— Амелия? Ты меня слышала?
— Да, Корнелий. Я слышала тебя.
— Отлично. Ты больше никогда не поедешь к еврейке! — Он снова хотел развернуться и снова остановился. — Амелия?
— Да, Корнелий?
Он мельком взглянул на ее грудь, на которой она смело, напоказ, носила египетское ожерелье с синим камнем, ярко сверкавшим в лучах солнца.
— Ты считаешь, это прилично? — спросил он, указывая на него.
Она посмотрела на подвеску.
— Это твой подарок, Корнелий. Разве ты не хочешь, чтобы все его видели?
После того как уехала ученица Христа Мария, в знаменательный день своего крещения, Амелия спросила Рахиль, как ей получить прощение, о котором просил Иисус для своих мучителей, и была потрясена, когда узнала, что для этого не нужно ни нести в храм деньги, ни приносить в жертву животное. Для этого также не нужно посредничество жреца или жрицы. Просто обратись к Господу, сказала Рахиль, попроси у Него прощения, только искренне, — и ты его получишь.
Она ушла от Рахили в необыкновенном волнении. Радуясь, что дома никого не было, она немедленно направилась в свое убежище — маленький садик с фонтаном и статуей Изиды, где весь вечер и большую часть ночи размышляла над тем, что произошло. Сначала она горела гневом по отношению к людям, мучающим невинные жертвы. Потом ее гнев сосредоточился на одном человеке, с которым она жила под одной крышей, — на Корнелии, который не хотел ее прощать. Когда же она уснула и проснулась в обновленном утреннем свете, страсти улеглись, и успокоившаяся душа ощутила в себе новые силы. Она больше не чувствовала боли и смятения, не ощущала себя слабой и беспомощной. И надела ожерелье с таящимся в нем образом Распятого поверх платья.
Корнелий сощурился. Амелии не свойственно шутить. Он должен сейчас же разобраться с этим ожерельем.
— Значит, решено, — сказал он. — Ты больше не увидишься с еврейкой. — Он подождал. — Ты меня слышала?
— Я слышала тебя.
— Значит, ты подчинишься.
— Нет, Корнелий. Я буду и дальше навещать свою подругу Рахиль.
— Амелия!
— Да, Корнелий?
Только теперь она заметила, что он стал зачесывать волосы вперед. К лысым в Риме относились неуважительно — это считалось признаком слабости. И мужчины, высмеивавшие своих жен за то, что те так долго возятся со своими прическами, прикладывали невероятные усилия, чтобы скрыть этот позорный дефект. Но Амелия почувствовала к мужу не презрение, а жалость. Бюсты Юлия Цезаря изображали человека с довольно редкими волосами, и все-таки он был героем, подобным богу, восхищаясь этим человеком, никто не думал о его прическе. Она хотела посоветовать Корнелию, посвящавшему долгие часы уходу за редеющими волосами, чтобы он обрился наголо — может быть, это вернет ему величественный вид.
— Я запрещаю тебе туда ездить.
Она рассматривала розы.
— Амелия, ты меня слышала?
— Я не глухая, Корнелий.
— Значит, ты больше не поедешь к Рахиль.
Она продолжала срезать цветки и складывать их в корзину. Он нахмурился.
— Тебе плохо?
— Почему ты так решил, Корнелий?
— Тебя лихорадит.
— Нет.
— Тогда почему ты так странно себя ведешь?
— Разве?
— Да что с тобой такое? — закричал Корнелий и тут же пожалел об этом. Он гордился тем, что никогда не теряет самообладания. Как ни старались профессиональные ораторы и хитрые юристы, им не разу не удалось вывести его из себя. Но это удалось — кто бы мог подумать! — его собственной жене. Он этого не допустит!
— Ты меня слышала, — сказал он твердо. И, повернувшись на каблуках, вышел из сада.
Этот странный разговор преследовал его весь день до самого вечера, но он не собирался ей потакать. Он знал, что ему нечего опасаться. Амелия ни за что на свете не посмеет его ослушаться.
Но именно это она и сделала на следующее утро.
— Где госпожа Амелия? — спросил он мажордома Фило.
— Госпожа ушла, господин.
— Куда?
— Куда она обычно ходит по субботам, господин. К этой еврейке.
Корнелий побагровел. Она посмела ослушаться. Что ж, это было в первый и последний раз.
Когда она вернулась вечером, он уже поджидал ее.
— Сними ожерелье.
— Но оно уже стало нравиться мне.
— Я знаю — это уловка, чтобы я простил тебя…
— Да что ты, Корнелий, я больше не нуждаюсь в твоем прощении. Меня уже простил Тот, кто гораздо выше тебя.
— И кто же это? — спросил он, сухо засмеявшись. — Еврейка? Амелия, сними его!
— Корнелий, раз уж ты хочешь заклеймить меня как прелюбодейку, так пусть весь мир знает о моем позоре.
— Я хочу, чтобы ты его сняла.
— Но ты же хочешь напоминать мне о моем грехе?
— Это все из-за того проклятого ребенка, да?
Она удивленно подняла брови.
— Из-за проклятого? Ты имеешь в виду нашу дочь, наше последнее дитя? Да, думаю, это обстоятельство сыграло решающую роль в том другом событии шестилетней давности. Я пыталась смириться, когда ты выбросил мою дочь, но горе сломило меня. Тебе было все равно, Корнелий. Поэтому я стала искать утешения в объятиях другого мужчины. Я поступила плохо — я знаю. Но то, что ты сделал с моим ребенком, разве было лучше?
