитв, размышлений над прочитанным и того внутреннего диалога, который Бог ведет с каждым из нас через перипетии нашей жизни; он сам выплыл своей книгой из потока написанных до него книг, извел ее из закромов человеческого духа.
И глядя с этого моста на освежающие и очистительные воды этой книги, я понимаю, что не хочу с ней расставаться, выходить из этих вод. Читатель, мы дошли с тобой до послесловия, но разве мы закончили эту книгу? Кажется, что мы ее только начали: пошли, возвратимся к первой главе, а лучше даже к предисловию, с него так хорошо опять читать с начала.
Вторая Неделя по Пятидесятнице, всех русских святых и всех святых, в земле Американской просиявших.
Протоиерей Михаил Аксенов-Меерсон, доктор богословия