— Ну вот что ты будешь с ним делать! — послышалось с лестницы кудахтанье старой Греты. — Лампе, ну неужели ты думаешь, что меня так легко провести? Разумеется, хозяин и знать ни знает ни о каком портере; и он очень удивился, когда услышал, что у нас ещё есть английское пиво!
— Да он всё забыл, выходит! — делая недоумённо-честные глаза, пробормотал слуга, для убедительности запуская пятерню в растрёпанные патлы на затылке. — Он вечно последнее время что-нибудь забывает! Давеча, вон, утверждал, что уже выплатил мне жалование за месяц, и пока не проверил гроссбух, так и не признал своей неправоты!
— Ладно, убирайся-ка ты отсюда, мне готовить надо. И запомни, Лампе — если ещё раз вздумаешь шутить свои шутки — берегись!
— Да я что, если он всё забывает?
— Гретхен! Гретхен! — раздался вдруг с лестницы тонкий старческий голос.
— Да, герр профессор! — громовым тоном выкрикнула кухарка, словно желая перекрыть своим рёвом бестолковые оправдания отставного солдата.
— Пришли с Лампе хлебных крошек или крупы. Надо покормить моих бедолаг! — прокричал старичок с лестницы.
— Слышал, что приказал герр профессор? — с величавым презрением процедила кухарка, набирая у заскорузлую ладонь горсть пшённой крупы. — На вот, и давай, займись уже делом!
Человек, которого все в доме называли «профессором», невысокий, сухонький старичок с белоснежно-седыми волосами, между тем с грустью наблюдал за воробьями, обсевшими подоконник окна в его кабинет, в предвкушении всегдашнего угощения нагло чирикавшими и скакавшими туда-сюда, сталкивая конкурентов с оконного проёма.
— Эх вы, бедолаги! Всё жалуетесь на жизнь? Ну ничего, ничего… вот вам!
И на засиженный птицами подоконник полетели мелкие жёлтые зёрна.
— Бросили бы вы это дело, сударь, ну честное слово! — укоризненно произнёс Лампе, глядя на свежие птичьи «следы», которые ему теперь придётся убирать.
— Вот как? Не кормить их? — Старичок развернулся вполоборота и остро взглянул Лампе в глаза. — А если бы мне предложили не кормить тебя, Мартин — что бы ты сказал про такого человека?
— Простите, профессор, но у меня есть душа, и сравнения с этими бессловесными тварями для меня очень обидны! — надулся старый солдат.
— Ну да, ну да, у тебя есть душа… и вкус к хорошим напиткам, не правда ли, Мартин! — отческим тоном произнёс профессор, укоризненно глядя на слугу.
— Не понимаю, о чём вы, сударь! — торопливо отвечал Лампе, стараясь более не дышать в сторону хозяина и лихорадочно подыскивая предмет, которым можно было бы перебить эту скользкую тему. — О, а что там внизу? Мне кажется, или кто-то пришёл?
Действительно, колокольчик внизу надрывался вовсю.
— Эй, Гретхен, ты там совсем оглохла! — тут же заорал Мартин, в душе несказанно радуясь так кстати подвернувшемуся поводу для смены темы разговора — Иди да посмотри, кто там явился не свет не заря!
— Не командуй мне тут, старый хрыч! — донёсся снизу могучий глас кухарки. — Руки у меня сейчас грязные, не могу отворить! Иди, да сам открой!
Пока они препирались, колокольчик замолчал. А затем случилось нечто ужасное: вместо звонка внизу загремели гулкие удары в прочную дубовую дверь. Нет, это не была чья-то трость или деревянный башмак; кто-то явно от души лупил в дверь прикладом тяжёлого русского ружья…
И обитатели дома 3 по улице Принцессинштрассе обмерли.
Нельзя сказать, чтобы русская оккупация принесла в Кенигсберг страдания или даже неудобства. Скорее, наоборот: в городе стало больше денег, возродилась светская жизнь. Торговцы, разбогатевшие на поставках русской армии, давали большие балы, и сонный Кенигсберг вдруг стал оживленным местом. Прусские чиновники продолжали делать то же, что и раньше; и все они получали то же самое жалованье. Русские армейские офицеры особенно любили университет: они ходили на лекции, а преподавателей приглашали на официальные приемы и балы, на которые их раньше не допускали, рассказывая, к немалому удивлению немцев, что в России теперь царит настоящее умопомешательство на науках и разного рода искусствах, особенно в области механики и химии. В новогодние и рождественские торжества русскими офицерами из корпуса связи были продемонстрированы электрические чудеса — ярчайший, как блеск молнии, электрический свет, подрыв электроискрой небольшого заряда пороха, и очень симпатичный фейерверк.
В предыдущей моей жизни мне, увы, не довелось посетить Калининград, поэтому увиденное встреча с Кенигсбергом во многом оказалось для меня неожиданностью. Я всегда считал его не самым значительным, даже, можно сказать, заштатным городком; однако столица Восточной Пруссии, оказалась одним из крупнейших городов в Европе, имея в окружности около пятнадцати верст! При этом в нём имелось всего лишь 4 тысячи домов и около 40 000 жителей — удивительно мало, если смотреть по величине города. Так рухнул другой мной стереотип: я ожидал увидеть здесь типичный средневековый город с узкими улицами, ютящийся за крепостной стеной; а оказалось, что это практически «город-сад» Кампанеллы. Широкие улицы окаймляли прекрасно выстроенные, аккуратные дома, но нигде не было таких огромных, как в Москве или в Петербурге; всё вокруг было очень… умеренно, что ли.