— По закону…
Она вздернула подбородок:
— Мне неинтересно, что написано в законе. Законы придумывают бессердечные мужчины. А дитя принадлежит родившей его женщине, разве нет? У тебя не было права бросать моего ребенка в мусорную яму, где его ждала неизбежная гибель.
— По закону у меня были на это все права, — презрительно бросил он.
— Нет! Это закон, придуманный людьми, лживый закон. Женщина рожает ребенка по закону природы, и никакой мужчина не может изменить этот закон.
Когда она повернулась, чтобы уйти, он сказал:
— Амелия, стой. Я еще не закончил разговор. — Но она молча покинула сад.
То, что Амелия открыто носила на груди синий камень, стало предметом обсуждений в их кругу, на Корнелия в очередной раз посыпались насмешки. Не вытерпев, он потребовал, чтобы она отдала ему ожерелье, но она отказалась. На всякий случай она клала его на ночь под матрас — если он попробует его выкрасть, она проснется и схватит его за руку. Но он не стал и пытаться.
Следующий разговор произошел с Корнелием, когда он ходил по дому, отдавая приказания рабам, укладывавшим вещи для поездки в деревню. Амелия решила, что он снова хочет ее наказать, но, когда он сказал: «В городе вспышка малярии. Пока не осушат Кампус Мартинус, здесь оставаться опасно», — она поняла, что это правда.
Малярия на протяжении веков осаждала город. Никто не знал, как искоренить эту болезнь, но было замечено, что, если осушить болота Кампус Мартинус, болезнь отступает. Муж Рахили Соломон, который был врачом, считал, что болезнь вызывает вовсе не плохой воздух — mat aria — давший ей название, а ее разносят летающие над болотами комары. Но Соломон был еврей, поэтому городские чиновники не стали его слушать.
В том, что переезд в деревню никак не связан с ее неповиновением, Амелию окончательно убедило требование Корнелия, чтобы и остальные члены семьи уехали за город — Корнелия вместе с молодым мужем и ребенком, двадцатилетние сыновья-близнецы Амелии со своими супругами и детьми, а также тринадцатилетний Гай и Люций, их приемный сын, за которым неотступно следовал Фидо. Вителлии, в сопровождение нянек, наставников, личных слуг и огромной свиты рабов, отбыли из Рима ранним июльским утром, горя нетерпением хоть немного отдохнуть от городской жары, вони и шума.
И только Амелию терзали дурные предчувствия.
Хотя в имении Вителлиев, как в имениях всех богатых римских семей, были рабы, которые пряли, ткали и шили для хозяев одежду, Амелия, как и большинство римских матрон, по старинке свято верила, что добродетельная женщина должна заниматься этим сама.
Поэтому сейчас она сидела в тени смоковницы в саду их деревенской усадьбы, а у ног се лежал мешок с шерстью, которую она чесала, подготавливая ее для прядения. Амелия была не одна. Вокруг нее собрались две ее дочери и две невестки — каждая качала колыбельку или держала на руках младенца, — ее младшие сыновья Гай и Люций, и несколько маленьких мальчиков и девочек, дети рабов, чтобы послушать историю о рождении человека по имени Иисус и о трех волхвах, которые принесли ему дары.
Когда Амелия закончила свой рассказ, маленький Люций встал на ноги и, обняв ее, спросил:
— Мама, а меня Иисус тоже любит?
— Дети, идите поиграйте, — вдруг резко сказала Корнелия, сетуя, что и так слишком жарко, а тут еще столько детей вокруг. Ее сестра с женами братьев, уставшие от рассказов и жары, забрали детей и направились к дому, к прохладе бьющих фонтанов. Но Корнелия осталась сидеть под смоковницей, приказав одному рабу принести еще охлажденного вина, а другому получше обмахивать их опахалом из страусовых перьев. Покачивая колыбельку, в которой вертелся в промокших пеленках ее малыш, она сказала:
— Прошлой ночью я видела сон. Что-то случилось в городе.
Ее мать вся обратилась в слух. Римляне придавали снам огромное значение. Их нельзя игнорировать.
— Ничего особенного, — сказала Корнелия, сощурившись, глядя на стену, которой был обнесен сад, как будто видела сквозь нее раскаленный от июльской жары Рим. — Просто я хочу, чтобы папа был с нами.
— У него много дел.
— Дел! — сказала Корнелия, надувшись. — Он сейчас в Риме со своей любовницей. Мама, ты ведь знала, что у папы есть любовница?
Амелия подозревала это. Корнелий сластолюбив, а так как между ними уже давно не было близости, она догадывалась, что у него был кто-то на стороне. Она снова занялась шерстью.
— Как ты можешь это позволять?
Амелия подняла глаза на дочь. Корнелия вела себя так, как будто она была пострадавшей стороной, как будто изменяли ей.
— То, что делает твой отец, касается только его.
— Ты ведь знаешь, кто она, правда? Это Люцилла. Он брал ее собой в Египет. Ты знала об этом?
Амелия не хотела это обсуждать, потому что это было неприлично и вообще не имело никакого отношения к дочери. Корнелия посмотрела на мать и сказала, нахмурившись: