осо. С сотворения мира и по ныне, ни один человек, с оружием в руках прогуливающийся по земному шару, не имел такого странного, смешного и вместе жалкого виду! К этому всему стоит добавить самую нелепую причёску: головы у них выбриты, за исключением пуклей на висках, называемых зюлъфиры, и чуба — хохла на маковке; и всё это прикрыто прескверной бараньей шапкой. Комичное, доложу я вам, зрелище! Притом, все они низкорослые, и французские ружья тяжестью своею, кажется, так и давят несчастных к земле…
— Итак, их войско выгладит нелепо; но внешность бывает обманчива! Возможно, оно имеет некие внутренние достоинства? — спросил я. — Ведь трудно предположить, что такая древняя держава могла бы существовать столько лет, не имея исправной военной машины!
Сидевший рядом Аркадий Суворов только усмехнулся.
— Наверное, не нужно говорить вам, Ваше Величество, что любая пехота лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она дисциплинирована и обучена. В Персии мы этого не видели совершенно, несмотря на все усилия иностранных инструкторов привести войска шаха хоть к какому-то приличному виду. Вообще, должно сказать, что из персиян трудно, если не невозможно, сделать хороших воинов: отсутствие европейского понятия о чести и необыкновенная трусость, всеобщая в Персии, есть первые и главные к тому препятствия; а присоединив лень и нерадение, трудно вообразить себе, чтобы при таких условиях можно было устроить какую-нибудь толковую армию.
— Это плохо — ведь теперь, поставив «своего» шахиншаха, мы с персами стали союзники. Вообще в армии шаха есть иностранные офицеры?
— Да, они появились с воцарением Каджаров. Хотя французские офицеры, находившиеся в службе его шахского величества, действительно старались образовать войско, не жалея самых энергических восклицаний при обучении солдат, однако все что-то не ладилось!
Насмешливо улыбавшийся всё это время Аркадий Суворов, утолив к тому времени свой молодой аппетит, тоже решил рассказать о своих персидских впечатлениях. Судя по всему, он полностью разделял мнение своего шефа о персах.
— Как-то раз, приметив впереди себя караул, который занимался вечернею зарею, я поехал к нему, и увидел совершенно курьезные вещи! Несчастный барабанщик и два или три флейщика, нисколько не думая о том, что все они заняты одним и тем же делом, играли военную музыку всякий по-своему, без малейшего уважения к такту и гармонии. В это же время караул, которому они играли, стоял под ружьем, выстроившись в наикривейшую изо всех возможных линию, и представляя собой самое беспорядочное целое, какое только можно вообразить. Иные стояли, сложив под ружьем руки, другие почесывали в голове, и так далее. Наёмный офицер, толстый рыжий англичанин, стоял сбоку и командовал ими по-персидски, перемежая речь свою типическими британскими «годдемами». И было отчего! По пробитии зари, он прокричал им громко: направо! И тут пошла каша неизъяснимая: цельные обороты и полуобороты, обороты на право и на лево, на лево-кругом, все это смешалось вместе; музыка, состоящая из множества флейт и барабанов, больших и маленьких, грянула изо всей мочи, и караул двинулся с места в таком же порядке, в каком стоял на месте. Все русские, при том присутствовавшие, покатывались со смеху, а англичанин, и так уже весь красный от местного солнца, просто-таки побагровел!
— А что у них с кавалерией, артиллерией? — продолжал расспрашивать я.
Бонапарт, будучи артиллеристом, разумеется, начал с последней:
— Увы, также скверно, как и со всем остальным. Верблюжья артиллерия, кажется, может быть признана оружием совершенно бесполезным, как по неправильности своих выстрелов, так, и по недостаточной силе снарядов, не говоря уже о той ужасной медленности, с какою она действует. Унификация, столь нужная по современным условиям боя, совершенно отсутствует, и, судя по всему, персы даже не понимают, что это такое! В одной батарее могут быть рядом новая французская шестифунтовка и древняя железная кулеврина уникального калибра. Выучка артиллеристов разни́тся, и зависит в основном от усердия иностранного офицера, обучающего батарею; но в среднем она крайне низка.
Регулярной кавалерии у них вовсе нет: а то, что толкуют об азиатском наездничестве, совсем не так страшно, как оно кажется в иных красноречивых описаниях. Ни один наездник не вступит с неприятелем в рукопашный бой, и ни один из них не умеет порядочно стрелять с лошади. Правда, что все они владеют конем как собственными ногами: но что в этом за польза, если у них нет столько духа, чтобы наскакать на противника? Потому, хотя сами персы считают конницу главной своей ударной силой, но я бы поставил ея даже ниже пехоты, которую хоть какое-то количество иностранных офицеров пытается образовать на европейский манер!
— К тому же, — добавил Аркадий, — число кавалеристов, которые имеют хороших лошадей, весьма ограничено, и большая часть их, будучи бедны, ездят на таких клячах, что Боже упаси. То, что лошадь — персидской или арабской породы, не означает еще хорошей лошади; есть среди них такие кони, на которых там разъезжают с мечом в руках, такие, что ни дать ни взять, наши водовозные или извощичьи одры!