Прежде всего мне показали здешний огромный Кафедральный собор, с витражами и богатым убранством. В Калининграде я, в лучшем случае, мог бы полюбоваться новоделом: собор полностью выгорел во время войны. В старинном Кенигсбергском замке, построенном на возвышении нам показали цейхгауз и библиотеку, в которой имелось немало древних фолиантов, сплошь окованных серебром. Интересно, что одним из помещений замка является так называемая Московская зала, длиною во 166 шагов, а шириною в 30, с высоким сводчатым потолком, где выставлен старинный осьмиугольный стол, ценою, как говорят, в 40 000 талеров. Из-за чего эта зала называется Московскою, я так и не понял; один из прусских чиновников, сконфузясь, сказал, будто бы тут некогда содержали русских пленников; но это мне показалось очень странной и недостоверной версией.
Этот замок, называемый ещё «Королевским», был виден со всех сторон города: его главная башня возвышалась над землёй на добрых сорок сажен, выполняя роль этакого средневекового небоскрёба. Конечно, я не утерпел, чтобы не залезть на самый верх, и, не без труда поднявшись по очень узкой винтовой лестнице, смог насладиться открывшемся пейзажем островерхих крыш, видневшихся вдалеке дубрав, и глади залива. Неторопливо спускаясь назад, я невольно задумался об иронии собственной судьбы: ведь, побывай я в Калининграде в 21-м веке, от этого великолепного замка я увидел бы лишь развалины подземных казематов… Определённо, в ретро-туризме есть своя привлекательность — трансферт организован «не очень», но зато какие экспонаты!
Приезд мой в «колыбель прусского милитаризма» был вызван несколькими обстоятельствами. Во-первых, конечно, я приехал сюда ради Суворова, и видимо, не зря — Александр Васильевич уже поправлялся после операции и даже шутил над своей одноногостью. Во-вторых, надо было провести переговоры о будущем Пруссии, и глядя на вещи шире — о будущем Германии. Международное положение этому как нельзя более благоприятствовало; Австрия вновь зарубилась с Францией, и теперь буквально умоляла меня не уступать в войну на стороне Директории; Пруссия усилиями Суворова, Бонапарта, сотен и тысяч наших офицеров и солдат была повержена в прах, и обречена была принять любые наши условия; несостоявшаяся Владычица морей, потеряв на Балтике 35 линейных кораблей, находилась в прострации; английские газеты гадали, когда и где русские высадят стотысячную армию, и кому я доверю ей командовать: «обезьяне в мундире» Суворову или «корсиканскому монстру» Бонапарту. Вся Европа гадала о следующих моих шагах, и стоило к военному наступлению присовокупить дипломатическое.
К сожалению, эта поездка здорово нарушила мои внутриполитические планы. Как я уже говорил, в 1800 году собирался посетить Урал. Этот регион развивался семимильными шагами, — металлургия, золотодобыча, месторождения изумрудов, платины, медных руд, и многое-многое другое! Конечно, поездка туда была насущной необходимостью, причём я хотел не просто «смотаться туда- обратно», а провести серию совещаний с местными чиновниками, переговорить с сибирскими губернаторами, которым, понятное дело, проще приехать в Екатеринбург, чем в Петербург, ознакомиться с промышленностью, дорожным строительством, посмотреть места, где уже в ближайшем будущем пролягут железные дороги и мосты… И вот, пожалуйста — вместо Востока я еду на Запад! Чёрт бы побрал этих немцев и англичан; все планы идут насмарку!
Но было одно обстоятельство, которое в значительной степени мирило меня с необходимостью появления в Кенигсберге. И это обстоятельство имело имя и фамилию: Иммануил Кант.
Когда я учился в университете, наш профессор-философ шутил, что нет ничего более бесполезного, чем немецкая классическая философия. Это, конечно же, правда, но правда по меркам начала 21 века; а в конце века восемнадцатого к философии относились с пиететом. И этот древний субтильный старичок (к 1800 году Канту было уже семьдесят пять или семьдесят шесть лет — более чем почтенный возраст, особенно по меркам этого времени) наряду с Вольтером и Дидро был настоящим властителем дум значительной части европейских интеллектуалов. А меня он интересовал как некое живое «окно Овертона», через которое я могу вбросить в европейский сортир пачку дрожжей в европейское общественное мнение некоторые интересные и выгодные идеи.
И вот, преодолев добрых две тысячи вёрст, я оказался здесь, на Принцессенштрассе, рядом со скромным двухэтажным домиком великого философа. Так, а что они там делают? Оооо, чёёёрррттт!
— Эй, вы! Ротмистр! Перестаньте немедленно! — завопил я, увидя, что сопровождавшие нас драгуны стали совершенно немилосердно колотить в дверь философа прикладами. — Вы с ума сошли? Тут хозяин — почтенный старик; а ну как если он от страха окочурится? Что напишут в Лондоне — что русские казнили Иммануила Канта? Вы этого, *****, хотите?