Ужин закончился. Со столов уносили основные блюда, подавали фрукты, бисквиты и кофе.
— Понятно, — задумчиво произнёс я, неторопливо размешивая бурую жидкость ложечкой, одновременно пытаясь в уме представить это зрелище и понять, что со всем этим делать. — Но, раз таковы их солдаты, должно быть, и офицеры — полная дрянь?
Взгляд Николая Карловича красноречиво свидетельствовал, что я недалек от истины.
— Персидские офицеры — это не просто дрянь! Они позорят само своё звание одним фактом своего существования! И прежде всего, от них совершенно нет толка! В действительности обучают солдат иностранцы; на персидских же офицерах остаются разные второстепенные обязанности: хозяйственные распоряжения о продовольствии, выдаче жалованья и так далее. Оставаясь страшно невежественными во всех военных вопросах, персидские военачальники обкрадывают бедных солдат с неслыханною наглостью!
Тут Бонапарт решил отдать должное мороженному; я же задумался. В общем-то, я ничего иного и не ожидал услышать… но что же с этим делать? Похоже, что как союзники, персы совершенно бесполезны! И тем не менее иного пути нет: нам следует взяться за реорганизацию их государственности и армии. Ожидаемые коммерческие выгоды должны кратно перевесить затрачиваемые на это средства и усилия.
— Скажите, Николай Карлович, — а как вы находите перспективы русско-персидской негоциации?
Казалось, тот только и ждал этого вопроса. Вот за что мне нравится Бонапарт — так это за эрудицию и широту взглядов! Казалось бы, какое ему, военному человеку, дело до торговли — ан нет, как оказалось, он всё это время тщательно изучал этот вопрос и теперь представил, можно сказать, подробный доклад и обоснование для торговой экспансии в Персию!
— Я полагаю перспективы нашей прекрасными! — начал он развивать свою мысль, вытерев губы льняной салфеткой. — Персидские базары наводнены иностранными товарами, торговля бурлит, и несмотря на всю эту деятельность, местный рынок совсем ещё не насыщен! Но в основном здесь продаются английские товары, которые ввозятся через турецкий Трапезунд и затем караванами отправляются в Тебриз, причём перевозки эти бесперебойно ходят даже во время турецко-персидских войн. Русских же товаров мало!
— Вот как? Но отчего же?
— Это проистекает ни от чего иного, как от нераспорядительности и робости наших негоциантов, поверхностного знания ими местных обстоятельств и нужд, и неумения их приноровится ко вкусу персиян. А ведь при небольшом старании всё можно было бы исправить! Но нет: русские купцы привыкли, не знаю почему, считать Азию вообще, а Персию в особенности за какое-то захолустье, куда ворон костей своих не заносит, где все живут разбойники и воры, где собственность не охранена ничем, и должно действовать исключительно на «авось». Поэтому очень мало купцов, особенно русских, решались доселе на какие-нибудь торговые предприятия на Востоке.
Персия — это бездонная пропасть, могущая поглощать огромные массы и наших, и европейских произведений, если только предлагаемые товары соответствуют вкусу ее жителей. Но пока наши купцы будут почитать Персию, за край заброшенный, забытый, и посылать туда всякую никуда негодную дрянь, то они, конечно, будут нести одни потери, притом значительные. Но если, напротив того, благоразумные, дальновидные капиталисты захотят обратить на этот край должное внимание, приложат некоторое старание к изучению духа азиатской торговли, то очень скоро найдут здесь отменные барыши!
— Вот как? Вы считаете, всё дело в недостаточной оборотистости?
— Я бы сказал, неграмотности. Прежде всего, наши купцы вовсе не знают Персии; и к несчастью, кажется не делают ни шагу, чтобы наконец познакомиться с нею. Я знаю, чем оправдывается купечество. Оно говорит, что многие торговцы, продавая товары свои на срок, часто не получали денег, что торговать на чистые деньги невозможно, потому, что ни один персидский купец на это не согласится, и что поэтому потери, поносимые там, весьма бывают значительны и повторяются очень часто.
— И что же? Это действительно так? — разочарованно произнёс я.
— Напротив, это сущая ерунда! Прежде всего, всякий хороший негоциант не станет гнаться за огромной разовой прибылью, предпочитая постоянные, надёжные барыши. Но дело в том, что наши русские купцы, привозящие товары свои в Решт и Тебриз, считают совершенный ими подвиг до того важным, что не знают сами, как оценить свой великий труд. Они полагают, что приезжая в Персию для своих выгод, они оказывают тем необыкновенную честь и милость Персии и хотят заставить ее платить ужасные суммы за вещи самые ничтожные, обыкновенные. Отсюда проистекают все запутанности в делах наших торговцев, которые, сбывая в долг за дорогие цены свои товары, должны потом хлопотать и иногда, хотя очень редко, не получают сполна своих денег. Если бы они, напротив того, назначали умеренные цены, то нашлось бы много покупщиков на чистые деньги, дела сделались бы проще и не было бы никогда и речи о потерях!